For love and life in him were twins.
Born at one birth.Rosalind and Helen.
A phantom among men.Adonais.
Есть писатели, какъ Шекспиръ, Де-Фо, или Флоберъ, очарованіе которыхъ не въ ихъ личности, а въ могучихъ и нѣжныхъ образахъ, вырвавшихся изъ ихъ эпически-великихъ душъ. Мы даже почти не угадываемъ ихъ личности; отдавшись очарованію величественныхъ образцовъ искусства, не слѣдимъ съ волненіемъ за духовными странствіями того, кто ихъ создалъ; чувствуемъ что-то большое, гармоническое, и безличное, какъ Природа. Мы любимъ скалы, не задаваясь мыслью, страдалъ или не страдалъ тотъ, кто высѣкалъ ихъ своимъ незримымъ рѣзцомъ. Мы любимъ лѣсъ, не спрашивая себя, не представляетъ ли каждое дерево и каждый цвѣтокъ отдѣльную мысль, возникшую въ чьемъ-то сложномъ умѣ.
Есть другіе писатели, душа которыхъ не совпадаетъ съ ихъ поэтической мечтой, благодаря отсутствію въ нихъ внутренней гармоніи. Душа у нихъ богаче, нежели ихъ талантъ. Они видятъ многое, но разсказать не могутъ. Ищутъ словъ, и не находятъ. Проходятъ весь путь своей жизни одиноко, переживая незримую борьбу, и заинтересовывая лишь немногихъ своимъ творчествомъ, не блещущимъ роскошью красокъ. Таковъ, напримѣръ, нашъ поэтъ Баратынскій, въ жизни котораго чувствуется какая-то странная тайна, и негромкія слова котораго значительнѣе многихъ другихъ звучныхъ словъ. Есть еще писатели, душа которыхъ не совпадаетъ съ ихъ поэтическимъ обликомъ, не отъ того, что ихъ талантъ не силенъ или чѣмъ-то задавленъ, а отъ того, что у нихъ два лика, и оба искренніе. Они, какъ герой причудливой повѣсти Стивенсона, совмѣщаютъ въ себѣ и мудраго врача Джикиля, и низкаго страшнаго мистера Хайда, который долженъ „прятаться“[1]. Таковъ поразительный авторъ Путешествій Гулливера, Свифтъ, съ душой, полной мучительныхъ противорѣчій, и какъ-то зловѣще кончившій помѣшательствомъ. Таковъ, быть можетъ, нашъ лучшій писатель, нашъ сердцевѣдъ и пророкъ, Достоевскій.
Есть, наконецъ, еще писатели, въ чьей жизни свѣтился тотъ же огонь, какимъ полны ихъ произведенія,—избранники судьбы, умѣвшіе въ каждый мигъ своего существованія вносить чары поэзіи. Творчество этихъ людей живетъ не умирая, и жизнь ихъ какъ странная сказка. Ихъ души, надѣленныя хрустальной прозрачностью, создаютъ два согласные блеска красоты, очарованіе личности и очарованіе искусства, какъ свѣтлое небо создаетъ одновременно ослѣпительное солнце и ликъ его, дрожащій въ водѣ. Такихъ избранниковъ немного, и лучшій изъ немногихъ—Шелли.
Прекрасное существо, съ большими голубыми глазами, достигавшими въ минуты возбужденія необыкновеннаго блеска, съ волосами нѣжными, какъ пряди шелковистой паутины, съ красивыми руками, созданными для красивыхъ движеній, съ лицомъ, напоминающимъ не мужчину, не женщину, но существо съ другой планеты, съ походкой легкой, какъ движеніе призрака, духъ, заключенный въ земной оболочкѣ,—Шелли въ продолженіи всего своего существованія на землѣ былъ въ какомъ-то идеальномъ возбужденіи; онъ всегда какъ бы помнилъ о другомъ болѣе красивомъ мірѣ, откуда онъ пришелъ, и съ изумленіемъ смотрѣлъ вокругъ себя, стараясь въ этомъ новомъ воплощеніи увидѣть, сквозь призму своей мечты, воспоминанія угасшаго лучшаго дня и разсвѣтъ новаго золотого вѣка. Его душа медлила между двухъ свѣтовъ, и потому его поэзія такъ воздушна и богата. Въ вечернихъ водахъ больше отраженій, чѣмъ въ полдневныхъ, и въ предутренній часъ зеркальная гладь озера вся полна красочныхъ отсвѣтовъ.
Зачарованный собственной мечтой о всеобщей гармоніи и всеобщемъ блаженствѣ, Шелли никогда не смотрѣлъ на міръ холоднымъ или пресыщеннымъ взглядомъ,—въ каждой минутѣ своей жизни онъ дѣйствительно жилъ,—исходя изъ любви, ко всему прикасался своей мыслью,—и, такъ какъ онъ никогда не переставалъ слушать тайный голосъ, всегда звучавшій въ глубинѣ его души, люди, сталкивавшіеся съ нимъ, не могли не чувствовать, что передъ ними совсѣмъ особенное существо. Они могли ненавидѣть его или любить, но они поневолѣ выдѣляли его изъ числа другихъ людей. „Среди товарищей-школьниковъ“, говоритъ Медвинъ, „онъ считался какимъ-то страннымъ существомъ. Въ то время какъ всѣ шумѣли и кричали, онъ уединенно слѣдилъ за своими призрачными мыслями, обособленный отъ другихъ міромъ своихъ живыхъ фантазій. Онъ учился какъ бы не учась, потому что въ часы занятій онъ обыкновенно смотрѣлъ сквозь высокія окна на плывущія облака, или съ тоской слѣдилъ за быстрымъ и вольнымъ полетомъ ласточекъ“. „Онъ стоялъ въ сторонѣ ото всѣхъ“, говоритъ другой очевидецъ позднѣйшей его школьной жизни, „онъ представлялъ изъ себя существо, которое забыть невозможно“. „Безумный Шелли“, говорили третьи.
Такая обособленность была не слѣдствіемъ какого-нибудь презрѣнія къ другимъ, а неизбѣжнымъ результатомъ исключительности самой натуры Шелли. Онъ долженъ былъ всю свою жизнь быть одинокимъ, потому что онъ былъ нѣжнѣе, чѣмъ люди, глубже, чѣмъ люди, таинственнѣе, чѣмъ люди, которыхъ онъ любилъ, несмотря на всѣ роковыя противорѣчія человѣческой жизни, и для которыхъ онъ желалъ лучшаго будущаго. Еще полуребенкомъ Шелли чувствовалъ, что весь міръ окутанъ тѣнью высшей Силы, которую онъ назвалъ Духовной Красотой. Эта Сила хоть разъ въ жизни мелькнетъ въ душѣ у каждаго. Тихій вечеръ, горныя вершины, дуновеніе лѣтняго вѣтерка, звѣздный свѣтъ, блеснувшій изъ-за облака, свѣтлая сказка любви, травы надъ могилой, озаренныя Луной, воспоминаніе о пѣньи голосовъ, отъ насъ ушедшихъ—то, что манитъ, то, что ласкаетъ, то, что причиняетъ сладкую боль—все можетъ сдѣлаться мгновеннымъ знакомъ, брошеннымъ нашей душѣ изъ запредѣльнаго міра высшей Духовной Красоты, и каждый хоть разъ въ жизни слышалъ зовъ, и чувствовалъ желаніе стать выше, сильнѣе, прекраснѣе самого себя. Но проклятіе человѣческой жизни заключается въ томъ, что въ нашихъ душахъ эта вспышка угасаетъ какъ зарница, не сопровождающаяся ни громомъ, ни дождемъ—какъ облачный обрывокъ, внезапно растопленный лучомъ—какъ снѣжинка, промелькнувшая въ полосѣ свѣта бѣлизною бѣлаго ангела, и погибшая въ таяньи. Шелли былъ непохожъ на другихъ, и волшебнымъ образомъ сумѣлъ навсегда закрѣпить въ своей душѣ отсвѣты этой Духовной Красоты. Когда ранней весной, на утрѣ своихъ дней, онъ блуждалъ въ глуши лѣса, размышляя о судьбахъ жизни, призракъ Міровой Гармоніи вдругъ коснулся его, и, въ восторгѣ вскрикнувъ и сжавъ руки, онъ поклялся посвятить всѣ силы этой святынѣ, этой мечтѣ о пересозданіи всего, о возведеніи человѣческаго духа на высшія ступени сознанія, о достиженіи всѣми живыми существами такой красоты, внѣшней и внутренней, которая выразилась бы во всемірной цѣльности блаженства, въ устраненіи всякихъ нищенскихъ лохмотьевъ, и душевныхъ, и вещественныхъ, въ безграничномъ празднествѣ, на которомъ не было бы ни одного забытаго.
Есть клятвы, совпадающія съ внутренними свойствами того, кто клянется. Слабый искренно пожелаетъ и пообѣщается, и черезъ день забудетъ. Сильный можетъ произнести передъ собой торжественную клятву, послѣ чего самыя черты его лица на всю жизнь измѣнятся. До послѣдняго дня Шелли помнилъ слова обѣта, всѣ свои мысли и мечты онъ отдавалъ на служеніе великой идеѣ всемірнаго совершенства, и огонь, горѣвшій во дворцѣ его души, всегда чувствовался другими, хотя бы смутно, и передъ его смертью, какъ въ его полудѣтскіе дни, люди, подходившіе къ нему, говорили: „Онъ совсѣмъ особенный! Онъ—какъ духъ!“
Любя Землю, какъ родную зеленую звѣзду, которую, пересоздавъ, можно довести до несказаннаго—какъ міръ возможностей, постепенно раздвигающихъ передъ взорами души вольную пышность широкихъ горизонтовъ—Шелли обо всемъ говоритъ съ той торжественностью и съ той проникновенностью, которыя возможны лишь при непрерывности благоговѣйнаго отношенія къ міру, и при сознаніи великой неразрывной связи между каждымъ отдѣльнымъ существомъ и окружающей насъ Безконечностью.
Онъ былъ во всѣ минуты своего земного существованія такимъ, какими будутъ люди грядущаго. Мы оторваны отъ земли—Шелли всегда принадлежалъ ей, какъ цвѣтокъ принадлежитъ саду, гдѣ онъ выросъ. Мы не сознаемъ ничего, кромѣ убѣгающихъ мгновеній, заполненныхъ будничными заботами—Шелли чувствовалъ каждое мгновеніе, и въ то же время всегда помнилъ о немъ какъ объ отдѣльной нотѣ изъ огромной слитной симфоніи. Мы видимъ въ своей личности обособленный во вражеской средѣ міръ, который съ нами возникъ и съ нами погибнетъ—Шелли видѣлъ въ себѣ богатый міръ, который обособленъ отъ другихъ міровъ, какъ звѣзда отдѣлена отъ звѣзды, но какъ звѣзда онъ сливался лучами съ лучезарностью другихъ свѣтилъ, и его всеобъемлющая душа, ощущая свою законченность, въ то же время чувствовала себя какъ часть гармоническаго безпредѣльнаго цѣлаго.
Поэтому Шелли и въ отношеніе къ чужимъ, и въ отношеніе къ своимъ, и въ отношеніе къ женщинѣ, и въ отношеніе къ Природѣ, вносилъ элементъ возвышенности и таинственности, предстающій передъ нами на каждой страницѣ его произведеній. Когда читаешь его поэмы, кажется, какъ будто находишься среди горъ, и слышишь непрерывный шумъ водопада. Этотъ могучій непрекращающійся потокъ, услаждая своимъ блескомъ, разнообразіемъ, и свѣжестью, заполняетъ слухъ цѣльной слитностью разнообразныхъ голосовъ, и гипнотизируетъ, баюкаетъ, баюкаетъ, усыпляетъ въ душѣ обычное, пробуждаетъ забытое и вѣчное, и покоряетъ мысль, пока, подчинившись его гипнозу, не начинаешь себя чувствовать одной изъ этихъ быстрыхъ вскипающихъ капель, которыя, среди свѣта и музыки, съ торжествующимъ пѣніемъ, стремительно несутся къ невѣдомой, но великой цѣли.
Любовь есть ключъ къ пониманію. Полюбивъ, мы проникаемъ въ тайны. И Шелли, полюбивши міръ, проникъ во все, что живетъ, что умираетъ, что плачетъ, что ищетъ, что стремится, что измѣняется. Какъ между двухъ полюсовъ, его мысль проносится по безконечному пути отъ самаго большого къ самому малому, и отъ того, что незримо по своей малости, къ тому, что незримо по своей безпредѣльности. Съ облакомъ онъ облако, съ вѣтромъ вѣтеръ, съ птицею птица, съ героемъ герой. Съ несчастнымъ онъ надежда, съ обманутымъ—новое, съ неопытнымъ—мудрость, съ тоскующимъ—внезапность вечерней звѣзды. Онъ думаетъ о тѣхъ, о комъ не думаетъ никто, онъ вспоминаетъ о тѣхъ, которые сами о себѣ забыли, и, вдругъ бросивъ изъ своей богатой души блестящія полосы свѣта, онъ радуетъ насъ въ нашей тѣсной комнатѣ.
Проходя по улицамъ большихъ городовъ, Шелли чувствовалъ, что многимъ душно подъ громадами этихъ высокихъ зданій, и въ фантазіи его возникали Города Будущаго, гдѣ Ваяніе, Живопись, Поэзія, и многія другія искусства, еще невѣдомыя нашей мечтѣ, и трудное искусство любить другихъ, извѣстное болѣе нашему уму, чѣмъ нашему сердцу, будутъ царить полновластно. Проходя по лугамъ и лѣсамъ, онъ становился какъ бы духомъ лѣсовъ и луговъ, и, помня о каждомъ существѣ, любилъ ихъ безъ различій, какъ все обнимаютъ, не различая, воздухъ и свѣтъ. Когда въ Освобожденномъ Прометеѣ передъ нимъ возникаетъ видѣніе праздника вселенской гармоніи, онъ видитъ пересозданными не только небесныя свѣтила, но и отдѣльныя малѣйшія частицы Мірозданія. Ему представляется въ тотъ праздничный мигъ, что грубыя людскія побужденья, вражда холодныхъ взглядовъ, надменная походка, невѣжество влюбленное въ себя, и ложь улыбокъ, всѣ выраженія людской низости, какъ толпа блѣднѣющихъ призраковъ, проплыли по небу и растаяли, и тѣ, кого они покинули, съ изумленіемъ взглянувъ на себя, увидѣли, что всѣ стали прекрасными, и даже змѣи, жабы, и черви, немного измѣнивъ свой видъ и цвѣтъ, сдѣлались красивыми, и, не погибая, умножили собою красоту Мірозданія. Духъ всемірной Красоты, духъ Любви, соединилъ въ этомъ видѣніи въ одно торжество—всѣхъ и все, и даже мертвая Луна, влюбленная въ Солнце, и любовью измѣненная, создаетъ свой гимнъ въ планетной музыкѣ, обращаясь къ Дневному Свѣтилу.
Снѣга на моихъ помертвѣлыхъ горахъ
Превратились въ ручьи говорящіе,
Мои океаны сверкаютъ въ лучахъ,
Гремятъ, какъ напѣвы звенящіе.
Духъ загорѣлся въ груди у меня,
Что-то рождается, нѣжно звеня,
Духъ твой, согрѣтый въ кипучемъ огнѣ,
Дышетъ на мнѣ,—
На мнѣ!
Въ равнинахъ моихъ выростаютъ цвѣты,
И зеленые стебли качаются;
Въ лучахъ изумрудныхъ моей красоты
Влюбленныя тѣни встрѣчаются.
Музыкой дышетъ мой воздухъ живой,
Море колышетъ просторъ голубой,
Тучи, растаявъ, сгущаются вновь,
Это любовь,—
Любовь!
Соприкоснувшись, силою своей любви, со всѣмъ, что есть въ мірѣ, Шелли въ каждомъ изъ лучшихъ своихъ произведеній доводитъ до идеальнаго образца изображаемое имъ явленіе, создаетъ поэму того, что описываетъ. Въ Аласторѣ и въ Царевичѣ Атаназѣ онъ создалъ поэму исключительной души, тоскующей о совершенствѣ, въ Эпипсихидіонѣ—поэму идеальной любви къ женщинѣ, въ Мимозѣ—поэму цвѣтка, въ Адонаисѣ—поэму идеальнаго пѣснопѣвца, въ Освобожденномъ Прометеѣ—поэму Міровой Гармоніи, основанной на счастіи и красотѣ всѣхъ существъ.
Одинъ изъ враговъ Шелли сказалъ, что вся его поэзія есть сплошной истерическій крикъ. Можно принять этотъ вражескій отзывъ, какъ прекрасную точную формулу. Истерія есть повышенная чувствительность, и то, что въ мірѣ врачеванія является недугомъ, подлежащимъ устраненію, въ мірѣ искусства предстаетъ исключительнымъ яркимъ цвѣткомъ. Да, поэзія Шелли есть сплошной мелодическій крикъ души, которой приснился поразительный сонъ о всемірномъ счастьи.
Даже самая смерть Шелли можетъ быть разсматриваема какъ прекрасный символъ, совпадающій со всей его личностью. Онъ утонулъ въ морѣ—въ той стихіи, которую онъ любилъ больше всего—въ морѣ, обтекающемъ землю, обнимающемъ весь міръ изумрудной полосой, какъ призракъ Духовной Красоты обнимаетъ Вселенную—въ неисчерпаемомъ морѣ, которое поетъ намъ отъ вѣка и до вѣка о безпредѣльности стремленія и о величіи нашей жизни.
