Солнце пьетъ Воду, Вода отдается Огню, перестаетъ быть Водой, становится туманомъ, облачкомъ, тучей, обнимается съ молніей, сливается съ Огнемъ, и снова, за жертвой отдачи себя, изливается на Землю свѣтлой свѣжей дождевой водой. Солнце манитъ зерно, что спряталось въ Землю, зерно просыпается, отнимаетъ у глыбъ земныхъ соки, и глыбы отдаютъ ему питательные соки, въ зернѣ тихонько шевелится живой изумрудъ, ростокъ разрываетъ земной потолокъ ночной своей комнатки, вбираетъ въ себя воздухъ и свѣтъ, и Воздухъ и Свѣтъ дѣлятся съ нимъ, а потомъ растеніе цвѣтетъ и отцвѣтаетъ, и бросаетъ въ Землю зерна, и отдаетъ Землѣ свой умершій стебель, чтобъ этотъ стебель сталъ снова землей. Птица поетъ на вѣткѣ весеннюю свою пѣсню, а пѣсню ея слушаетъ не только содружественная птица, а и я, притаившійся подъ тѣнью вѣтвей, и звуки пѣсни входятъ въ мою душу; я принимаю въ свою душу также свѣжій духъ клейкихъ листочковъ, и дрожанье свѣтовъ по листвѣ, а вечеромъ дрожащій свѣтъ Звѣзды, и, все это взявъ у Міра, создаю звонкій стихъ, или ласковое слово, которое дарю другой душѣ, или одинокое трепетаніе счастья въ сердцѣ, и Міръ становится богаче отъ моего счастья, хотя, быть можетъ, никто, никто его не видитъ. По всѣмъ струнамъ проносится Вѣтеръ, и всѣ струны поютъ Мірозданье. Но, чтобъ было Мірозданье съ своими золотыми струнами, нужно также, чтобъ струны порывались, чтобы струны, пѣвшія такъ звонко, время отъ времени были порваны, и чтобъ Вѣтеръ, въ полнотѣ Мірозданья, былъ и холоднымъ, и жесткимъ, чтобы пѣли также и мятели. А какъ поютъ мятели, знаетъ—кому приходилось лежать и стынуть подъ снѣгомъ.
Я заглянулъ въ многолистную книгу легендъ, и съ разныхъ листовъ ея, изумрудныхъ, и бѣлыхъ, и кроваво-красныхъ, и пожелтѣвшихъ, на меня глянула одна и та же мысль, золотая мысль о Жертвѣ, и о Преображеніи Жертвы, золотая мечта, и кроваво-красная, страшная, пугающая, и безконечно-отрадная.
Есть такая Перуанская легенда. Создатель всѣхъ вещей, Конирайя, имѣлъ обыкновеніе проходить по Землѣ въ лохмотьяхъ, такъ что всякій, кто его видѣлъ, могъ видѣть, что вотъ это кто-то жалкій и грязный. Блуждая, онъ влюбился въ красавицу Ковиллаку. Онъ вошелъ въ садъ, сдѣлалъ изъ сѣмени плодъ, превратился въ птицу, и, когда подъ деревомъ, на которомъ сидѣла эта птица, сѣла Ковиллака, онъ сбросилъ этотъ плодъ ей на колѣни. Она отвѣдала и зачала. Родился у нея ребенокъ. Прошелъ годъ, и всѣ Боги собрались, чтобъ установить, кто же отецъ. Всѣ сошлись, и въ богатыхъ одеждахъ, а въ обычныхъ своихъ лохмотьяхъ пришелъ и Конирайя. Отцомъ не призналъ себя никто, предоставили самому ребенку отыскивать, чей онъ, и онъ безошибочно подползъ къ Конирайѣ. Ковиллака знала, что ея беременность и рожденіе ею ребенка были чудесны; она могла бы и въ эту минуту довѣрчиво глянуть въ глаза Судьбѣ, ожидая продолженія чуда. Но она оказалась малодушной, недостойной того счастія жертвы, съ которымъ подошла къ ней Судьба. Со стыдомъ и съ гнѣвомъ она обратилась въ бѣгство. А въ этотъ же мигъ на Конирайѣ засіяла золотая одежда, и Солнце взошло. Ковиллака же обратилась въ камень. Въ безплодный—быть можетъ, и красивый,—но безплодный, мертвый камень. (Paul Ehrenreich. Die Mythen und Legenden der Südamerikanischen Urvölker. Berlin. 1905).
Есть, какъ бы дополняющая эту легенду, Сіамская сага, до чрезвычайности къ ней близкая. Прокаженный, все тѣло котораго было покрыто нарывами, снискивалъ свое пропитаніе, работая въ плодовомъ саду. Онъ часто бывалъ около одной яблони, и въ соки дерева перешла его сущность, въ яблокахъ было его сѣмя. Поѣла этихъ яблокъ царская дочь, сдѣлалась тяжелой и родила ребенка. По прошествіи года захотѣлось Царю узнать, кто отецъ. По его повелѣнію собрались въ одно мѣсто всѣ жители той страны. У каждаго были сладости и плоды въ рукахъ. Къ кому мальчикъ подойдетъ, проходя по рядамъ, тотъ и отецъ. Подошелъ-то ребенокъ—къ прокаженному, хоть весь онъ былъ въ нарывахъ, а въ рукахъ у него былъ лишь комокъ холоднаго риса. Ребенокъ ухватилъ его за шею и тотчасъ началъ ѣсть рисъ. Отецъ былъ найденъ, а Царь разгнѣванъ, и обошелся съ виновнымъ по-царски—велѣлъ и прокаженнаго и Царевну съ ребенкомъ въ рѣку бросить. Но Царевна отъ таинственнаго отца своего ребенка не побѣжала, а прокаженный внезапно обратился въ красиваго юношу,—сила человѣческаго довѣрія сдѣлала то, что начавшееся уродствомъ, кончилось красотой. (Беру эту легенду оттуда же).
Обратимся къ другому. Въ селѣ Верхотишанкѣ, Воронежской губерніи, нынѣ, быть можетъ, уже не существующемъ, во вторую половину прошлаго вѣка еще обоготворяли огонь. (Ѳ. И. Буслаевъ. Историческіе очерки. Т. 1-й). Какъ средство вздуть огонь поскорѣе, говорили: „Святой огонюшекъ, дайся намъ“. Почитали и Луну, ибо Молодой мѣсяцъ здоровье посылаетъ. Считали священной и воду, такъ что грѣшно пить изъ цѣлаго ведра,—расплещешь,—или лить воду черезъ руку. Въ этомъ язычески-первобытномъ селѣ прививать младенцамъ оспу—грѣхъ; это значитъ—налагать печать Антихриста. Кто же умретъ отъ этой болѣзни, тотъ будетъ на томъ свѣтѣ ходить въ золотыхъ ризахъ. Упоминаніе объ Антихристѣ не устраняетъ чисто-языческаго представленія о золотыхъ ризахъ, въ которыя на томъ свѣтѣ превращаются гнойные струпья оспы. Лишь оспѣ даны золотыя ризы. Почему? Сами знахари умалчиваютъ. „Ужь такъ испоконъ-вѣку“. И у Сербовъ оспа называется богине. Въ современной же Греціи оспу представляютъ сверхъестественной женщиной, надѣленной чудесными средствами. И въ то время, какъ Германскій эльфъ есть духъ свѣта, огня, воды, и воздуха, Греческое слово эльфъ обозначаетъ болѣзнь, накожные струпья. То, что здѣсь—накожные струпья, свѣтлыя жаркія ризы—тамъ.
Перенесемся теперь въ древнюю Мексику. Въ книгѣ Дона Маріано Веитіа (18-й вѣкъ), „Древняя Исторія Мексики“, D. Mariano Veytia Historia Antigua de Méjico. T. 1, pp. 39—40, Méjico, 1836, разсказывается слѣдующее преданіе. (Привожу его въ переводѣ Елены Ц.).
Разсказываютъ, на широкомъ полѣ, посреди котораго былъ костеръ, или пасть, извергавшая грозное пламя, собрались всѣ мудрецы,—благородные и смѣлые той страны, повелѣли имъ всѣмъ сойтись и сказали имъ, что тѣ, кто возымѣетъ мужество и силу низринуться въ этотъ костеръ, будутъ превращены въ Боговъ и воздадутся имъ почести божескія. Услыша предложеніе, люди остались недвижны и стали спорить межь собой, кому надлежитъ ввергнуться туда первому.
Межь тѣмъ, какъ спорили они, богъ Синтеотль, богъ Маиса, которому давали также имя Инопинтинцинъ, богъ Сирота, одинокій и безродный, приблизился къ одному изъ соискателей, который ужь много лѣтъ страдалъ язвами, перенося съ великимъ терпѣніемъ и стойкостью свои мученія, и сказалъ ему: „Что дѣлаешь здѣсь ты? Какъ не устремишься ты сочетаться съ пламенемъ, въ то время какъ товарищи твои медлятъ въ спорахъ безплодныхъ? Низринься въ тотъ костеръ, дабы даровать конецъ твоимъ болямъ, которыя съ такой геройской стойкостью сумѣлъ ты терпѣть столько лѣтъ, и возрадуешься, и обрѣтешь нескончаемыя почести божескія“.
Осѣненный этой надеждой, язвенный, склонившись, какъ бы устыженный, приблизился къ костру и бросился въ него. Велико было изумленіе и восхищеніе, которое произвелъ во всѣхъ присутствовавшихъ поступокъ столь отважный, и еще несравненнѣе было узрѣть, что, медленно излучаясь, разсѣялось его тѣло, и превратилось въ огни пламени, не оставивъ единаго слѣда отъ себя. Въ это время увидѣли, какъ спускается съ Неба орелъ, весьма прекрасный и могучій, и погружается внутрь костра, и хватаетъ когтями и клювомъ огненный шаръ, въ который воплотился язвенный, и возноситъ его, и полагаетъ въ Небеса. Солнце!
Вдохновленный этимъ примѣромъ, одинъ изъ присутствовавшихъ мудрецовъ, желая насладиться равнымъ блаженствомъ, низринулся также въ костеръ. Но истощили уже огни пламени свой верховный пылъ въ превращеніи язвенника, была много меньше живость его, и только могли различить его по искрамъ, что виднѣлись въ глубинѣ костра, и мудрецъ превращенъ былъ въ Луну, и вознесенъ на Небо, но въ мѣсто низшее, чѣмъ Солнце.
Есть другое, болѣе старое и еще болѣе узорное разночтеніе этого преданія, приводимое въ книгѣ лучшаго стариннаго историка Мексики, фраи Бернардино де Саагуна, „Общая Исторія вещей Новой Испаніи“ (XVI-й вѣкъ), Fray Bernardino de Sahagun, Historia General de las Cosas de Nueva Espana. T. 2, pp. 246—250, Mèxico, 1828. (Привожу эту форму легенды также въ передачѣ Елены Ц.).
Въ додневности Міра сошлись Боги въ томъ мѣстѣ, что зовется Теотіуаканъ, и сказали одни другимъ: „Боги, кто приметъ иго быть свѣтомъ надъ Міромъ?“ Немедля отвѣтилъ на тѣ слова одинъ изъ Боговъ, чье имя Текуцистекатль, и сказалъ:—„Я избираю бремя освѣщать Міръ“. Тотчасъ вторично воззвали Боги: „Кто будетъ другой еще?“ Мгновенно взоръ устремился ко взору и совѣщались, который будетъ тотъ, другой, и ни единый не осмѣливался обречь себя тому служенію,—всѣ смущались и уклонялись, устрашенные.
Одинъ изъ Боговъ, внѣ счета, и язвенный не говорилъ, лишь слушалъ рѣчи другихъ Боговъ. Другіе обратились къ нему и сказали:—„Попытайся ты быть свѣтящимъ, язвененькій“. И охотно онъ повиновался и отвѣтилъ:—„Принимаю, какъ благосклонность, присужденіе. Да будетъ такъ“.
И тотчасъ тѣ двое вступили въ покаянную четверокружность ночей. Послѣ возжгли огонь въ жерлѣ скалы, что нынѣ зовется теутецкалли. Богъ, именемъ Текуцистекатль, принесъ жертву, и все было драгоцѣнно: ибо вмѣсто вѣтвей, принесъ онъ цвѣтистыя цѣнныя перья, что зовутся манкветцалли; вмѣсто шаровъ изъ сѣна—золотыя ядра; вмѣсто шиповъ магея,—шипы изъ самоцвѣтныхъ камней; вмѣсто окровавленныхъ шиповъ—алый кораллъ; и копалъ, что принесъ онъ, былъ весьма хорошъ. Язвенный, чье имя Нанагуатцинъ, возложилъ жертву, и вмѣсто вѣтвей были зеленые камыши, связанные три по три, всѣхъ ихъ было девять, принесъ шары изъ сѣна и шипы магея, и окровавилъ ихъ собственною кровью, а вмѣсто копала приношеніемъ его были язвенные струпья. И каждому воздвигли башню, подобную горѣ. Внутри тѣхъ горъ свершали они покаяніе четыре ночи, и нынѣ тѣ взгорья зовутся тцаквалли.
То, чѣмъ закончилась четырехночная покаянность, совершилось на грани, на истеченіи ея. Когда ночь наклонилась къ полночи, приступили къ совершенію обрядовъ; нѣсколько до преломленія ея поднесли имъ одѣянія ихъ. Того, чье имя Текуцистекатль, облекли въ перистый уборъ, ацтакомитль, и тканый льняной кафтанъ. Язвенному, чье имя Нанагуатцинъ, обвили голову бумагой, амацонтли, и облекли его въ ниспадающую одежду изъ бумаги, и макстли подобную же.
Сомкнулась полночь, всѣ Боги вошли въ кругъ костра, что зовется теутескалли. Тамъ рдѣлъ огонь четыре ночи. Два ряда Боговъ по двѣ стороны огня; и двое, выступивъ, съ лицами, устремленными въ огонь, средь двухъ рядовъ Боговъ возставшихъ, воззвали къ Текуцистекатлю и сказали:—„Такъ что жь, Текуцистекатль, входи въ огонь ты“. И тотчасъ устремился тотъ, дабы предаться пламени; но великъ былъ огонь и весьма горючъ,—ощутилъ жгучесть и боль Текуцистекатль и не осмѣлился опрокинуться и вернулся обратно. Вторично направился, мужаясь, но, достигнувъ, замедлилъ, не отважился погрузиться въ костеръ. Четыре раза пытался, ни разу не осмѣлился. И было постановлено—никому не приступать къ испытанію больше четырехъ разъ. Когда исполнилось четверократное испытаніе, возговорили Боги къ Нанагуатцину:—„Такъ что жь, Нанагуатцинъ, попытайся ты“. И едва провозвѣстили его Боги, осѣненный, замкнувъ глаза, взметнулся онъ и низринулся въ пламя, и тотчасъ затрещалъ и заискрился на огнѣ, какъ тотъ, кого сжигаютъ. Когда увидалъ Текуцистекатль, что опрокинулся тотъ и горитъ въ огнѣ, устремился и бросился въ костеръ. И говорятъ, вошелъ за нимъ орелъ, и также сгорѣлъ, потому и перья его коричневыя или черныя. Слѣдомъ вошелъ тигръ, но не сгорѣлъ, лишь опалился, и черезъ то кратенъ чернымъ и бѣлымъ. Отсюда возникъ обычай—мужей проворно-мѣткихъ въ войнѣ называть Кваутльоселётль, Орелъ-Тигръ, и первымъ называютъ Кваутли, ибо первый Орелъ вошелъ въ огонь и послѣ говорятъ Оселётль, ибо Тигръ за Орломъ послѣдовалъ въ огонь.
Едва тѣ двое погрузились въ огонь и сгорѣли, стали Боги ждать и надѣяться, что быстро взойдетъ Нанагуатцинъ. Былъ великій мигъ, ожиданія, заалѣло Небо, и со всѣхъ сторонъ занялось зарево Зари. Говорятъ, послѣ того, преклонили Боги свои колѣна, дабы ожидать, гдѣ взойдетъ Нанагуатцинъ, ставшій Солнцемъ. Смотрѣли по всѣмъ сторонамъ, кругомъ обращали взоры, но не могли утвердиться, ни мыслью, ни словомъ, съ которой стороны взойдетъ,—ни на чемъ не остановились. Одни думали, что придетъ въ сторонѣ Путеводной Звѣзды, и направляли взгляды къ ней; другіе—въ противоположную сторону; со всѣхъ сторонъ подозрѣвали восходъ, ибо всюду было возсіяніе Зари; иные устремлялись въ сторону, что стала зваться Востокомъ, и утверждали, что здѣсь, въ этой сторонѣ, взойдетъ Солнце. Сказанное тѣми было истинно. Говорятъ, смотрѣвшими къ Востоку были—Кветцалькоатль и Тецкатлипока, и Меницкоа, которые неисчислимы. И когда взошло Солнце, предстало весьма многоалое, и, казалось, покачивилось(?), и никто не могъ смотрѣть на него, ибо лишало глаза̀—зрѣнія, сверкало, и чрезмѣрность лучей низвергало, и повсюду разливалась лучезарность. И послѣ взошла Луна, съ той же Восточной стороны, рядомъ съ Солнцемъ. Первымъ взошло Солнце, а за нимъ—Луна. Въ томъ самомъ порядкѣ, какъ вошли въ огонь, пришли, преобразившись.
И говорятъ сказатели преданій, что владѣли равнымъ свѣтомъ, которымъ освѣщали; и когда увидѣли Боги, что одинакова свѣтозарность ихъ, вторично воззвали другъ къ другу, и сказали: „О, Боги, какъ же это будетъ? Хорошо ли то, что рядомъ идутъ? Хорошо ли, что свѣтятъ равно?“ И Боги постановили рѣшеніе, и сказали: „Да будетъ вотъ такъ“. И одинъ изъ нихъ взмахнулъ и бросилъ кролика въ лицо Текуцистекатля, и помрачился его ликъ, затмился блескъ, и сталъ его образъ такимъ, какъ сейчасъ. И взошли надъ Землей, и оставались недвижными Солнце и Луна. И снова возроптали Боги: „Какъ можемъ жить? Не движется Солнце. Будемъ ли жить среди низкихъ? Умремъ всѣ, и да будетъ ему возрожденіе черезъ нашу смерть“. И тотчасъ Воздухъ принялъ на себя избіеніе Боговъ, и убилъ ихъ всѣхъ, но, говорятъ, одинъ, Ксолётль, отрекся смерти, и воскликнулъ къ Богамъ: „О, Боги, не умеръ я“. И плакалъ, и отъ слезъ распухли глаза его; и когда приблизился убиватель, обратился онъ въ бѣгство, и укрылся въ маисовое поле, и обернулся колосомъ маиса, у котораго два стебля, и воздѣлыватели полей зовутъ его Ксолётль, и былъ замѣченъ, и найденъ среди колосьевъ маиса. Вторично бѣжалъ, и скрылся среди магея, и обратился въ магей, что имѣетъ два тѣла и зовется Максолётль, снова былъ увидѣнъ, бѣжалъ, и бросился въ воду, и обернулся рыбой Аксолётль, и тамъ поймали его, и убили его. И говорятъ, хотя и мертвы были Боги, не потому восколебалось Солнце. Но могучій Вѣтеръ загудѣлъ, подулъ, и содвинулъ его, дабы проходило свой путь. И когда Солнце вступило въ странствіе, Луна осталась на мѣстѣ, гдѣ была. Потомъ, вслѣдъ за Солнцемъ, пошла Луна. Такъ разлучились, и восходятъ въ раздѣльности времени. Солнце длится днемъ, въ ночи творитъ Луна.
Если отъ этихъ цвѣтистыхъ и многоцвѣтныхъ легендъ мы обратимся къ замѣчательному и совершенно неизвѣстному въ Россіи космогоническому замыслу Словацкаго, „Происхожденіе изъ Духа“, „Genezis z Ducha“, Modlitwa z rekopisu I. Slowackiego. We Lwowie, 1874, мы получимъ отвлеченную параллель, которая обостритъ, скрытую въ образахъ преданій, мысль, красочныя легенды получатъ мыслительный фонъ, на которомъ, какъ въ заревѣ ночного пожара, осязательная непосредственность очертаній выступитъ выпукло и четко. Словацкій назвалъ свой замыселъ Молитвой, и считалъ его самымъ важнымъ своимъ произведеніемъ, альфой и омегой, какъ Эдгаръ По—свой космогоническій замыселъ, „Эврика“. „Происхожденіе изъ Духа“ все и написано въ ритмѣ высокаго молитвеннаго настроенія, объявшаго умъ геніальный и первозданно-творческій. Я приведу наиболѣе яркія страницы, связавъ остальное изложеніемъ:—
На скалахъ Океанскихъ поставилъ меня Ты, Боже, дабы припомнилъ вѣковыя дѣянія духа моего; а я себя внезапно учуялъ въ прошлости безсмертнымъ, Сыномъ Божіимъ, творцомъ видимости, и однимъ изъ тѣхъ, которые Тебѣ любовь добровольную отдаютъ на золотыхъ гирляндахъ солнцъ и звѣздъ. Ибо духъ мой предъ началомъ творенья былъ въ Словѣ, а Слово было въ Тебѣ, а я былъ въ Словѣ. (Я былъ—не Я, ибо Я есмь ликъ, а тамъ лика еще не было. Евангеліе говоритъ о Богѣ: „Въ Немъ была жизнь, и жизнь была свѣтъ человѣковъ“, но не личностей человѣческихъ. Ибо если бы Я было равночасно съ Богомъ, человѣкъ былъ бы сверстникомъ Бога).
И мы, Духи Слова, возжаждали формъ—(ежели Я, то ужь форма)—и тутъ же видимыми сдѣлалъ Ты насъ, Господи, позволивши, чтобъ мы сами изъ себя, изъ воли нашей и изъ любви нашей, вывели первыя формы, и стали предъ Тобою явленные.
Духовъ же, которые выбрали формою свѣтъ, Ты отлучилъ отъ духовъ, которые выбрали откровеніе свое въ темнотахъ; и тѣ на солнцахъ и звѣздахъ, а эти на звѣздахъ и мѣсяцахъ, начали работу формъ, изъ которыхъ Ты, Господи, отбираешь постоянно окончательное твореніе любви, для которой все сотворено, черезъ которую все родится.
Тутъ, гдѣ за плечами моими пламенѣютъ золотыя и серебряныя скалы, оправленныя въ выступы, какъ бы гигантскіе щиты, приснившіеся очамъ Гомера, тутъ, гдѣ отстрѣленныя солнца обливаютъ плечи мои лучами, а въ шумѣ моря слыхать безпрерывный голосъ, работающаго надъ формами, Хаоса, тутъ, гдѣ духи, той самой, что и я когда-то, дорогой, вступаютъ на Іаковлеву лѣстницу жизни, надъ этими волнами, на которыхъ духъ мой столько разъ пускался въ невѣдомые горизонты, новыхъ міровъ ища, позволь мнѣ, Боже, чтобы, какъ дитятко, пролепеталъ я давнюю работу жизни, и вычиталъ ее изъ формъ, что суть надписанія моего прошлаго.
Ибо духъ мой, какъ первая Троица изъ трехъ лицъ, изъ духа, изъ любви, и изъ воли сложенный, летѣлъ, призывая братскіе духи подобной себѣ природы, а чрезъ любовь волю въ себѣ пробудивши, замѣнилъ одну точку невидимаго пространства въ розблескѣ силъ магнетически-притягательныхъ. А тѣ перемѣнились въ электрическія и перунныя, и растеплились въ духѣ.
Когда же, залѣнивившись въ работѣ, духъ мой пренебрегъ добывать изъ себя солнечность, и съ дорогою творчества разминулся, Ты, его, Господи, борьбою силъ внутреннихъ и разрывомъ ихъ, братскихъ, покаралъ, не свѣтомъ ужь, а огнемъ-истребителемъ блеснуть принудилъ, и, должникомъ мѣсячныхъ и солнечныхъ свѣтовъ содѣлавъ, замѣнилъ духъ мой въ клубъ огня, и повѣсилъ его на пропастяхъ.
И вотъ на Небесахъ другой кругъ духовъ свѣтящихъ, кругу огня подобный, но болѣе чистой и искупленной природы, ангелъ золотой съ развѣвающимися волосами, сильный и порывчатый, ухватилъ одну горсть шаровъ, закрутилъ ее какъ радугу огнистую, и повлекъ за собой.
И въ тотъ часъ три ангела, солнечный, мѣсячный, и шаровой, межь собой соприкоснувшись, установили между собой первый законъ зависимости, помощи, и вѣса, а я съ тѣхъ поръ время освѣщеное началъ называть днемъ, а часъ, лишенный свѣтлости, назвалъ ночью. Вѣка минули, о, Господи, а духъ мой ни одного изъ тѣхъ дней минувшихъ не опочилъ, но, безпрерывно работая, мысль новую о формѣ замѣнялъ въ форму, согласовавшись со словомъ шаровымъ, установлялъ законъ, а потомъ закону поддавался собственному, дабы на такъ заложенномъ фундаментѣ всталъ и новыя высшія дороги духу обмыслилъ.
И ужь, въ скалахъ, о, Господи, лежитъ духъ, какъ изваянье законченной красоты, еще спящій, но уже уготованный на формы человѣчества, а радугою мысли Божеской повитый какъ бы шестиразной гирляндой. Изъ бездны той онъ вынесъ вѣдѣніе математическое формъ и чиселъ, которое доселѣ заложено наиболѣе глубоко въ сокровищницѣ духа, и сдается, что вложено въ духъ безъ какого-либо его вѣдѣнія объ этомъ и заслуги; но Ты знаешь, Господи, что форма алмазная сложилась изъ живыхъ, а воды начали литься изъ видимыхъ, слегка связанныхъ и учащихся равновѣсію, а на шарѣ все было жизнью и перемѣной; а того, что нынѣ зовемъ смертью, то есть переходомъ духа изъ формы до формы, не было.
Вотъ призываю предъ Тебя, Боже мой, тѣ кристаллы твердые, первые нѣкогда тѣла духа нашего, нынѣ уже всякимъ движеніемъ покинутые, а еще живыми тучами и молніями увѣнчанные; ибо это суть Египтяне первой природы, что на тысячи лѣтъ строили себѣ тѣла, движеніе воспрезрили, въ длительность только влюбились и покой. Сколько-жь Тебѣ, Господи, перуновъ было нужно, бьющихъ въ базальтовыя скалы перваго міра, сколько огней подземныхъ, сколько трясеній, чтобы тѣ кристаллы Ты разбилъ и замѣнилъ въ прахъ земной, что нынѣ есть лишь дребезги первыхъ, чрезъ притяженіе духа поставленныхъ, исполиновъ! Повелѣлъ ли Духу самому уничтожиться? Или пораженный Самъ валилъ на себя построенные своды? Пока изъ расколотыхъ скалъ не досталъ огня, искры первой, которая, можетъ, Мѣсяцу великому подобна, выбѣжала изъ грохота камней, превратилась въ столбъ огненный, и стала на землѣ какъ ангелъ-уничтожитель, и понынѣ еще лежитъ въ глубинѣ земной, подъ седьмидневной работъ нашихъ и праховъ скорлупой.
Въ тотъ-то часъ, о, Господи, первые, а ужь идущіе къ Тебѣ, Духи въ мукѣ огненной сложили Тебѣ первую жертву. Пожертвовали себя на смерть. То же, что для нихъ смертію было, въ очахъ Твоихъ, о, Боже, было только успеніемъ Духа въ одной, и пробужденіемъ его въ другой, болѣе законченной, формѣ, безъ какого-либо вѣдѣнія о прошломъ и безъ какой-либо предсонной памяти. И первая жертва того слизняка, который просилъ Тебя, Боже, чтобы Ты ему въ обломкѣ каменнаго вещества полнѣйшею жизнью развеселиться позволилъ, а потомъ смертью уничтожилъ, была какъ бы образомъ жертвы Господа Христа, и неутраченной осталась; ибо Ты, Господи, наградилъ ту смерть, появившуюся въ природѣ въ первый разъ, даромъ который нынѣ мы называемъ тѣломъ живымъ. Изъ той смерти, какъ изъ жертвы наипервѣйшей, породилось наипервѣйшее возстанье изъ мертвыхъ. Изъ ласки же Твоей, Господи, приданою осталась духу чудесная мощь сотворенья подобной себѣ формы, черезъ каковую силу въ разныхъ числахъ объединенные, духи, сталкиваясь другъ съ другомъ и разжигая свою мощь, сдѣлались творцами формъ себѣ подобныхъ.
Умирать и возставать изъ мертвыхъ Духи начали, а ужь не слагаться, литься, соединяться, и растворяться въ газы. А хотя я знаю, Господи, что вложенный въ искру духъ мой въ камнѣ уже жилъ цѣликомъ, для моихъ, однако, скудныхъ очей, лишь отъ той впервые смерти и отъ первой той жертвы смертельной, Духъ, видимо, жить начинаетъ и братомъ моимъ становится.
Итакъ, одно пожертвованіе собою Духа на смерть, съ цѣлой силой любви и воли содѣянное, создало потомство безчисленныхъ формъ, дива твореній, которыя я нынѣ устами человѣческими не исчислю Тебѣ Боже; но Ты знаешь о всѣхъ, ибо ни одна послѣдующая форма не народилась изъ предъидущей безъ вѣдѣнія Твоего. Ты духа просящаго взялъ сперва въ руки Твои, выслушалъ дѣтскія желанія его и сообразно съ волею—новою его формой надѣлилъ. А мудрыя и дѣтскія съ тѣмъ суть эти Формы. Ибо каждый духъ долгимъ терпѣніемъ въ домѣ своемъ, и стѣсненьемъ его дочаснымъ мучимый, вѣдалъ и со слезами просилъ Тебя, Боже, о поправленіи стѣнъ его убогихъ, и были ли тѣ слезы изъ жемчуга или изъ алмаза, всегда что-нибудь жертвовалъ Тебѣ, Господи, изъ прошлыхъ спокойствій своихъ и изъ сокровищъ своихъ, чтобы больше взялъ для Духа по потребѣ его. Старый Океанъ, повѣдай мнѣ, какія въ лонѣ твоемъ совершались первыя таинства тѣла живого? Первыя развертыванья нервныхъ цвѣтовъ, въ которыхъ духъ расцвѣталъ? Но ты двукратно стеръ съ лица земли тѣ дивотворныя и неискусныя формы перваго духа и теперь ужь достовѣрно не выявишь дивъ, которыя въ лонѣ Очи Божьи осматривали. Исполинскія губки и растенія-змѣи выходили изъ серебряныхъ волнъ; живоросли стократными ногами ставали на землю, уста ко дну земному обративши. Слизнякъ и улитка, у камня отца своего взявши тѣла въ оборону, прильнули къ скаламъ, удивленные жизнью, каменными щитами накрытые. Осторожность показала себя наипервой въ рогахъ слизняка,—потребность защиты и испугъ, причиненный движеніемъ жизни, прилѣпили устрицу къ скаламъ. И породились въ лонѣ водномъ чудовища осторожныя, лѣнивыя, холодныя, противоборствующія съ отчаяніемъ движенію волнъ, ожидающія смерти на мѣстѣ, гдѣ родились, не вѣдающія вовсе ничего о дальнѣйшей природѣ. А Ты повѣдай мнѣ, Господи, какія были въ тѣхъ твореніяхъ первыя просьбы къ Тебѣ, какія дивныя и чудовищныя желанія? Ибо вотъ не знаю, которое изъ тѣхъ страшилищъ безформенныхъ, почуявши въ нервной системѣ движенье и умиленье, возжелало троичнаго сердца, чтобы Ты ему его далъ, Господи, и одно, умѣстивши посрединѣ, два другія Ты умѣстилъ какъ бы на стражѣ по бокамъ; и съ той поры духъ, который таковую форму переживалъ, въ трехъ сердцахъ радость рожденія и въ трехъ сердцахъ бодецъ и болѣсть смерти отъ Тебя, Господи, принялъ, повѣдай? Который же это мученикъ изъ тѣхъ сердецъ Тебѣ два принесъ въ жертву, а, одно только въ лонѣ оставивъ, все творчество и жажду обратилъ къ любопытству, и создалъ тѣ глаза, которые нынѣ въ выкопаныхъ моллюскахъ дивятъ завершенностью, а въ первыхъ дняхъ творенія свѣтить должны были на днѣ воды какъ бы карбункулы чародѣйскіе, въ первый разъ на днѣ моря явленные, камни какъ бы живые, движимые, обращающіеся, глядящіе на міръ, а съ той поры навсегда ужь открытые, дабы стали свѣтильниками разума, впервые нынѣ, о, Боже, сомнѣвающимися людьми не разъ добровольно замкнутые, въ первый разъ въ скептикѣ названные обманщиками разума, облыгателями опыта. О, Боже, вотъ въ полипѣ, вотъ въ чернильникѣ, вижу появленіе мозга и слуха, вижу въ подморской природѣ цѣлый первый очеркъ человѣка, вижу всѣ члены мои ужь готовые, ужь движимые, сростись когда-нибудь предназначенные, а теперь страхомъ и ужасомъ разрубленнаго тѣла проникающіе. Пока, наконецъ, Духъ, измученный борьбою съ исполинскими волнами Океана, не пожертвовалъ три сердца Господу, очи вырвалъ изъ расшатанной на муку зѣницы, уста впередъ вздыхающія къ небесамъ послалъ и оправилъ въ ноги свои, чтобы, въ стопахъ уже будучи, а въ числѣ до нѣсколькихъ сотъ помноженные соки земные выкачивали; и сталъ грибомъ живорослью на землѣ духъ залѣнивившійся, свернувшій съ дороги поступательной, систему свою нервную (и ту даже) жертвуя за покой, за форму новую, болѣе длительную и менѣе болѣзненную; а Ты, Боже, уничтожилъ въ тотъ часъ цѣлую ту природу, и изъ звѣря, подобнаго дереву, дерево создалъ.
Вотъ снова повторенный, о, Боже, мой упадокъ Духа. Ибо залѣнивенье его въ дорогѣ поступанія, хотѣніе быванья бо̀льшаго въ веществѣ, забота о длительности и о формѣ спокойствія, были и суть доселѣ единымъ грѣхомъ братьевъ моихъ и Духовъ, сыновъ Твоихъ. Подъ тѣмъ единственно закономъ заклятыя работаютъ солнца, звѣзды, и мѣсяцы, а духъ всякій, впередъ идущій, хотя бы недостатокъ имѣлъ и незавершенность, черезъ то самое, что лицо свое уже къ цѣлямъ окончательнымъ повернулъ, хотя бы еще далекъ былъ отъ завершенности, вписанъ все же въ книгу живота.
Благодушный Ты, Боже, что подъ далекими залежами потоповъ, подъ залежемъ на уголь спаленныхъ лѣсовъ, спряталъ мнѣ ту первую пробу Духа, добывающаго землю, то первое оправливанье его въ кольцо нервное, то тройное заглядыванье его въ сердце, лишь въ человѣкѣ сперва закровавившееся, въ Сынѣ Твоемъ Христѣ въ первый разъ не надъ собой страдающее. Благословенны тѣ, которые хоть безъ Духа Твоего, Боже, добыли ту дивную природу первотворовъ, освѣтили ее свѣтильникомъ разума и говорили о трупахъ, не зная, что о жизни собственной повѣствуютъ. Свѣтильникъ, что по себѣ въ тѣхъ темныхъ подземельяхъ оставили, свѣтилъ мнѣ, когда я въ нихъ вступилъ, и кости нашелъ сложенныя, все ужь почти въ порядкѣ жизни, кромѣ Духа Твоего, о, Господи, о которомъ Ты самъ только возвѣщаешь, какъ чувствующій нынѣ еще болѣсти, что свершались на днѣ часовъ минувшихъ. Ты самъ вѣдаешь, сколько тѣ кости терпѣли.
О, Боже, пожертвовалъ Тебѣ Духъ тѣло живое, а остаткомъ силы безсмертной добылъ землю, искру жизни въ формахъ растительныхъ спряталъ. Огромность ея показалась въ верескахъ, а гнѣвъ и противоборство природѣ въ волчцахъ, которые землю высокими лѣсами прикрыли. Среди звѣздъ Твоихъ бѣжалъ тотъ шаръ шумящій, съ разметанными косами, темный, ибо мглы и влажности висѣли, какъ холстины смертельнаго траура на челѣ тѣхъ первыхъ преступниковъ природы. Око мое не смѣетъ заглянуть въ тѣ лѣса, ибо тамъ вѣтвь съ надругательствомъ противъ вихря вытянутая дробила воздухъ гуломъ громовъ, а расщепленное сѣмя вереска когда лопалось, то расходился голосъ, какъ бы отъ ста перуновъ; тамъ выростали изъ-подъ земли пары съ такою силой, что порванныя скалы и выброшенныя ею на воздухъ горы базальтовыя, упавши, разбивались въ прахъ и въ песчаную пыль. Въ тучахъ, въ мглахъ и въ темнотахъ вижу ту исполинскую работу Духа, то царство лѣсного бога, гдѣ духъ больше на тѣло, чѣмъ на собственное ангельство, работалъ. То, что по смерти съ него спасть было должно, спаленное на уголь, пни и листья перегнившіе, это было наибольшимъ добытіемъ его работы, когда Духъ самъ, ужь надъ формами взнесенный, ждалъ милосердія Божія, ждалъ пожара и потопа.
И вотъ на обмершія формы перваго творенія, на окаменѣлыя тѣла дивотворовъ морскихъ, влетѣлъ столбъ огнистый, другой уничтожатель и геній мести, борющійся съ жизнью. Чело его, тучами увѣнчанное, было облито потопомъ, ноги огнистыя высушили морскія логовища и черезъ цѣлые вѣка полилась эта земля, червоннымъ пожаромъ свѣтящая Богу на высотахъ, она, которая, послѣ вѣковъ духомъ любви переработанная и разлучезарненная, заблистаетъ огнемъ двѣнадцати драгоцѣнныхъ каменій, въ разлучезарненьяхъ, въ какихъ ее видѣлъ святой Іоаннъ,—горящая на пропасти міровъ.
О, Духъ мой! въ безформенности первой твоей завязки уже была мысль и чувство. Мыслью размышлялъ ты о формахъ новыхъ, чувствомъ и огнемъ любви распаленный, просилъ ты о нихъ Творца и Отца твоего; ты обѣ эти силы направилъ въ единыя точки тѣла твоего, въ мозгъ и въ сердце; а чего добылъ ими въ первыхъ дняхъ творенія, того у тебя Господь уже не отобралъ, но натискомъ и болѣстью до творенія красивѣйшихъ формъ принудилъ твою природу, и бо̀льшую силу творческую изъ тебя вызвалъ. И испуганный, и раздраженный упоромъ тѣла, началъ разматывать въ глубинѣ моря тесьмы серебряныя и началъ третье страшное змѣиное царство. Сдается, что пни тѣхъ деревьевъ спаленныхъ изъ мертвыхъ возстали сами на днѣ моря, сердцевину древесную замѣнили въ систему нервную, мысль и сердце положили на землю. А впередъ мысль, какъ предводительницу, выходящую на развѣдки, снабженную свѣтильниками глазъ, послали передъ сердцемъ, съ осторожностью, которая о пораженномъ духѣ свидѣтельствовала. Боже! вижу вотъ голову огромнаго змѣя, первую голову изъ спокойнаго моря вызирающую, которая чуетъ себя владычицей цѣлой природы, царицею цѣлой завершенности. Вижу, какъ съ важностью озираетъ всѣ небеса, очами съ кругомъ солнечнымъ встрѣчается, и прячется, изумленная, на днѣ темноты… А лишь по истеченіи лѣтъ столѣтней змѣиной жизни, осмѣливается та самая голова выйти на чудовищную борьбу съ солнцемъ… Разъяла пасть… Прошипѣла, и въ томъ шипѣньи освѣдомилась о дарѣ голоса, который также долженъ былъ быть работою духа добытымъ. И вернулась, тревожная, въ лоно воды, мысля, не найдется ли въ прошлыхъ сокровищахъ выработанныхъ чего-нибудь годнаго, Господи, чтобы было Тебѣ пожертвованнымъ за голосъ, за ту пѣсню чувства и разума, которая теперь по прошествіи вѣковъ поетъ Тебѣ гимны и есть связь и знакъ духовъ, идущихъ къ Тебѣ.
Словацкій говоритъ далѣе, что черезъ поспѣшествованіе смерти тѣлъ поспѣшествовалъ духовный путь, духовное устремленіе жизни, и смерть стала закономъ формъ, царицей масокъ, бренныхъ останковъ и одеждъ духовныхъ, и доселѣ она есть лишь призракъ безъ какого-либо дѣйствительнаго посягновенія надъ міротворчествомъ. Идея творчества Духа развивается и охватываетъ собою весь міръ, и во всѣхъ первичныхъ формахъ сразу—есть откровеніе человѣчества, какъ бы дремота формъ, ихъ сонъ о человѣкѣ. Человѣкъ долгое время былъ, конечно, цѣлью творящаго Духа на Землѣ. Но сперва ему нужно было общимъ оглядомъ осмотрѣть Природу, птицей облетѣть Землю, увидѣть, какъ рѣки текутъ, какъ раскинулись лѣса, какъ идутъ цѣпи горъ. Духи Земли на крыльяхъ сперва вознеслись, осмотрѣли свои становища, потомъ принесли крылья въ жертву за форму болѣе пригодную для господства надъ Землей. Съ шестымъ днемъ Мірозданія началась въ Духѣ мысль о человѣкѣ, а ужь малѣйшій побѣгъ травы имѣетъ ее въ формѣ своей—логически написанной. Работающій Духъ шелъ постепенно впередъ, творилъ и лѣнивился, создавалъ и на собственные законы возставалъ, нерѣдко засыпалъ на дорогѣ творчества, но неуклонно шелъ впередъ. И каждое дерево есть великая развязка математическаго заданія, тайна числа. Та первая краска, которую теперь мы видимъ на деревьяхъ, есть логическое слѣдствіе взаимодѣйствія разнородныхъ, но содружественныхъ причинъ, ибо она исходитъ отъ желтаго свѣта, которымъ питаются растенія, въ смѣшеніи съ голубымъ воздухомъ и водой. „Почувствовавши запахъ розы,—проникновенно восклицаетъ Словацкій,—я забываю на минуту, какъ бы въ одуреніи, жажду и смуту людской моей природы, и какъ бы возвращаюсь къ тѣмъ часамъ, когда цѣлью для духа моего было творенье красоты, а вдыханіе благовонія было ему единственной отрадой въ работѣ и наслажденіемъ. И это есть какъ бы возвратъ къ первоначальнымъ днямъ, къ первичной свѣжести земного бытія“.
Касаясь всей Земли всемірной ощупью творческой любви, Словацкій, овѣянный шелестами травъ цвѣтущихъ и шумами вѣтра и Моря, сводитъ въ четкую руну свою основную мысль: „Ничто есть наука прошлаго, если предъ тобою всего грядущаго она не выявитъ. И вотъ въ книгахъ этихъ, въ книгахъ Бытія, открытою лежитъ тайна смерти и точно записанъ законъ дальнѣйшаго творчества: Жертва“.
Изъ Духа, для Духа, чрезъ жертву, къ солнцу Божественной мудрости. Чрезъ маски тѣлесности—къ лику истинному. Дорогой разсвѣтовъ, любви, и пониманья, отъ солнца до солнца, гирляндой созвѣздій, въ златоцвѣтность негаснущихъ Солнцъ.