I have made my choice, have lived my poems…Oscar Wilde, Poems.
Лѣтъ семь тому назадъ, когда я въ первый разъ былъ въ Парижѣ, въ обычный часъ прогулокъ, я шелъ однажды по направленію къ церкви Мадлэнъ, по одному изъ Большихъ бульваровъ. День былъ ясный, и, полное яркихъ и нѣжныхъ красокъ, закатное небо было особенно красиво. На бульварахъ былъ обычный потокъ фигуръ и лицъ, теченье настроеній и нервнаго разнообразія, мгновенныя встрѣчи глазъ съ глазами, смѣхъ, красота, печаль, уродство, упоеніе минутностями, очарованіе живущей улицы, которое вполнѣ можно понять только въ Парижѣ.
Я прошелъ уже значительное разстояніе, и много лицъ взялъ на мгновенье въ свои зрачки, я уже насытился этимъ воздушнымъ пиршествомъ, какъ вдругъ, еще издали, меня поразило одно лицо, одна фигура. Кто-то весь замкнутый въ себѣ, похожій какъ бы на изваяніе, которому дали власть сойти съ пьедестала и двигаться, съ большими глазами, съ крупными выразительными чертами лица, усталой походкой шелъ одинъ—казалось, никого не замѣчая. Онъ смотрѣлъ нѣсколько выше идущихъ людей,—не на небо, нѣтъ,—но вдаль, прямо передъ собой, и нѣсколько выше людей. Такъ могъ бы смотрѣть осужденный, который спокойно идетъ въ неизвѣстное. Такъ могъ бы смотрѣть, холодно и отрѣшенно, человѣкъ, которому больше нечего ждать отъ жизни, но который въ себѣ несетъ свой міръ, полный красоты, глубины, и страданья безъ словъ.
Какое странное лицо, подумалъ я тогда. Какое оно англійское, по своей способности на тайну.
Это былъ Оскаръ Уайльдъ. Я узналъ объ этомъ случайно.
Въ тѣ дни я на-время забылъ это впечатлѣніе, какъ много другихъ, но теперь я такъ ясно вижу опять закатное небо, оживленную улицу, и одинокаго человѣка—развѣнчаннаго генія, увѣнчаннаго внутренней славой—любимца судьбы, пережившаго каторгу—писателя, который больше не хочетъ писать—богача, у котораго цѣлый рудникъ словъ, но который больше не говоритъ ни слова.
Мнѣ вспоминается еще одна маленькая картина изъ прошлаго.
Я былъ въ Оксфордѣ, и сидѣлъ въ гостиной у одного изъ знаменитыхъ англійскихъ ученыхъ. Кругомъ было избранное общество, аристократія крови и образованности, красивыя женщины и ученые мужчины. Я говорилъ о чемъ-то съ однимъ изъ джентльмэновъ, поглотившимъ, конечно, не одну сотню томовъ, и спросилъ его: „Вамъ нравятся произведенія Оскара Уайльда?“ Мой собесѣдникъ помедлилъ немного и вѣжливо спросилъ меня: „Вамъ удобно здѣсь, въ Оксфордѣ?“ Я былъ въ первый разъ въ Англіи, и не зналъ еще многаго объ англичанахъ изъ того, что я знаю теперь. Сдержавъ свое наивное изумленіе, я отвѣтилъ: „Благодарю, мнѣ очень нравится Оксфордъ. Но вы вѣроятно не поняли меня. Я говорю: я очень люблю нѣкоторыя вещи Оскара Уайльда. Вамъ нравятся его произведенія?“ Корректный джентльмэнъ вскинулъ на секунду свой взоръ къ потолку, чуть-чуть передвинулся въ своемъ креслѣ, и сказалъ немного холоднѣе: „У насъ въ Англіи очень много писателей“. При всей наивности я понялъ, что, если бы я въ третій разъ повторилъ свой вопросъ, мой собесѣдникъ притворился бы глухимъ, или всталъ бы и перешелъ бы въ другой конецъ комнаты.
Мнѣ холодно и страшно отъ этой англійской черты, но я ни мало не осуждаю этого добродѣтельнаго профессора. Онъ шелъ своей дорогой, какъ Уайльдъ своей. Чего жь какой-то иностранецъ пристаетъ къ нему съ разговорами о писателѣ, окруженномъ атмосферой скандала, столь оскорбительной для хорошо себя ведущихъ джентльмэновъ! Британское лицемѣріе не всегда есть лицемѣріе, иногда это лишь извѣстная форма деликатности. Притомъ же онъ добросовѣстно прочелъ сочиненія Оскара Уайльда, и они ему не такъ ужь нравятся. Онъ все же прочелъ ихъ, какъ культурный человѣкъ, и непохожъ на тѣхъ, которые отрицаютъ писателя, не читавши его произведеній. Англійскій джентльмэнъ былъ безпощаденъ, но, боюсь, онъ былъ по своему правъ.
Размѣрность ежедневной жизни, съ ея неукоснительными законами и правилами, съ ея буднями, съ ея маленькими людьми и ихъ большими заботами о маленькихъ дѣлахъ, такъ же необходима, какъ праздникъ, безумье, и исключительность поэта. Да и въ поэзіи ли только поэзія? Въ завершенности ли отдѣльныхъ выдающихся личностей весь смыслъ жизни? Я этого не думаю. Нужно принять всю полноту жизни, или уйти изъ жизни. Кто, имѣя страстный темпераментъ, садится за карточный столъ, тотъ долженъ знать, что черные и красные узоры и значки на картахъ могутъ устремить къ нему груды золотыхъ монетъ и любопытные взоры присутствующихъ,—и могутъ сдѣлать его посмѣшищемъ присутствующихъ, и выбросить его на улицу, съ пустыми карманами, съ блѣднымъ лицомъ, и съ бѣшенствомъ въ сердцѣ. Кто, желая любоваться и возбуждать любованье, входитъ въ толпу, гдѣ столько людей и столько экипажей, тотъ долженъ знать, что его роль въ этой толпѣ опредѣленная и ограниченная въ своей красотѣ, и, если, чувствуя живыхъ людей около себя, онъ будетъ слишкомъ быстро идти впередъ,—какъ бы онъ ни былъ силенъ, какъ бы онъ ни былъ красивъ,—онъ неизбѣжно будетъ разбитъ и раздавленъ.
И, если смѣлый, въ своей самовлюбленности, будетъ такъ ослѣпленъ, что дѣйствительно будетъ раздавленъ, въ этомъ будетъ бо̀льшая красота, и бо̀льшая поэзія, чѣмъ, если бы онъ побѣдилъ множество и превратилъ его въ стадо. Такая побѣда превратила бы жизнь въ игрушку, и сдѣлала бы игру шулерской игрой навѣрняка. А пораженіе—послѣ призрачнаго тріумфа—вдругъ придаетъ глубокую символическую значительность банальному пестрящемуся зрѣлищу, оно говоритъ о существованіи ужаса и неизвѣстности, оно бросаетъ въ души страхъ, и дѣлаетъ тысячи лицъ блѣдными. И жизнь снова и снова оправдана, и въ ея безпощадныхъ садахъ снова цвѣтутъ сорныя травы и яркіе цвѣты.
Такова была жизненная драма Оскара Уайльда, и онъ хорошо сказалъ въ своемъ поэтическомъ предвидѣніи собственной судьбы, что жизнь всегда держитъ въ своихъ рукахъ красные цвѣты маковъ.
Необходимо говорить объ Оскарѣ Уайльдѣ подробно, нужно выяснить всю значительность его писательской дѣятельности, какъ теоретика эстетства, и какъ утонченнаго англійскаго прозаика и стихотворца. Но я говорю теперь только о поэзіи его личности, о поэзіи его судьбы.
Въ ней есть трагизмъ, въ ней есть красный цвѣтъ маковъ, напоенныхъ его собственною кровью, и есть забвенье маковъ, есть чары и забвенье полнозвонныхъ стиховъ и красочныхъ вымысловъ, волнующіе переливы цвѣтныхъ тканей, власть надъ людьми, блескъ ночного празднества, безумная слава, и прекрасное по своей полнотѣ безславіе.
Оскаръ Уайльдъ любилъ Красоту и только Красоту, онъ видѣлъ ее въ Искусствѣ, въ наслажденіяхъ, и въ молодости. Онъ былъ геніально одареннымъ поэтомъ, онъ былъ красивъ тѣлесно и обладалъ блестящимъ умомъ, онъ зналъ счастье постепеннаго расширенія своей личности, увеличеніе знанія, умноженье подчиненныхъ, расцвѣтъ лепестковъ въ душѣ, внѣшнее роскошество, онъ осуществлялъ, до чрезмѣрной капризности, всѣ свои „Хочу!“,—но, какъ всѣ истинные игроки, онъ въ рѣшительный моментъ не разсчиталъ своихъ шансовъ сполна, и лично удостовѣрился, что предсѣдательствуетъ во всѣхъ азартныхъ играхъ—Дьяволъ.
Своевольный геній позабылъ объ одной неудобной картѣ: у него въ груди было сердце, слабое человѣческое сердце.
Среди прекрасныхъ сказокъ Оскара Уайльда, очаровательныхъ, какъ музыка, яркихъ, какъ крылья Жаръ-Птицы, и нѣжныхъ, какъ слабая краска румянца на щекахъ влюбленнаго ангела, есть прелестная и въ то же время навѣвающая холодъ страха сказка Рыбакъ и его душа. Вотъ вкратцѣ ея содержаніе.
Молодой Рыбакъ, бросавшій каждый вечеръ свои сѣти въ море, поймалъ однажды не обычную добычу, а Сирену, дочь Морского Царя. Онъ отпустилъ ее на волю, подъ однимъ только обѣщаніемъ: каждый разъ, какъ онъ позоветъ ее, она явится и будетъ пѣть для него, рыбы моря любятъ пѣніе, и сѣти его такимъ образомъ всегда будутъ полны блестящей добычи. Каждый вечеръ Сирена пѣла о жителяхъ глубинъ, о морскихъ лабиринтахъ, о подводныхъ анемонахъ, и о погибшихъ корабляхъ, и, пока она пѣла, приходили толпы внимательныхъ рыбъ, и молодой Рыбакъ завладѣвалъ своей добычей. Но мало-по-малу онъ сталъ думать не о добычѣ, а о той, что поетъ безсмертныя пѣсни, о ней, о Сиренѣ, чье пѣнье дѣлаетъ жизнь на мгновеніе Раемъ, и даетъ смерть, тутъ же рядомъ, въ то время какъ Сирена не думаетъ ни о жизни, ни о смерти, а чувствуетъ только свое собственное пѣніе—и думаетъ звуками о звукахъ. Рыбакъ позабылъ о рыбахъ. Что̀ рыбы! Всѣмъ своимъ юнымъ сердцемъ онъ полюбилъ Морскую Царевну, владычицу холодныхъ водъ. Но она не шла къ нему, она качалась на волнахъ, въ серебряныхъ лучахъ луны, и на признанья любви говорила: „У тебя человѣческая душа. Брось душу, быть можетъ, отвѣчу тебѣ на любовь“. „На что мнѣ душа?“ сказалъ про себя Рыбакъ. „Я не вижу ея; я не могу ея коснуться; я не знаю ея. Освобожусь отъ нея, и что̀ это будетъ за счастье!“ Но Сирена не можетъ научить его, какъ освободиться отъ души: нѣтъ души у дѣтей моря. И она исчезаетъ въ волнахъ, смотря на него пристально.
Кто земной мечтой полюбилъ неземное, какъ ему слиться съ нимъ? Конечно, онъ долженъ убить въ себѣ человѣческое. Съ людьми жить, такъ съ людьми, и быть человѣкомъ. Не съ людьми, такъ позабыть о людяхъ. Умертвить препятствія. Что случится, и какая въ томъ опасность, объ этомъ не думаетъ, или мало думаетъ, тотъ, кто дѣйствительно хочетъ достигнуть своей особенной цѣли.
Рыбакъ разсказываетъ о своей любви священнику, и проситъ научить его, какъ освободиться отъ души. Ужаснувшійся священнослужитель проклинаетъ стихійныхъ духовъ, и говоритъ, что они осуждены, потому что для нихъ нѣтъ ни Ада, ни Рая, и они живутъ не думая о Богѣ. Но Рыбакъ, съ логикой влюбленнаго, возражаетъ: „Фавны живутъ счастливые въ лѣсахъ, и счастливы тритоны на скалахъ, играя на арфахъ изъ краснаго золота. Пусть буду и я счастливъ, а что до души, какая мнѣ въ ней польза, если она стоитъ препятствіемъ между мною и тѣмъ, что я люблю?“ Прогнанный священникомъ, осмѣянный купцами, которые хотѣли бы купить его тѣло, но не его душу, Рыбакъ попадаетъ съ колдуньей на шабашъ, и на высокой горѣ, находящейся надъ моремъ, узнаетъ желанную тайну. Колдунья даетъ ему ножъ съ рукояткой, покрытою кожей змѣи, и говоритъ: „То, что люди зовутъ тѣнью тѣла, не тѣнь тѣла, а тѣло души. Встань на берегу моря, спиною къ лунѣ, и кругомъ отрѣжь у ногъ своихъ тѣнь, которая есть тѣло твоей души. Прикажи твоей душѣ оставить тебя, и она исполнитъ твое приказаніе“. Напрасно душа молила, чтобъ онъ не прогонялъ ее, напрасно она молила хоть прогнать ее съ сердцемъ, ибо міръ жестокъ, и ей страшно быть безъ сердца. Онъ оставилъ себѣ сердце, чтобы любить, онъ отрѣзалъ свою душу, и прогналъ ее, и она пошла по болотамъ, рыдая, а онъ погрузился въ волны, подъ пѣсни тритоновъ, для безпредѣльностей Любви.
Но душа, имѣвшая видъ его двойника, сказала, что разъ въ годъ она будетъ приходить на берегъ моря, и они будутъ говорить. И каждый годъ она приходила, онъ слышалъ ея зовъ, приплывалъ, ложился въ мелководьи, и слушалъ. Душа блуждала по міру, и возвращалась къ прогнавшему ее съ разными заманчивыми сокровищами, чтобы убѣдить его позволить ей вновь соединиться съ ней. Но чары Красоты сильнѣе въ немъ всего. Въ первый годъ душа обошла Востокъ, и нашла зеркало Мудрости. Но Любовь лучше Мудрости. Во второй годъ она пошла на Югъ, и нашла кольцо Богатства. Но Любовь лучше богатства. Душа развернула передъ нимъ роскошныя дали, она манила его неизвѣстными странами, заманчивостью новаго, неизвѣданностью того, чего онъ никогда не зналъ. Все напрасно. Любовь лучше. На третій годъ душа разсказала ему о красивой дѣвушкѣ, которая, въ разстояніи дня пути, пляшетъ тамъ гдѣ-то, и нѣжныя ея ноги какъ бѣлые голуби, какъ трепещущіе маленькіе бѣлые голуби. А у Сирены нѣтъ ногъ, и она не знаетъ пляски. Всего одинъ день пути. Потомъ можно вернуться. Морская Царевна подождетъ. Онъ вернется въ царство Красоты, гдѣ не пляшутъ. Онъ со смѣхомъ выходитъ изъ мелководья. Онъ со смѣхомъ достигаетъ сухихъ песковъ. И онъ соединяется съ своей душой, хотя она не проникаетъ въ его сердце.
Но душа бродила по міру безъ сердца, а міръ полонъ жестокостей. И она приводитъ его не въ тотъ городъ, гдѣ пляшетъ юная дѣвушка. Она все же велитъ ему войти, велитъ украсть серебряную чашу, и бѣжать прочь. Выйдя изъ города онъ бросаетъ чашу, и сердится, и они снова идутъ, и снова приходятъ въ другой городъ, гдѣ нѣтъ пляшущей дѣвушки. И душа велитъ ему на одной изъ улицъ ударить какого-то ребенка. И онъ бьетъ ребенка, а послѣ этого они поспѣшно уходятъ изъ города. И снова онъ сердится, когда они внѣ города, но душа опять ему говоритъ: „Ничего. Иди, иди“. И на третій день, въ новомъ городѣ, гдѣ нѣтъ той, кого онъ ищетъ, онъ совершаетъ убійство, и грабитъ человѣка, который его пріютилъ. „Ничего. Иди, иди“. Есть девять кошельковъ съ золотомъ, есть другой городъ, есть забавы. Почему однако душа учитъ его только злому? Но вѣдь онъ отправилъ ее бродить по свѣту—безъ сердца. Сердце онъ отдалъ Любви, и душа взяла изъ міра только злое. Рыбакъ, превратившійся въ разбойника, снова сталъ передъ моремъ, отвративши лицо отъ луны, но дважды отрѣзать душу нельзя, и если она вернулась, и если онъ допустилъ сліяніе съ ней, прогнать ее вторично уже нѣтъ возможности. Вѣчно быть съ тѣмъ, кто разлучаетъ съ желаннымъ, научаетъ ненужному, и говоритъ то, чего никогда бы не хотѣлъ слышать. Рыбакъ зоветъ свою Сирену, онъ плачетъ, онъ молитъ, онъ кричитъ, онъ отчаивается. Но есть жестокія слова: „Поздно“, и „Невозможно“. Какъ вернуться къ Красотѣ, если бросилъ ее для удовольствія? Рыбакъ строитъ хижину на берегу моря. Онъ цѣлый годъ живетъ тамъ и зоветъ Сирену утромъ, и зоветъ ее въ серединѣ дня, и зоветъ ее вечеромъ, но она не приходитъ. А душа, сліянная съ нимъ узами, хотя не слившаяся съ нимъ въ сердцѣ, заполненномъ Любовью, зоветъ его прочь, манитъ его наслажденіями, манитъ человѣческими страданіями. Но добро и зло надъ нимъ не властны. И по истеченіи второго года душа не хочетъ больше искушать его, а только молитъ дать ей возможность войти въ его сердце. Нельзя, нѣтъ входа, оно полно Любовью. „Я хотѣлъ бы тебѣ помочь“, говоритъ Рыбакъ душѣ, и въ это мгновеніе раздается великій вопль съ моря, приливъ приноситъ умершую Сирену, влюбленный покрываетъ безумными поцѣлуями драгоцѣнный трупъ, онъ смѣшиваетъ воедино покаянную тоску съ экстатической радостью свиданія, море ростетъ, море приближается, душа боится, но сердце не уходитъ, и сердце разрывается отъ Любви, душа соединяется съ нимъ, какъ прежде, и молодой Рыбакъ, прильнувшій къ мертвой Сиренѣ, схороненъ волнами моря.
Утромъ священникъ хочетъ благословить взволнованное море. Но бурунъ выбрасываетъ два обнявшіеся трупа. Священнослужитель проклинаетъ ихъ. Они схоронены въ углу отверженныхъ, гдѣ нѣтъ нѣжныхъ травъ, и нѣтъ крестовъ, и нѣтъ могильной памяти. Но когда черезъ три года священникъ однажды хотѣлъ говорить прихожанамъ о гнѣвѣ Господнемъ, онъ былъ изумленъ и зачарованъ странными цвѣтами, бывшими на алтарѣ, съ волнующей красотой, и съ нѣжнымъ ароматомъ. Онъ хотѣлъ говорить о гнѣвѣ, но противъ воли своей говорилъ о Любви. Никто не зналъ названія этихъ цвѣтовъ, но они были съ погоста отверженныхъ. Священникъ задрожалъ, узнавши объ этомъ, и, вернувшись домой, молился, а на другой день, рано утромъ, съ народомъ, съ монахами, со свѣчами и съ пѣніемъ, вышелъ къ морю и благословилъ море, благословилъ всю дикую жизнь, которая въ немъ, онъ благословилъ также и лѣсныя существа, что блестятъ глазами въ чащѣ листьевъ, все, что живетъ въ мірѣ, созданное единымъ Богомъ, и народъ былъ объятъ радостью и восторгомъ. А погостъ отверженныхъ съ тѣхъ поръ, какъ прежде, нагъ, и нѣтъ на немъ никакихъ цвѣтовъ. И морскія существа отошли отъ залива въ другія области волнъ.
Какъ воздушно и нѣжно все въ этой сказкѣ, какъ красивы въ ней звуки наслажденья и боли, какъ воздушно въ ней даже слово: „Прогналъ“. Это драма самого Оскара Уайльда въ преображенномъ видѣ. Но возьмемъ ее въ другомъ поэтическомъ предвидѣніи, въ романѣ Портретъ Доріана Грэя—и хотя романъ есть вымыселъ, и хотя этотъ романъ Уайльда фантастиченъ, все же въ романѣ дѣйствуютъ люди, какъ люди, и въ этой второй редакціи драмы Оскара Уайльда мы услышимъ уже другіе звуки, рѣзче, грубѣе, страшнѣе. Въ романѣ три главные героя. Доріанъ Грэй, воплощенье красоты, гармонія души и тѣла. Художникъ Бэзиль Холлуордъ, пишущій съ него портретъ, роковой въ жизни обоихъ. И лордъ Генри Уоттонъ, постепенно передающій Доріану Грэю циническую философію жизни, какъ смѣны ощущеній, безъ какого-либо контроля, кромѣ собственной прихоти. Если относительно художника Бэзиля юный Доріанъ могъ бы съ значительной справедливостью сказать: „Это моя совѣсть“, о лордѣ Генри онъ съ полной справедливостью можетъ сказать: „Это моя безсовѣстность“. Лордъ Генри говоритъ: „Я думаю, что, если бы кто-нибудь жилъ свою жизнь цѣликомъ и сполна, далъ форму каждому своему чувству, выраженіе каждой своей мысли, дѣйствительность каждому сновидѣнію,—міръ получилъ бы такое свѣжее побужденіе къ радости, что мы забыли бы всѣ недуги Средневѣковья и вернулись бы къ Эллинскому идеалу,—можетъ быть къ чему-то болѣе тонкому и богатому, чѣмъ Эллинскій идеалъ. Но самый смѣлый среди насъ боится самого себя. Изуродованность дикаря имѣетъ свое трагическое переживаніе въ самоотреченіи, пятнающемъ наши жизни. Мы наказаны за наши отказыванія. Каждое побужденіе, которое мы стараемся задушить, ютится въ нашемъ мозгѣ, какъ птица, ждущая выводка, и отравляетъ насъ.—Единственное средство освободиться отъ искушенія—уступить ему. Возстань на него, и душа занеможетъ жаждой тѣхъ вещей, которыя она себѣ запретила.—Въ мозгѣ, и только въ мозгѣ, возникаютъ величайшіе грѣхи міра“. Здѣсь правда перепутана съ ложью, и свѣжій призывъ къ сверженью изветшавшихъ цѣпей смѣшанъ съ самымъ обыкновеннымъ соблазненьемъ. Все зависитъ отъ того, кому и какимъ голосомъ сказать эти слова. Въ средніе вѣка въ католическихъ монастыряхъ время отъ времени возникалъ красивый и чудовищный типъ исповѣдника-соблазнителя: монахъ, который долженъ былъ блюсти совѣсти монахинь, зачаровывалъ ихъ и самъ исповѣдывался имъ въ безумномъ желаніи, говорилъ имъ, что Дьяволъ силенъ, что его можно побѣдить лишь хитростью, уступивъ ему, что грѣхъ побѣждается грѣхомъ, ибо тогда не будетъ больше искушенія, и цѣлая обитель молившихся женскихъ душъ превращалась въ чудовищный безумный вертепъ, и женскія уста, взывавшія къ Звѣздѣ Морей, Маріи, хранили на себѣ алый знакъ отъ поцѣлуевъ монаха.
Лордъ Генри именно такъ поступилъ съ душою Доріана Грэя. Душа его узнала соблазнъ. Доріанъ красивъ, какъ воздушные вымыслы Эллады. Доріанъ молодъ, онъ сама юность, даже не майскій ея день, а свѣтлое апрѣльское утро. Доріанъ знатенъ и богатъ. Нужно думать только о наслажденіяхъ. Надо пользоваться своей знатностью, своимъ богатствомъ, своей красотой, своей юностью. Прежде всего своей юностью, потому что она—единственная вещь, которой стоитъ обладать. Нужно быть вѣчно-молодымъ. Нужно жить для Красоты. „У васъ удивительно красивое лицо, мистеръ Грэй. Не хмурьтесь. Красивое. А Красота—форма Генія,—выше, чѣмъ Геній, потому что она не нуждается въ объясненіи. Она представляетъ изъ себя одинъ изъ великихъ фактовъ міра, какъ солнце, или весна, или отраженіе въ темныхъ водахъ той серебряной раковины, которую мы называемъ луной. Ей нельзя ставить вопросы. У нея божественное право верховнаго владычества. Тѣхъ, кто ею обладаетъ, она дѣлаетъ принцами“.
Художникъ Бэзиль написалъ поразительный портретъ Доріана Грэя. Еще бы! Вѣдь Доріанъ былъ для него жизнью жизни. Онъ былъ его безмѣрнымъ неизреченнымъ вдохновеніемъ. Былъ воздухомъ дышущаго, былъ солнцемъ цвѣтка, былъ зеркаломъ Красоты. Все очарованіе Доріана отразилось въ этомъ созданіи искусства. И у любимца судьбы возникаетъ безумное желаніе. Онъ впервые понимаетъ собственную красоту, временность ея, ужасность жизни безъ нея, и всѣ скрытыя въ ней возможности. „О, если бы только это могло случиться! Если бы картина могла мѣняться, а я вѣчно оставался бы тѣмъ, что я теперь!“ Заклятіе произнесено. Картина, созданная художникомъ, объятымъ силой необычной мечты, имѣла власть талисмана. Она будетъ отмѣчать на себѣ всѣ тайныя волны дней и ночей, всѣ медленно ростущіе арабески, оставляемые на лицахъ поступками и мыслями, все тайное, что для ясновидящаго слишкомъ явно на лицахъ людей, и современемъ становится явнымъ для всѣхъ,—картина будетъ безгласной лѣтописью, а Доріанъ Грэй будетъ вѣчно-юнымъ, съ яснымъ взоромъ и свѣтлымъ смѣхомъ, что бы онъ ни дѣлалъ, и какъ бы онъ ни жилъ, и какія бы мысли ни водили хороводы, въ часъ серебряныхъ мечтаній, и въ часъ дьявольскаго шабаша.
Но почему же дьявольскій шабашъ? Развѣ изысканная душа непремѣнно должна устремиться, очертя голову, на пиршество колдуній, упиться страстями, и видѣть danses macabres? Развѣ нѣтъ искусства, знанія, религіи, перемѣны мѣстъ, тишины одинокихъ часовъ среди цвѣтущихъ растеній, взоровъ, тонущихъ безпредѣльно въ единственныхъ взорахъ единственнаго существа, всего, всего, что даетъ восторгъ, не оставляя раскаянія, пьянитъ безъ ужасовъ исчезнувшаго хмѣля?
О, конечно есть! Надолго ли, накоротко ли, есть. Но есть также одна удивительная испанская поговорка: „Нѣтъ человѣка разумнаго на конѣ“. Возможно ли быть разумнымъ, когда въ твоихъ рукахъ кипитъ жизнь! Быть разумнымъ, когда можно мчаться, и умчаться, и внезапно появиться тамъ, гдѣ хочешь, и растоптать того, кто на дорогѣ, и быть красивымъ, и быть быстрымъ, и мчаться, и мчаться. Какъ извѣстно, когда Богъ Магомета захотѣлъ создать арабскаго коня, онъ ухватилъ горсть воздуха, и такъ возникъ арабскій конь. Воздухъ находится въ вѣчномъ движеніи. Вѣтеръ поетъ о вѣчныхъ перемѣнахъ. Все взять, ко всему прикоснуться, всѣмъ завладѣть, ничему не подчиняясь. Вотъ счастье. Мѣнять, мѣнять, измѣнять. Прильнуть, и обнять, опрокинуть, бросить.
Лордъ Генри имѣлъ единственное занятіе: быть психологомъ-вивисекторомъ. Онъ разсѣкалъ свою душу, и разсѣкалъ чужія. Онъ наблюдалъ. Онъ дѣлалъ опыты. И страстную душу Доріана Грэя, полную юной жажды впечатлѣній, онъ бросилъ въ Мальстрёмъ ощущеній, чтобы посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Доріанъ, артистическая жадная натура, былъ подходящимъ ученикомъ опытнаго учителя. Онъ быстро усвоилъ взглядъ на жизнь, какъ на живописную панораму смѣняющихся ощущеній, взглядъ на людей, какъ на вещи, съ которыми нужно быть какъ съ вещами: приближать или отодвигать ихъ по произволу, играть на скрипкѣ людскихъ рыданій, слушать свирѣли ихъ смѣха, серебрить росою слезъ нѣжные цвѣты минутъ, расцвѣчать цвѣтныя ткани самымъ яркимъ цвѣтомъ—алымъ.
Самое острое ощущеніе—ощущеніе новизны. Въ этомъ источникъ многихъ чудесныхъ открытій, и многихъ отвратительныхъ преступленій. Власть надъ душами, одѣтыми въ одежду красивыхъ тѣлъ,—самое пьяное вино, какое только есть на свѣтѣ. Доріанъ Грэй прильнулъ губами къ кубку, и смотрѣлъ на золотые его края, и пилъ опьяненье, и слушалъ звуки музыки, и слушалъ звуки стиховъ, и слушалъ, какъ его сердце слушаетъ голосъ поцѣлуевъ, возникающій на его лицѣ, и былъ юнымъ, значитъ вѣчно просыпался весной, могъ снова и снова говорить себѣ: „Это—въ первый разъ“.
Такъ ли? Подъ ногами его звенѣли разбитые бокалы, изъ которыхъ онъ пилъ: человѣческія сердца. Ну, что жь: „Разбитое сердце въ наши дни переживаетъ много изданій“. Этотъ афоризмъ примѣнимъ къ сентиментальнымъ романамъ. Онъ вѣренъ и вообще. Много сердецъ. Пусть ихъ разбиваются. Тутъ возникаетъ какая-то особенная музыка. А картина возьметъ на себя уродство издѣвательства. На рукахъ нарисованнаго мелькнетъ кровавое пятно. На губахъ возсозданнаго творческою кистью появится сардоническая усмѣшка. Черты далеко запрятаннаго ото всѣхъ портрета измѣнятся. Незримое лицо будетъ все уродливѣе и уродливѣе. Оно будетъ изборождено арабесками преступности. Оно будетъ осквернено неназываемыми ужимками, неописуемыми гримасами. Оно будетъ мерзостной маской полудьявола-полузвѣря. Не все ли равно? Кто увидитъ? Портретъ запертъ въ самой высокой комнатѣ дома, за надежными онъ засовами и замками. Портретъ—хранилище грѣховъ и гнусной старости. Самъ Доріанъ прекрасенъ, какъ богъ, побѣдителенъ, какъ утро, очарователенъ, какъ пѣсня, желаненъ, какъ запретная мысль, которая вотъ-вотъ осуществится.
Однако, почему онъ по ночамъ, какъ воръ, проникаетъ въ ту комнату, и неотступно смотритъ на свой мерзостный ликъ? Почему онъ не можетъ никуда уѣхать, боится оставить, хотя и подъ замкомъ, лѣтопись своего позора? Почему онъ какъ бы съ отчаяніемъ перебрасывается отъ одной системы наслажденій къ другой,—отъ опьяненья женщинами къ опьяненью католическимъ ритуаломъ, отъ церковнаго ладона къ влюбляющимъ ароматамъ, отъ гипноза ароматовъ къ оркестру всѣхъ инструментовъ, способныхъ создавать ритмическія волны звуковъ, и къ драгоцѣннымъ камнямъ, исполненнымъ сверканій безумія, и снова къ реальности, снова къ своей ложѣ въ Лондонской Оперѣ, къ минутнымъ встрѣчамъ, къ пошлости Клуба? Что значатъ всѣ эти смѣны,—молодость или бѣшенство человѣка старѣющагося, который во что бы то ни стало хочетъ утра, и сумасшедшей рукой вертитъ назадъ часовую стрѣлку, думая, что этимъ онъ прогонитъ зловѣщіе 5 часовъ пополудни?
И въ страшный мигъ приходитъ художникъ Бэзиль и говоритъ съ Доріаномъ не какъ въ былые дни. Онъ спрашиваетъ Доріана, что̀ значатъ всѣ слухи о немъ. Почему лордъ Коудоръ сказалъ, что ни одна дѣвушка, ни одна женщина, достойныя упоминанія, не должны находиться въ одной комнатѣ съ Грэемъ? Почему его другъ Генри Аштонъ долженъ былъ оставить Англію съ запятнаннымъ именемъ? Почему лэди Гвендоленъ сдѣлалась скандальнымъ посмѣшищемъ? Почему та умерла, и почему вотъ то-то случилось, и сколько еще почему! О, эти „почему“!—Они сомкнутый строй многихъ слабыхъ противъ одного сильнаго, который страшенъ для каждаго въ отдѣльности, но побѣдить всѣхъ не сможетъ.
Въ полярныхъ моряхъ есть птичьи горы. Ихъ иногда называютъ базарами. Отвѣсная скала стѣной уходитъ въ море, сидятъ на уступахъ гагары, носятся тучами чайки. Это птичьи горы, царство чаекъ и гагаръ. Не подступайся, разумный. Хищный орланъ-бѣлохвостъ облетаетъ эти горы, а то его убьютъ. Если даже существо, называемое человѣкомъ, войдетъ въ этотъ крикливый міръ, съ ружьемъ и съ ножомъ, его быстро могутъ изуродовать птицы, упившіяся своимъ множествомъ. Не очень сильныя птицы, и не слишкомъ красивыя, но въ большомъ количествѣ производящія впечатлѣніе величественное и даже грозное.
Доріанъ Грэй, взбѣшенный, вздумалъ показать художнику свою тѣнь, свою душу, свой портретъ, измѣненный многолѣтнимъ концертомъ впечатлѣній. Разговоръ двухъ друзей, сценическій діалогъ Красоты и Совѣсти, кончается повтореніемъ старинной мистеріи, носящей названіе Каинъ и Авель. Доріанъ умертвилъ художника. Онъ вонзилъ ему въ горло ножъ. Убилъ. Это значитъ умеръ. Папа Климентъ VIII, въ отвѣтъ на просьбы лицъ, ходатайствовавшихъ за Беатриче Ченчи, убившую своего отца, сказалъ: „Убійцамъ—смерть!“ Жестокая фраза безжалостнаго и выжившаго изъ ума Папы имѣетъ символическій смыслъ. Кто убилъ, тотъ умеръ. А кто убилъ свою Совѣсть, тотъ дважды и трижды мертвецъ.
Отсюда шагъ до самоубійства внѣшняго. Доріанъ Грэй, желая умертвить прошлое, вонзаетъ ножъ въ свой портретъ и разрываетъ его сверху до низу. Но Дьяволъ, обѣщавшій ему за душу вѣчную молодость, обманулъ его, какъ обманываетъ всѣхъ. Талисманъ художника оказался вдвойнѣ чудеснымъ. Когда прислужники, услышавшіе дикій вопль, вошли въ комнату преступленія, они увидали портретъ своего господина, блистающій той юной красотой, которой онъ блисталъ впервые, а на полу уродливый трупъ самоубійцы, со сморщеннымъ, старымъ, изношеннымъ, неузнаваемымъ лицомъ. Его признали лишь по драгоцѣннымъ перстнямъ, бывшимъ на его холодныхъ пальцахъ.
Такъ окончилось осуществленіе правила, мудраго все же и несомнѣннаго правила, преподаннаго лордомъ Генри: „Лѣчить душу чувствами, и лѣчить чувства душой“.
Это—второе предвидѣніе собственной судьбы, въ сгущенныхъ краскахъ, въ чрезмѣрномъ даже очерненьи, если брать этотъ романъ какъ исповѣдь, глянувшую въ будущее. И все же это—предвидѣніе собственной драмы, вторая ея редакція, представляющая смѣсь фантазіи съ реальностью.
Я приступаю къ третьей и послѣдней редакціи—къ конкретному ея осуществленію въ исторической дѣйствительности. И здѣсь я буду кратокъ, и по-неволѣ сдержанъ.
Оскаръ Уайльдъ—самый выдающійся англійскій писатель конца прошлаго вѣка, онъ создалъ цѣлый рядъ блестящихъ произведеній, полныхъ новизны, а въ смыслѣ интересности и оригинальности личности онъ не можетъ быть поставленъ въ уровень ни съ кѣмъ, кромѣ Ницше. Только Ницше обозначаетъ своей личностью полную безудержность литературнаго творчества въ соединеніи съ аскетизмомъ личнаго поведенія, а безумный Оскаръ Уайльдъ воздушно-цѣломудренъ въ своемъ художественномъ творчествѣ, какъ всѣ истинные англійскіе поэты 19-го вѣка, но въ личномъ поведеніи онъ былъ настолько далекъ отъ общепризнанныхъ правилъ, что, несмотря на все свое огромное вліяніе, несмотря на всю свою славу, онъ попалъ въ каторжную тюрьму, гдѣ провелъ два года. Какъ это опредѣлительно для нашей спутанной эпохи, ищущей и не находящей, что два генія двухъ великихъ странъ, въ своихъ алканьяхъ и хотѣньяхъ дошли—одинъ до сумасшествія, другой до каторги!
Оскаръ Уайльдъ написалъ геніальную книгу эстетическихъ статей, Intentions, являющуюся евангеліемъ эстетства, онъ написалъ цѣлый рядъ блестящихъ страницъ въ стихахъ и въ прозѣ, онъ владѣлъ англійскими театрами, въ которыхъ безпрерывно шли его пьесы. Онъ былъ любимцемъ множествъ и владычествовалъ надъ модой. Будучи блестящимъ, какъ собесѣдникъ, онъ съумѣлъ добиться славы и признанія въ Парижѣ—вещь неслыханная: чтобы англичанинъ былъ признанъ во французскихъ салонахъ, гдѣ произносятся лучшія остроты міра, чтобы англичанинъ былъ признанъ въ Парижѣ, гдѣ все построено на нюансахъ, и гдѣ такъ ненавидятъ англичанъ, что слово англичанинъ синонимъ злобы и презрѣнія,—для этого нужно было обладать изъ ряду вонъ выходящими личными качествами, и я не знаю другого примѣра такого тріумфа англійскаго писателя.
Оскаръ Уайльдъ бросалъ повсюду блестящій водопадъ парадоксовъ, идей, сопоставленій, угадываній, язвительныхъ сарказмовъ, тонкихъ очаровательностей, потокъ лучей, улыбокъ, смѣха, эллинской веселости, поэтическихъ неожиданностей,—и вдругъ паденье и каторга.
Я не въ залѣ Суда, и не на засѣданіи психіатровъ. Это съ одной стороны. Я не среди людей Эпохи Возрожденія, съ другой стороны, я не съ Леонардо да Винчи и не съ Микелемъ Анджело и не съ Бенвенуто Челлини, и не среди древнихъ Эллиновъ, не на Симпозіонѣ, гдѣ говорятъ Сократъ, Алкивіадъ, и Павзаній. Я ни слова поэтому не буду говорить, было ли преступленіе въ преступленіи Оскара Уайльда. Онъ былъ обвиненъ въ нарушеніи того, что считается ненарушаемымъ нравственнымъ закономъ, и это все. Я не знаю и не хочу знать въ точности, въ чемъ было это нарушеніе. Есть вещи, на которыя можно смотрѣть, но не видѣть ихъ, разъ они не интересны. Не желая касаться болѣзненно чужой впечатлительности, я надѣюсь, что мои слушатели отвѣтятъ мнѣ лойяльностью на мою лойяльность по отношенію къ нимъ. Есть вещи, о которыхъ неполный разговоръ только унижаетъ говорящихъ, и, если нельзя говорить до конца, лучше полное молчаніе, чѣмъ неполный разговоръ.
И сейчасъ мои слова—лишь строгая необходимость. Я сообщаю о фактѣ. Оскаръ Уайльдъ былъ преданъ суду, былъ посаженъ въ тюрьму, былъ выпущенъ на поруки, и авторъ его біографіи, Робертъ Шерардъ, наблюдавшій за его жизнью двадцать лѣтъ, говоритъ, что этотъ отпускъ на поруки былъ безмолвнымъ согласіемъ англійскаго общества на то, чтобы Уайльдъ бѣжалъ. Англія не могла болѣе терпѣть своего знаменитаго, но нарушившаго нравственный уставъ, писателя въ своихъ предѣлахъ. Но общество слишкомъ понимало исключительность всего дѣла. Уайльдъ не бѣжалъ, хотя друзья устроили для него эту возможность. Онъ хотѣлъ или оправданія, или наказанія по закону. Оскаръ Уайльдъ былъ ирландецъ родомъ, значитъ былъ безразсуднымъ. Онъ былъ геніальнымъ поэтомъ, значитъ былъ безразсуднымъ. Онъ былъ кромѣ того англійскимъ джентльмэномъ. Хорошо обвиняемому полуварварской страны убѣгать отъ правосудія: это только героизмъ. Но Англія не Персія и не Турція. Въ Англіи на преступника возстаетъ не только правительство, а и все общество, въ полномъ его составѣ. И въ Англіи не церемонятся съ преступникомъ, болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь. Если тамъ есть нѣжнѣйшія души, какихъ нѣтъ ни въ одной европейской странѣ, ни въ одной странѣ нѣтъ и такихъ каменныхъ лицъ и каменныхъ душъ, какія съ ужасомъ можно видѣть въ Англіи.
Оскаръ Уайльдъ прошелъ сквозь строй. Толпа друзей растаяла, какъ снѣгъ подъ солнцемъ, и число ихъ свелось до единицъ. Скрытые враги, не смѣвшіе говорить передъ полубогомъ, подняли неистовый вой шакаловъ, и превзошли своей рьяностью самыя безумныя ожиданія. Ежегодный доходъ Оскара Уайльда, превышавшій въ 1895-мъ году,—годъ катастрофы,—8,000 фунтовъ, то-есть 80.000 рублей, вдругъ исчезъ, и поэтъ очутился въ тюрьмѣ безъ денегъ. Театральныя дирекціи мгновенно выбросили всѣ его пьесы. Книжные торговцы сожгли экземпляры его книгъ, до сихъ поръ они не переиздаются въ Англіи, и ихъ можно только случайно купить за чрезмѣрныя деньги. Самое имя его, по безмолвному уговору всей Англіи, исчезло изъ англійскихъ устъ. Когда Судъ приговорилъ его къ двумъ годамъ каторжныхъ работъ, во дворѣ собралась толпа Калибановъ, и съ дикимъ хохотомъ, и съ дикими пѣснями, устроила хороводную пляску. Когда его съ другими каторжниками перевозили изъ Лондона въ небольшой городъ Рэдингъ, находящійся по сосѣдству съ Оксфордомъ, городомъ его юности, на одной изъ станцій арестанты ждали своего поѣзда, ихъ окружила толпа любопытныхъ зѣвакъ. Одинъ изъ толпы, желая показать, что онъ недаромъ читалъ газеты и иллюстрированные журналы, воскликнулъ, подойдя вплоть: „Ба! да вѣдь это Оскаръ Уайльдъ“—и плюнулъ ему въ лицо. Оскаръ Уайльдъ стоялъ въ цѣпяхъ, и не могъ отвѣтить мерзавцу ударомъ, если бъ и хотѣлъ. Онъ былъ каторжникомъ два года, и работалъ, какъ каторжникъ. А если онъ совершалъ малѣйшую неаккуратность, если даже онъ ставилъ въ своей кельѣ какую-нибудь вещь направо, тогда какъ она по тюремному уставу должна быть поставлена налѣво, его подвергали наказанію.
Онъ не жаловался ни на кого, не обвинялъ никого, онъ былъ вѣренъ себѣ, и отбылъ два свои года, двухлѣтній адъ за чрезмѣрность мечты.
Послѣ каторги онъ перенесъ три года безцѣльныхъ мученій измѣнившей ежедневности, и умеръ въ 1900-мъ году въ Латинскомъ Кварталѣ, въ Парижѣ, гдѣ все-таки нищету сносить легче, чѣмъ гдѣ-нибудь.
Все цѣльно въ этой жизни. Посмѣлъ, заплатилъ. Тотъ, кто посмѣется въ глаза проигрывающемуся, быть можетъ правъ. Кто съ насмѣшкой придетъ ко мнѣ черезъ годъ, послѣ того какъ я все потерялъ въ игрѣ, и начнетъ смѣяться надо мной и негодовать, достоинъ быть названъ глупцомъ и звѣремъ.
Оскаръ Уайльдъ доказалъ, что у него была неудобная карта—сердце, и доказалъ цѣльность своей натуры, не только двумя годами своей каторги, но въ особенности тѣмъ, что послѣ нея онъ не написалъ ничего, кромѣ одной поэмы, Баллада Рэдингской тюрьмы, гдѣ изобразилъ ужасы неволи и чудовищность смертной казни, съ такой силой, какой не достигалъ до него ни одинъ изъ европейскихъ поэтовъ.
Оскаръ Уайльдъ напоминаетъ красивую и страшную орхидею. Можно говорить, что орхидея—ядовитый и чувственный цвѣтокъ, но это цвѣтокъ, онъ красивъ, онъ цвѣтетъ, онъ радуетъ.
Красные маки сперва, весна и лѣто, воздухъ, жизнь. И потомъ безпощадная смѣна—того, что зовется временами года. Осень, зима, зимній садъ, и внутри, въ этомъ роскошномъ саду съ повышенной температурой, и съ холодными окнами, пышный и странный и волнующій цвѣтокъ, Орхидея Тигриная.
