„Тайна любви больше, чѣмъ тайна смерти“, говоритъ Саломея, за нѣсколько мгновеній передъ своей смертью, когда жизнь ея уже окончилась, когда смерть уже окружила ее, коснулась ея своею тѣнью, и дала ей свою мудрость.
Въ томъ и величіе и тайна и восторгъ любви, что жизнь и смерть становятся равны для того, кто полюбитъ. Жизнь своя и чужая. Въ томъ сила и ужасъ любви. Предъ ней смолкаютъ всѣ голоса, кромѣ голоса властнаго желанія, которое ослѣпляетъ глаза своимъ чрезмѣрнымъ свѣтомъ, мѣняетъ души, мѣняетъ людей, мѣняетъ предметы,—и драгоцѣнные предметы становятся ничѣмъ, а ничто становится безбрежнымъ царствомъ, и люди становятся богами и звѣрьми, входятъ въ міръ нечеловѣческій, и души бьются, безумствуютъ, свѣтятся, души горятъ изступленныя, плачутъ, и въ первый разъ живутъ, и въ первый разъ видятъ, видятъ все, влюбляясь въ тѣла, какъ нѣкогда ангелы влюблялись въ дочерей Земли. Ангелы бросили Небо для Земли, и тѣмъ связали изумрудную Землю съ бездонностью синяго Эѳира, въ которомъ рождается все. Они удвоили міръ, и мы живемъ между двухъ зеркальностей. Намъ страшно среди отраженій. Намъ холодно, мы цѣпенѣемъ и тонемъ въ зеркальныхъ глубинахъ. Но мы любимъ, мы любимъ, и ради любви совершимъ геройство, и ради любви совершимъ преступленіе, ради одной минуты любви создадимъ жизнь, и растопчемъ жизнь. Въ этомъ любовь.
Любовь ужасна, безпощадна, она чудовищна. Любовь нѣжна, любовь воздушна, любовь неизреченна, и необъяснима, и что бы ни говорить о любви, ее не замкнешь въ слова, какъ не разскажешь музыку, и не нарисуешь Солнце. Но только одно вѣрно: тайна любви больше, чѣмъ тайна смерти, потому что сердце захочетъ жить и умереть ради любви, но не захочетъ жить безъ любви.
Любовь иногда приводитъ къ безумію. Иногда? Быть можетъ всегда? О, конечно всегда, но только порою это безуміе тонетъ въ краскахъ и словахъ, схваченныхъ лиризмомъ, или въ поступкахъ поразительной красоты, или въ цвѣтахъ, вспоенныхъ кровью,—тонетъ, вспыхнувъ, и больше нѣтъ любви, потому что вотъ, больше уже нѣтъ безумія,—а порою безумье кончается буднями, то свѣтлыми, то темными буднями, жизнью, реальностью, самой нереальной, хоть она и повседневна. Когда безумье кончается буднями, нельзя больше говорить о любви, какъ нельзя говорить о свѣжести здоровья, видя передъ собой излѣчившагося калѣку, котораго бросило что-то подъ колесо, но который исправилъ свои изломы.
Любовь, сказка мужской мечты и женской, не смѣшивается съ жизнью. Она возникаетъ въ ней, какъ сновидѣнье, и уходитъ изъ нея, какъ сновидѣнье, иногда оставляя по себѣ поразительныя воспоминанія, иногда не оставляя даже никакого слѣда,—только ранивъ душу сознаньемъ, что было что-то, чего больше нѣтъ, чего не будетъ, чего не вспомнишь, не вызовешь опять никакими усильями.
Любовь возноситъ, или бросаетъ въ яму. Любовь даетъ намъ быть въ Аду или въ Раю, но никогда не останавливается на среднемъ царствѣ, находящемся между двумя этими полюсами. Въ любви нѣтъ тепла, въ ней есть только жгучесть или холодъ. То, что толпа называетъ теплыми словами, есть мерзость передъ Богомъ. Пламя или мертвый ледъ. Между ними нѣтъ третьяго, а эти два могутъ быть вмѣстѣ въ одномъ, какъ вмѣстѣ дышутъ въ мірѣ Богъ и Дьяволъ. Среди европейскихъ людей никто такъ этого не понялъ, какъ испанцы. Героини испанскихъ драмъ въ таинственный, въ рѣшительный моментъ возникновенія любви восклицаютъ: „Я вся—огонь и ледъ!“ Это понялъ также и Оскаръ Уайльдъ.
У Любви нѣтъ человѣческаго лица. У нея только есть ликъ Бога и ликъ Дьявола. Въ роскошной панорамѣ, исполненной яркаго безумія, Оскаръ Уайльдъ показалъ намъ ликъ Дьявола въ любви.
