Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/48
| ← Глава XLVII | Ранніе годы моей жизни — Глава XLVIII | Глава XLIX → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 394—401. |
Еще изъ новой Праги я имѣлъ возможность дать знать Бржесскимъ, что дня черезъ два непремѣнно постараюсь по бывать у нихъ. Въ Крыловѣ вѣчно пребывающаго въ Одессѣ Энгельгардта я разумѣется не засталъ и легко испросилъ разрѣшенія любезнаго Небольсина уѣхать къ Бржесскимъ.
Надо замѣтить, что отъ нашего Крылова и до Березовки Бржесскихъ 60 верстъ, и я никогда почти дорогой не кормилъ, а останавливался иногда на полчаса у знакомаго мнѣ 60-ти лѣтняго барчука Таловой Балки. Но по большей части моя добрая пара степняковъ легко въ 6 часовъ пробѣгала это пространство.
Не смотря на предупрежденіе, взъѣзжая во дворъ и заворачивая къ крыльцу Березовскаго дома, я сильно боялся не застать хозяевъ, которые по временамъ бывали у сосѣдей, а иногда даже за Елизаветградомъ у матери Александры Львовны.
— Дома господа? спросилъ я выбѣжавшаго на крыльцо бѣлокураго Нестерку въ синемъ казакинчикѣ съ красными патронами на груди.
— Дома, весело отвѣчалъ мальчикъ, и схвативъ въ передней, въ которую я вошелъ, щетку, началъ обмахивать съ меня пыль.
— Пожалуйте, сказалъ онъ, растворяя обѣ половинки двери въ залу, служившую вмѣстѣ столовой, и глазамъ моимъ представилась слѣдующая картина.
Прелестная Александра Львовна стоить съ подносомъ со стаканами а Алексѣй Ѳедоровичъ, ставши на одно колѣно, подымаетъ передо мною въ рукѣ бутылку Редерера.
По одному этому дружескому форсу можно судить о радости нашей встрѣчи. Не знаю почему, но въ этотъ періодъ моей жизни моя муза упорно безмолвствовала; зато мой другъ Алексѣй Ѳедоровичъ кипѣлъ разными эпическими затѣями и начинаніями и походилъ въ этомъ отношеніи на всѣхъ поэтовъ, выше всего ставящихъ послѣднее неоконченное твореніе.
Въ то время стихотворною формою владѣли только немногіе, а Бржесскій прекрасно ею владѣлъ. У Гербеля сохранился милый переводъ Бржесскимъ стихотворенія, найденнаго въ библіи Байрона.
Въ этотъ пріѣздъ онъ прочелъ мнѣ слѣдующее стихотвореніе. Не знаю, было ли оно гдѣ нибудь напечатано:
Какъ дорожу я восторгами встрѣчи!
Какъ мнѣ отрадно въ вечерней тиши
Слушать твои вдохновенныя рѣчи,
Отзвукъ прекрасной и чистой души.
Какъ дорожу я подобнымъ мгновеньемъ,
Въ эти бъ минуты душѣ отлетѣть,
Сбросивъ земное, къ нагорнимъ селеньямъ....
Въ эти минуты легко умереть.
— Знаете ли вы новость, спросила меня хозяйка: наша, чтобы не сказать ваша, милая Софочка Золотницкая выходить замужъ за извѣстнаго вамъ своею шумливостью офицера принца Альберта полка Есиповскаго, про котораго философствующій нѣмецъ фонъ Брунстъ говоритъ, что это настоящій русскій „буяръ“. Надѣюсь, вы поживете у насъ, и на слѣдующей недѣлѣ мы вмѣстѣ поѣдемъ къ Каневальскимъ на свадьбу.
— Но со мной нѣтъ бальнаго оберрока.
— Ничего, мы пошлемъ за нимъ къ вашему человѣку.
Въ назначенный день мы дѣйствительно поѣхали на свадебный пиръ. Всегда красивая въ своихъ темнорусыхъ локонахъ Софья Михайловна была замѣчательно мила въ свадебномъ нарядѣ. Вечеромъ начались танцы подъ звуки полковаго оркестра, и Софья Михайловна привела меня въ отчаяніе, объявивъ, что будетъ танцовать со мною мазурку. Зная, какую радость доставитъ подобная фантазія злоязычію, я чуть не на колѣняхъ упросилъ новобрачную отказаться отъ выходки, могущей не понравиться вопервыхъ ея родственникамъ, хозяевамъ дома. Но все, слава Богу, обошлось самымъ обычными образомъ. Желая обозначить празднество какимъ либо экономическимъ событіемъ, старикъ Каневальскій вспомнилъ про зарытыхъ за 20 лѣтъ въ первый годъ винокуренія его завода двѣ бочки очищенной водки. Отрыли одну изъ нихъ и торжественно собрались пробовать драгоцѣнную влагу, которая оказалась дѣйствительно красноватаго цвѣта старой водки, но только простою водой.
Въ описываемое время мнѣ, какъ строевому офицеру, кромѣ временнаго отбыванія карауловъ не обязанному никакою спеціальностью, всего свободнѣе было навѣщать моихъ добрыхъ Бржесскихъ и притомъ знакомиться съ весьма образованнымъ кругомъ зажиточныхъ помѣщиковъ Александрійскаго уѣзда. Какъ ни старался Дм. Ероф. оживить общество общественными балами, но никогда Елизаветградское собраніе не могло по блеску задушевной семейности и изящной свободѣ поспорить съ Александрійскимъ. Помѣщики не поскупились на постройку великолѣпнаго дома собранія. Кромѣ обширной залы съ хорами, въ собраніи было нѣсколько просторныхъ комнатъ для ломберныхъ столовъ и даже большая комната съ прекраснымъ роялемъ. Въ концѣ амфилады находилась зала для ужиновъ, гдѣ въ альковѣ за за длиннымъ прилавкомъ торговала услужливая и ловкая еврейка, арендаторша буфета. Тамъ въ вазахъ со льдомъ торчали соблазнительныя горлышки Редерера, за который въ тѣ счастливыя времена мы платили три рубля. На хорахъ во время баловъ постоянно игралъ превосходный домашній оркестръ красавицы вдовы генерала Красовскаго. Конечно я познакомился со всѣми красавицами, которыхъ перечислять было бы излишне. Но не могу не остановиться на сосѣднемъ съ Бржесскими семействѣ Дородныхъ. Образованный и красивый мужъ любилъ хорошо пожить и умѣлъ принять гостей съ достоинствомъ, причемъ прелестная брюнетка жена его представляла главный магнитъ. Мужъ, вполнѣ въ ней увѣренный, давалъ ей полную свободу, не измѣняя по отношенію къ ней искательной любезности, съ которою обращался ко всѣмъ женщинами. Не поминая никого изъ поклонниковъ Варвары Андреевны, скажу только, что я никогда не былъ въ нее серьезно влюбленъ, но при каждомъ съ нею свиданіи мгновенно подпадалъ подъ ея неотразимую власть. Въ семейной средѣ Бржесскихъ она играла самую значительную роль. Нельзя было не замѣтить, что поэтъ, искренно любившій красавицу жену, носилъ въ груди горячую рану, нанесенную черными глазами Варвары Андреевны. Только на балахъ —
„Подъ звуки музыки и пляски“.…
— я давалъ полную свободу своему ухаживанію. Въ гостиной, въ присутствіи Бржесскаго я старался сдерживаться ради друга. До сей минуты никто никогда не догадывался, что мое стихотвореніе —
„Я знаю, гордая, ты любишь самовластье“.…
— написано къ ней.
Не стараясь заглянуть на дно истины, перескажу сцену которой я былъ свидѣтелемъ. Мы сидѣли втроемъ съ Бржесскими въ кабинетѣ хозяйки, когда мимо насъ къ крыльцу проѣхала щегольская вѣнская коляска, и слуга войдя доложилъ: „В. А. Дородная“. Приподымаясь съ кресла, чтобы встрѣтить гостью въ залѣ, Ал. Льв. взглянула на меня многозначительнымъ взоромъ и затѣмъ увела пріѣзжую въ гостиную, куда черезъ минуту послѣдовалъ и Ал. Ѳед. Оставшись одинъ, я колебался: идти мнѣ туда или нѣтъ? Войдя въ гостиную и раскланявшись, я скоро возвратился въ кабинетъ и сталъ просматривать какой то кипсекъ. Черезъ нѣсколько минутъ я разслыхалъ что то вродѣ рыданій. Теперь, подумалъ я, ни за что не пойду туда. Мнѣ показалось, что хозяйка ушла изъ гостиной вѣроятно въ спальню, а черезъ минуту Ал. Ѳед. съ раздувающимися ноздрями, какъ у Аполлона Бельведерскаго, вошелъ въ комнату и судорожно закинувъ мнѣ руку за шею, продекламировалъ:
Не женися молодецъ,
Слушайся меня!
На тѣ деньги, молодецъ,
Ты купи коня.
Черезъ полчаса коляска снова проѣхала отъ крыльца за ворота.
Хотя обычный сезонъ баловъ въ Александріи начинался позднею осенью, но бывали балы и лѣтомъ. Кѣмъ и какъ это рѣшалось, я никогда не любопытствовалъ знать. Бржесскіе обыкновенно одѣвались на балъ дома и въ каретѣ доѣзжали за 7 верстъ до Александрійскаго собранія. Однажды наканунѣ объявленнаго бала мы мирно ужинали въ залѣ, когда казачекъ подалъ мнѣ конвертъ съ казенной печатью. Сердце мое болѣзненно сжалось, и не безъ основанія. Сорвавъ печать, я прочелъ: „по приказанію командира полка, полковая канцелярія покорнѣйше проситъ ваше бл—діе немедля прибыть въ штабъ“.
— Что же вы намѣрены дѣлать? спросили мои хозяева.
— Въ пять часовъ утра сѣсть въ мою нетычанку и катить за 60 верстъ въ полкъ.
— Да что же за экстра такая? Нельзя ли обождать одинъ день?
— Я не позволяю себѣ ни малѣйшихъ уклоненій отъ службы и долженъ ѣхать.
— Ну идите спать въ кабинета Ал. Ѳед., а къ пяти чачамъ кофей будетъ ожидать васъ.
Утро было свѣжее, и въ половинѣ 12-го я уже былъ въ Крыловѣ на своей квартирѣ. А пока кучеръ водилъ лошадей, я отправился къ Небольсину.
— Какой вы, Ник. Ив., злой человѣкъ, сказалъ я адъютанту: вѣдь сегодня въ Александріи балъ; ну что бы вамъ съ вашей бумагой обождать до завтрашняго дня!
— Вольно же было вамъ такъ торопиться, отвѣчалъ сдержанный Коко.
— Такъ стало быть можно до завтра уѣхать?
— Конечно можно.
Вернувшись домой, я напрасно разсылалъ слугу во всѣ стороны, чтобы раздобыться лошадьми за какую бы то ни было цѣну: офицеры разобрали все, на чемъ можно было доѣхать. Неужели я одинъ долженъ былъ понапрасну изнывать? Развѣ нельзя до четырехъ часовъ покормить лошадокъ и затѣмъ обратно пуститься къ Бржесскимъ и съ ними доѣхать до собранія? Когда я объявилъ о своемъ рѣшеніи кучеру, онъ и руками развелъ, но я былъ неумолимъ. Приказавъ уложить бальный мундиръ въ небольшой чемоданчикъ, я въ 4 часа дня снова рысцою отправился въ путь. Все шло отлично, но съ захожденіемъ солнца сухая и легкая для лошадей погода измѣнилась, и пошелъ дождь, къ 9-ти часамъ разгрязнившій дорогу и покрывшій степь непрогляднымъ мракомъ. Добрые, но усталые кони уже требовали понуканія, а я промокшій утѣшался мыслью, что кожа чемодана сохранитъ сухимъ мое бальное платье. Но всему бываетъ конецъ, и вотъ въ полумракѣ мы различаемъ широкую улицу передъ спящимъ Березовскимъ домомъ, у воротъ котораго сторожъ Пахомъ подъ дождемъ бьетъ въ чугунную доску.
— Дома господа? кричу я ему.
— Нема.
— Гдѣ же они?
— Уѣхали до Александріи.
Неужели почти у цѣли странствованія я долженъ потерпеть неудачу?
— Трогай въ Александрію, сказалъ я кучеру, и по шлепающей грязи мы отправились за 7 верстъ, которыя вмѣсто получаса проѣхали по крайней мѣрѣ часа полтора.
Въ единственной убогой жидовской гостинницѣ я тоже никого не засталъ.
Извозчиковъ тогда въ Александріи не водилось, и поневолѣ пришлось за версту ѣхать въ собраніе на парѣ, пробежавшей, въ одинъ день 127 верстъ. При помощи жиденка, державшаго передо мною сальный огарокъ и мое походное зеркальце, я наскоро окончилъ свой туалетъ и съ раскраснѣвшимся отъ вѣтра и дождя лицомъ вошелъ въ танцевальную залу. Привѣтливое изумленіе добрыхъ знакомыхъ, помирившихся уже съ мыслью о моемъ отсутствіи, вполнѣ вознаградило меня за перенесенныя невзгоды.
На другой день, разсчитывая на снисхожденіе Небольсина, я далъ отдохнуть моей доброй парѣ, которая, кстати сказать, кромѣ усталости, нисколько не пострадала отъ необычайныхъ переѣздовъ.
За послѣднюю зиму моего пребыванія въ Елизаветградѣ въ полку случилось, между прочимъ, слѣдующее.
Давно наши записные охотники, съ Крюднеромъ во главѣ, познакомились съ молодымъ сосѣднимъ помѣщикомъ Вуичемъ, вышедшимъ изъ Кіевскаго университета, для того чтобы въ имѣніи богатой своей матери, по сосѣдству съ Каширинской Тясьминкой, предаться любимой охотѣ. Мать, обожавшая единственнаго сына, давала ему полную свободу и средства держать гончихъ и борзыхъ и угощать пріятелей охотниковъ хорошими ужинами съ обильными возліяніями. Мы помнимъ, какъ влюбленный въ Левтика Крюднеръ плакалъ ночью подъ дождемъ въ нетычанкѣ. Это не мѣшало ему ясно понимать, что по неимѣнію ничего, кромѣ жалованья, онъ не могъ сдѣлать дѣвушкѣ формальнаго предложенія. Давно уже бѣдный Николай Каширинъ скончался отъ чахотки. И игривый Крюднеръ, желая въ свою очередь подтрунить надъ Рапомъ, сталъ прибавлять къ репертуару своихъ игривыхъ пѣсенъ новую:
Тили, тили тѣсто,
Левтикъ нёвѣста;
Тили, тили шокъ,
Рапъ женишокъ.
Желая замужствомъ любимицы семьи хотя бы отчасти отплатить за радушное гостепріимство, Крюднеръ ввелъ въ домъ Кашириныхъ молодаго Вуича. И неудивительно, что полумальчикъ Вуичъ увлекся прелестнымъ Левтикомъ. Ловкая полька Каширина рада была выдать дочь за богатаго человѣка, сдѣлавшаго въ скорости формальное предложеніе. Но самъ Каширинъ, узнавъ, что мать Вуича наотрѣзъ отказала сыну въ разрѣшеніи на бракъ, пришелъ въ негодованіе и запретилъ домашнимъ даже вспоминать о молодомъ человѣкѣ, которому отказалъ отъ дому.
Не добившись уступокъ отъ матери, Вуичъ, навѣщая полковыхъ пріятелей, горько жаловался на судьбу. Увѣренная въ согласіи Кашириной, молодежь рѣшилась помочь тоскующему пріятелю. Разыскали въ окрестности податливаго священника, и зимнею ночью, съ содѣйствіемъ матери невѣсты, двойная рама барышниной спальни была выставлена, и одѣтая къ вѣнцу Левтикъ сдана на руки офицерамъ, которые на рукахъ донесли ее до ожидавшихъ у калитки сада саней.
Узнавши на другой день о случившемся, старикъ Каширинъ воскликнулъ: „что вы со мной сдѣлали! зачѣмъ вы опозорили мою сѣдую голову, — насильно навязали мою дочь!“ Онъ впалъ въ уныніе, пересталъ курить свою неугасимую сигару, захирѣлъ и черезъ двѣ недѣли скончался.
Молодые на первыхъ порахъ не были приняты матерью новобрачнаго и прожили дня два у офицеровъ; но подъ конецъ мать простила ихъ, и они отправились жить въ имѣніе.