Обращаясь къ прошлому, каждый изъ насъ находитъ какое-нибудь воспоминаніе, особенно сильно запавшее въ душу, какой-нибудь взглядъ или волну звуковъ, исполненные необыкновеннаго краснорѣчія, какую-нибудь лѣсную прогалину, озаренную негаснущимъ лучомъ. Уходя мечтой въ свое прошлое, я вспоминаю раннее дѣтство въ родной деревнѣ, мирный домъ, наполненный веселой и шумной семьей, просторную комнату, кажущуюся мнѣ особенно большой уже потому, что внѣшній міръ мнѣ такъ же мало извѣстенъ, какъ маленькимъ героямъ Андерсеновскихъ сказокъ. Сквозь окно врываются вмѣстѣ съ широкими полосами свѣта звуки весны,—и липы такъ нѣжно шелестятъ, и черемуха такъ сладко пахнетъ. Мнѣ семь лѣтъ, я сижу съ моей матерью и читаю книгу. Но вся сверкающая рама, окружающая эту маленькую картинку, исчезаетъ отъ глазъ ребенка. Я не могу радоваться ни веснѣ, ни свѣтлой комнатѣ,—я обливаюсь слезами надъ страницами книги, повѣствующей о мученіяхъ невольника, я читаю Хижину дяди Тома. Это была первая книга, разсказавшая мнѣ, что въ мірѣ есть мучительство и мученіе, и заставившая меня глубоко задуматься.
Изъ другихъ раннихъ литературныхъ впечатлѣній, особенно ярки именно тѣ, которыя дали мнѣ другія произведенія англійской литературы. То были сокращенныя изданія Робинзона Крузо и Путешествій Гулливера, прочитанныя также въ дѣтствѣ и наполнившія младенческую фантазію своими оригинальными образами, позднѣе баллады англійскихъ романтиковъ въ переводѣ Жуковскаго, романы Диккенса, поэмы Байрона и драмы Шекспира, съ которыми неразрывно связана моя первая юность, а также и болѣе поздніе годы, годы сознательной духовной жизни.
Говоря сейчасъ о себѣ, я въ то же время какъ бы говорю отъ лица многихъ русскихъ. Дѣйствительно, одни изъ наиболѣе раннихъ и наиболѣе сильныхъ литературныхъ впечатлѣній русскихъ читателей связаны съ созданіями Англійскаго Генія. Авторъ Пиквикскаго клуба, авторъ Манфреда, и особенно создатель Гамлета, давно пользуются въ Россіи такой любовью, какъ будто бы они были нашими родными писателями, и мнѣ не разъ приходилось встрѣчать русскихъ, которые болѣе внимательно ознакомились съ произведеніями Байрона и Шекспира, чѣмъ съ произведеніями того или другого русскаго поэта. Это объясняется нетолько тѣмъ, что Англійская Поэзія гораздо выше Поэзіи Русской. Чужая красота и чужая сила могли бы насъ исполнить только холоднымъ удивленіемъ, какъ это случилось напримѣръ съ сочиненіями Данте, который совершенно не имѣетъ читателей въ Россіи. Но въ томъ-то и дѣло, что исключительное очарованіе англійской поэзіи не чуждо русскому темпераменту, напротивъ, оно касается самыхъ завѣтныхъ и тонкихъ струнъ русской души. Какъ англійскій, такъ и русскій поэтическій темпераментъ можетъ быть опредѣленъ двумя словами, которыми Шелли опредѣлялъ самого себя: meek and bold. Это—соединеніе мужской силы и женской нѣжности, это суровая непреклонность историческаго завоевателя, любящаго въ то же время семью, тихую мечтательность, и мягкій свѣтъ заходящаго солнца. То, что Англійскому Генію нашептало неисчерпаемое вѣчное море, со всѣхъ сторонъ окружающее его окутанную дымкой родину, намъ, русскимъ, невнятно нашептываютъ наши безконечные лѣса и степи, неоглядные, какъ морская гладь, монотонные и вѣчно-разнообразные въ оттѣнкахъ, какъ равнина морей. Три наиболѣе національные, наиболѣе самобытные, и самые яркіе генія русскаго художественнаго творчества, Гоголь, Пушкинъ, и Достоевскій, могутъ быть сближаемы въ литературной параллели съ тѣми или иными представителями англійскаго поэтическаго творчества, но не съ писателями другихъ странъ. Гоголь, отмѣтившій русскую способность къ юмору, и воплотившій ее въ фантастическихъ зловѣщихъ картинахъ, безусловно родствененъ Свифту и Диккенсу. Пушкинъ, воплотившій героическую сторону русской души, ея способность къ легкой гармоніи, и ея способность понимать красоту и правду у другихъ, сближается то съ Байрономъ, то съ Шекспиромъ, то съ другими, менѣе крупными, англійскими поэтами, и внѣ англійской литературы можетъ быть сравниваемъ только съ Гёте; наконецъ Достоевскій, воплотившій русскую черту нигилизма, подвижничества, и мучительнаго исканія Бога, перемѣшаннаго съ Сатанизмомъ, можетъ быть сравниваемъ опять то съ Диккенсомъ, какъ создателемъ героевъ-преступниковъ, то съ Эдгаромъ По, какъ авторомъ разсказовъ Сердце-изобличитель, Демонъ извращенности, и Молчаніе.
Если мы ограничимъ нашъ анализъ исключительно разсмотрѣніемъ стихотворной поэзіи, преимущественно лирической, на фонѣ ея утренней зари мы видимъ три своеобразныя фигуры, предрѣшившія въ значительной степени характеръ ея будущаго развитія. Я разумѣю трехъ наиболѣе крупныхъ поэтовъ Россіи, Жуковскаго, Пушкина, и Лермонтова, которые создали нашъ литературный языкъ, заложили основаніе поэтическаго творчества, были первыми вѣстниками художественной красоты.
Чистый романтикъ, Жуковскій, представляетъ изъ себя типъ мягкой пассивной натуры, воспринимающей съ необыкновенной легкостью всѣ вліянія, родственныя съ его душой, но вмѣстѣ съ тѣмъ и артистически возсоздающей все воспринимаемое. Переводчикъ нѣмецкихъ романтиковъ, Бюргера, Уланда, и Шиллера, онъ въ то же время тѣсно соприкоснулся съ романтизмомъ англійскимъ, и впервые познакомилъ Россію съ произведеніями Соути, Вальтеръ-Скотта, Томаса Мура, и Байрона. Но это не просто переводчикъ,—онъ не имѣлъ бы тогда права на названіе крупнаго поэта,—это возсоздатель, онъ воспроизводитъ творчески то, что переводитъ, онъ дѣлаетъ свою работу такъ искусно, что она пріобрѣтаетъ собственную печать. Его поэзія напоминаетъ лунный свѣтъ, заемный, но своеобразный, мертвый, но красивый,—лунную атмосферу, исполненную привидѣній, блѣдности, и неясныхъ умирающихъ звуковъ. Главное содержаніе этой поэзіи—невозможность любви, порванной враждебными вліяніями, резигнація, стремленіе отъ Земли къ Небу,—темы, которымъ суждено было повториться въ наши дни въ совершенно иной разработкѣ.
Если Жуковскаго можно сравнить съ мертвымъ, хоть и безсмертнымъ, свѣтиломъ ночи и эѳирной неосуществленной любви, поэзія Пушкина, болѣе, чѣмъ кого-либо другого, исполнена жизни и смѣлости, блеска яркаго дня и творческой весны. Пушкинъ былъ поистинѣ солнцемъ русской поэзіи, распространившимъ свои лучи на громадное разстояніе, и вызвавшимъ къ жизни безконечное количество большихъ и малыхъ спутниковъ. Онъ сосредоточилъ въ себѣ свѣжесть молодой расы, наивную непосредственность и словоохотливость геніальнаго здороваго ребенка, для котораго все ново, который на все отзывается, въ которомъ каждое соприкосновеніе съ видимымъ міромъ будитъ цѣлый строй мыслей, чувствъ, и звуковъ. Инструментъ, на которомъ онъ играетъ, многострунный, и каждая струна отличается одинаковой звонкостью. Подобно тому, какъ его излюбленный герой, Петръ Великій, создалъ европейскую Россію, самъ онъ создаетъ русскую литературу, впервые куетъ—не куетъ, а какъ бы роняетъ готовыми—самобытную лирику, эпосъ, эпиграмму, драму, сатиру, романтическое повѣствованіе, натуралистическій романъ, пишетъ превосходныя страницы художественной критики, возсоздаетъ въ неподражаемыхъ стихахъ русскія народныя пѣсни и народныя сказки. Это цѣльная гётевская натура, прошедшая сквозь горнило байроновскаго буйства страстей, натура уравновѣшенная, гармоническая, напоминающая героя Бури, властителя духовъ, Просперо. Также какъ Жуковскій, Пушкинъ тѣсно соприкасается съ Англійской Поэзіей. Поэмы Полтава, Мѣдный Всадникъ, Евгеній Онѣгинъ, несмотря на ихъ глубоко-самобытный, чисто-русскій характеръ, говорятъ объ увлеченіи Пушкина авторомъ Чайльдъ Гарольда и Донъ-Жуана, также какъ драмы Борисъ Годуновъ и Скупой Рыцарь свидѣтельствуютъ о внимательномъ изученіи произведеній Шекспира.
Лермонтовъ, бывшій по происхожденію шотландцемъ, еще болѣе близокъ съ Англійскимъ Поэтическимъ Геніемъ. Все его творчество сближаетъ его съ Байрономъ, и не столько потому, что онъ подчинялся вліянію пѣвца Каина и Манфреда,—хотя вліяніе было очень велико,—сколько потому, что самъ онъ, гордый, угрюмый, и навсегда-оскорбленный, былъ созданъ изъ такого же матеріала, какъ Байронъ, онъ былъ не столько его ученикъ, сколько его младшій братъ, получившій отъ природы такіе же дары и пытки, такую же душу, полную рѣзкой дисгармоніи. Въ его поэзіи мы видимъ пламя ночного пожара, недолгое, неровное, но исключительно-яркое, мы видимъ болѣзненное умираніе погребальнаго факела, подавленный трепетъ могучей личности, не нашедшей себѣ мѣста въ окружающей обстановкѣ. Странный контрастъ предстаетъ передъ нами, если мы захотимъ провести параллель между основателями Русскаго Поэтическаго Творчества Пушкинымъ и Лермонтовымъ, съ одной стороны, и новѣйшими излюбленными поэтами, Тютчевымъ и Фетомъ, съ другой, разсматривая ихъ не только какъ поэтовъ, но и какъ людей.
Фантастическіе герои русскаго Пантеона, Пушкинъ и Лермонтовъ, оба претерпѣли гоненія, какъ со стороны правительства, такъ и со стороны общества, были въ ссылкѣ, жили среди кавказскихъ горцевъ, среди величественныхъ картинъ природы, провели бурную жизнь, исполненную страстей и борьбы, и, наконецъ, не довершивъ своей жизненной задачи, были оба убиты на дуэли, Пушкинъ не доживъ до сорока лѣтъ, Лермонтовъ не доживъ до тридцати. Въ художественныхъ темахъ, которыми они задавались, мы видимъ ту же печать исключительности и трагизма. Что воспѣваетъ Пушкинъ? Грандіозныя явленія Природы, море, горы, и степи—цыганъ, блуждающихъ по землѣ изъ конца въ конецъ—братьевъ-разбойниковъ, озаренныхъ пламенемъ костровъ—витязя Руслана, сражающагося съ гигантскимъ чудовищемъ, существующемъ въ видѣ огромной головы (образъ, заставляющій вспомнить о Скандинавской Миѳологіи)—Петра Великаго, царственнаго революціонера, вздернувшаго Россію на дыбы, какъ ртачливую лошадь—Бориса Годунова, коронованнаго убійцу—мстительнаго Каменнаго Гостя, увлекающаго Донъ-Жуана въ адъ—пиръ во время чумы—Сальери, который изъ зависти отравляетъ Моцарта—обманутую дѣвушку-утопленницу, превратившуюся въ царицу русалокъ—цѣлый міръ героизма, фантазіи, исключительныхъ положеній, страстей. У Лермонтова, описывающаго, какъ Демонъ соблазняетъ монахиню, и создавшаго въ лучшемъ русскомъ романѣ, Герой нашего времени, типъ демоническаго Печорина, губящаго все, къ чему онъ ни прикоснется, повторяется тотъ же міръ страстей, крови, и отчаянія.
И между тѣмъ ни въ разнообразной поэзіи Пушкина, ни въ монотонной поэзіи Лермонтова нѣтъ таинственности. Здѣсь все просто, ясно, и опредѣленно. Они—романтики по темамъ и реалисты по исполненію. Они—представители художественнаго натурализма, который ищетъ содержанія внѣ себя, и воспроизводитъ Природу такъ, какъ ее видитъ—конкретно, въ разорванномъ частичномъ состояніи—не возсоздавая сложнаго единства ея, не угадывая мірового характера всѣхъ ея явленій. Какой контрастъ по сравненію съ Тютчевымъ и Фетомъ, царящими надъ современной литературной молодежью, и создавшими въ Россіи ту манеру поэтическаго творчества, которую я назову психологической лирикой. Тютчевъ и Фетъ живутъ какъ самые скромные тихіе люди, въ ихъ жизни нѣтъ никакого трагизма, они умираютъ, какъ библейскіе патріархи, „насыщенные днями“,—но въ ихъ поэзіи, лишенной героическаго характера и берущей сюжетами просто—на—просто разныя состоянія человѣческой души, все таинственно, все исполнено стихійной значительности, окрашено художественнымъ мистицизмомъ. Это поэзія болѣе интимная, находящая свое содержаніе не во внѣшнемъ мірѣ, а въ бездонномъ колодцѣ человѣческаго „я“, созерцающая Природу не какъ нѣчто декоративное, а какъ живую цѣльность.
Возьмемъ для наглядности нѣсколько образцовъ изъ каждаго поэта, и выберемъ эти образцы изъ тѣхъ сферъ, которыя могутъ служить наилучшимъ пробнымъ камнемъ. Эти сферы опредѣляются вопросами: какъ поэтъ понимаетъ душу поэта—какъ поэтъ рисуетъ Природу—какъ поэтъ возсоздаетъ чувство любви. Въ стихотвореніи Поэту Пушкинъ говоритъ о народной любви, объ алтарѣ, о треножникѣ, объ очень скучныхъ и очень явныхъ вещахъ, хотя онъ и бросаетъ, какъ истый полубогъ, какимъ онъ былъ, геніально-красивую строку: „Ты—царь. Живи одинъ“.
Лермонтовъ проводитъ параллель между поэтомъ и кинжаломъ.
Какъ Пушкинъ, такъ и Лермонтовъ схватываютъ внѣшнія черты, и оба задаются при этомъ дидактической цѣлью. Натура поэта, по существу своему вольная и независимая отъ временныхъ обстоятельствъ, не угадана здѣсь самими поэтами. Насколько краснорѣчивѣе, въ смыслѣ тонкости пониманія, стихи Тютчева:
„Не вѣрь, не вѣрь поэту, дѣва! |
Не властенъ лишь въ себѣ самомъ: |
Фетъ въ стихотвореніи „Поэтамъ“ говоритъ, обращаясь къ своимъ любимцамъ:—
„Въ вашихъ чертогахъ мой духъ окрылился, |
У Тютчева и Фета мы видимъ психологію художественной натуры, черты интимной внутренней жизни. Художникъ свободенъ, не потому, что онъ царь, а потому, что онъ стихія. Художественное творчество независимо отъ жизни, потому что изъ мертвыхъ листьевъ оно умѣетъ дѣлать золотые узоры.
При видѣ моря, окутаннаго вечернимъ туманомъ, Пушкинъ вспоминаетъ о своей юности, о первой любви и первыхъ разочарованіяхъ, море участвуетъ въ его мечтахъ какъ красивая декорація, гдѣ волны движутся, но не живутъ, блестятъ, но ничего своего не говорятъ своимъ блескомъ. Такъ же точно Лермонтовъ при видѣ моря проникается романтической мыслью о душѣ, стремящейся къ бурямъ, и въ тоже время описываетъ море нѣсколькими реальными штрихами, не передающими жизни моря. Фетъ, описывая море, заставляетъ его жить, онъ понимаетъ, что море иногда можетъ испытывать такія же утонченныя состоянія, какія возникаютъ въ человѣческой душѣ, когда, исполненная олимпійской ясности, она отошла отъ одного строя чувствъ—и не вошла еще въ другой строй, съ нимъ сопредѣльный.
„Жди яснаго на завтра дня… |
Говоря объ осени, Пушкинъ прекрасно описываетъ внѣшнія черты осенняго пейзажа:—
„Унылая пора, очей очарованье, |
Тютчевъ возвышается до художественнаго пониманія осени, какъ душевнаго состоянія Природы:—
„Есть въ свѣтлости осеннихъ вечеровъ Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ |
Любовь, какъ у Пушкина, пѣвца ясной любви, такъ и у Лермонтова, понимающаго ее какъ мимолетное чувство, выступаетъ въ конкретныхъ чертахъ, въ ея непосредственной очаровательной простотѣ, но не во всемъ ея содержаніи, то сближающемъ человѣка съ неземными ду́хами, исполненными утонченной нѣжности, то дающемъ впечатлѣніе тихой, но страшной грозности этого непостижимаго чувства. Любовь есть сложность, а у нихъ простыя души, хотя и геніальныя. Любовь есть яркое безуміе, а они смотрятъ на міръ трезвымъ взглядомъ. Какъ очаровательно маленькое стихотвореніе Пушкина: На холмахъ Грузіи лежитъ ночная мгла. Это одна изъ лучшихъ жемчужинъ міровой лирики. Какъ все цѣльно и ясно въ этомъ крикѣ любви! Но развѣ любовь такъ ясна? Тютчевъ отвѣчаетъ отрицательно:—
„Люблю глаза твои, мой другъ, |
А Фетъ какъ бы дополняетъ этотъ тонкій, но металлически-холодный, поэтическій анализъ, нѣжнымъ, какъ ландышъ, стихотвореніемъ, гдѣ говорится о любви неосуществленной—и гдѣ въ то же время слышится весь трепетъ страсти.
„Я тебѣ ничего не скажу |
Ночь, такъ же какъ море, будитъ въ Пушкинѣ воспоминанія романтическаго характера, передъ нимъ проходитъ картина его собственныхъ ошибокъ и, читая съ отвращеніемъ длинный свитокъ минувшаго, онъ не можетъ удержать слезъ, но слезы не смываютъ печальныхъ строкъ. Ночь, описанная всего двумя-тремя бѣглыми штрихами, выступаетъ лишь какъ темный фонъ при изображеніи мрачнаго состоянія души, простого, элементарнаго, не связаннаго неизбѣжно съ тѣмъ, что есть въ ночи самаго краснорѣчиваго. Душа поэта полна яркихъ, но обычныхъ чувствъ, земныхъ мыслей, онъ размышляетъ о своей судьбѣ, и отъ него ускользаетъ величественность ночи, плывущей въ безбрежныхъ пространствахъ, усѣянныхъ иными мірами. Лермонтовъ совершенно аналогичнымъ образомъ, при видѣ голубой ночи и пустыни, внемлющей Богу, задается вопросомъ, отчего ему грустно и больно, говоритъ, что онъ ничего болѣе не ждетъ отъ жизни, что ему хочется свободы и забвенья. Опять Байроновская мысль въ русской транскрипціи. Это мысли юной души, еще не остывшей отъ поцѣлуевъ, которые были лживыми, еще не успѣвшей отъ личнаго вознестись въ сферы созерцанія, гдѣ страсти кажутся чѣмъ-то давнишнимъ, отброшеннымъ на далекое разстояніе. Фетъ, описывая ночь, говоритъ:
„На стогѣ сѣна, ночью южной, |
Фетъ описываетъ ночь—и она дѣйствительно предстаетъ передъ нами въ своемъ собственномъ величіи, мы ее видимъ, видимъ въ то же время и душу поэта, но не подъ гнетомъ случайнаго, не въ рабствѣ у вещественнаго и очевиднаго, а въ пантеистическомъ сліяніи съ безконечнымъ цѣлымъ, въ которомъ все принимаетъ общій отвлеченный характеръ, законченный и гармоничный. Здѣсь Природа болѣе красива и краснорѣчива, потому что человѣческая душа вступаетъ съ ней въ живое единеніе, и Природа, лелѣя ее на своемъ лонѣ, бросаетъ въ земной умъ нѣсколько лучей оттуда, гдѣ царитъ иная красота.
Возьмемъ наконецъ еще два стихотворенія Пушкина и Тютчева, написанныя совершенно на одну и ту же тему и дающія такимъ образомъ возможность имѣть полную параллель между двумя поэтическими манерами. Пушкинъ описываетъ безсонницу и говоритъ:—
„Мнѣ не спится, нѣтъ огня: |
Тютчевъ въ стихотвореніи Безсонница говоритъ:—
„Часовъ однообразный бой, |
И наша жизнь стоитъ предъ нами, |
Съ точки зрѣнія чисто-артистической стихотвореніе Пушкина кажется мнѣ болѣе прекраснымъ, чѣмъ стихотвореніе Тютчева, но какъ типично здѣсь ихъ различіе. Пушкинъ учитъ языкъ убѣгающаго времени, но не можетъ угадать его, и думаетъ услыхать въ немъ ропотъ имъ утраченнаго дня, нѣчто частичное, между тѣмъ какъ Тютчевъ возвышается до широкаго мы, до метафизическаго обобщенія, заставляющаго вспомнить о такихъ стихотвореніяхъ Шелли, какъ Time или A Lament.
Приведенные примѣры—лишь небольшіе обрывки сложной ткани, но уже и они достаточно явственно указываютъ на неоспоримое коренное различіе, существующее между поэтической манерой Пушкина и его ученика Лермонтова съ одной стороны, Тютчева и Фета съ другой.
Пушкинъ и пушкиніанцы относятся къ видимому міру просто и непосредственно, болѣе какъ наблюдатели, нежели какъ мыслители. Они видятъ части міра, но не его цѣлое, его зримое содержаніе, но не тайное значеніе. Они по самому существу своему истинные представители художественнаго натурализма. Даже въ наиболѣе романтическія темы они всегда вносятъ непосредственную простоту, разложеніе на части, опредѣленность, рельефъ скульптурности, ограниченную конкретность лѣтописнаго стиля. Они живутъ фактами, не переработанными философскимъ сознаніемъ, они живутъ конечной реальностью, которая ими властвуетъ. Для нихъ закрыта иная область—великая область отвлеченія, область міровой символизаціи всего сущаго. Созерцая Природу, проникаясь любовью, переживая тѣ или иныя душевныя состоянія, они преимущественно описываютъ, и описываютъ въ узкой опредѣленной рамкѣ. Земная жизнь заключена для нихъ въ рѣзко-очерченныя границы. Для Тютчева и Фета, для представителей психологической лирики, земная жизнь есть только рядъ звеньевъ гигантской цѣпи, оба края которой, и справа, и слѣва, и съ начала, и съ конца—если есть начало и конецъ—уходятъ вдаль, и, принимая тѣневой характеръ, незамѣтно теряются въ безконечности пространства и времени. Пушкинъ живетъ во временномъ, Феть и Тютчевъ—въ вѣчности; романтикъ-натуралистъ живетъ въ государствѣ, въ обществѣ, представитель психологической лирики—въ міровомъ пространствѣ, среди звѣздъ. Потому такъ и выпуклы изображенія Пушкинской поэзіи,—она смотритъ на все съ близкой точки зрѣнія; Фетъ и Тютчевъ смотрятъ на все издали,—и потому ихъ изображенія носятъ тѣневой характеръ[10].
Огромное вліяніе Пушкина на всѣхъ послѣдующихъ поэтовъ объясняется не только исключительною силой его геніальной поэтической личности, но и тѣмъ, что его душа—по преимуществу русская: онъ угадалъ исполненный положительности характеръ той страны, гдѣ художественный реализмъ есть не привитое, а самородное растеніе, той страны, которая дала людямъ полубожественнаго творца романовъ Война и Миръ и Анна Каренина. И дѣйствительно мы видимъ вліяніе Пушкина не только въ произведеніяхъ многочисленной группы стихотворцевъ, но и въ творчествѣ прозаиковъ. Въ преклоненіи передъ Пушкинымъ и въ усвоеніи многихъ элементовъ его поэтическаго творчества сходятся такіе различные художники, какъ великій юмористъ и бытописатель Гоголь, меланхолически-нѣжный Тургеневъ, создавшій очаровательную портретную галлерею русскихъ типовъ, и нашъ наиболѣе геніальный писатель, Достоевскій, спустившійся въ своемъ психологическомъ анализѣ до послѣднихъ темныхъ глубинъ человѣческаго духа. Изъ поэтовъ, которыхъ можно назвать пушкиніанцами, первое мѣсто конечно принадлежитъ Лермонтову, стоящему впрочемъ вполнѣ обособленно, въ силу значительности яркаго индивидуальнаго таланта, что дѣлаетъ изъ него самостоятельнаго маэстро. Лермонтовъ полнѣе, чѣмъ Пушкинъ, выразилъ одну черту человѣческой богато-одаренной души, ея способность жаждать безъ конца бурь, и борьбы, хотя бы даже безцѣльной, но зато онъ выразилъ въ своемъ творчествѣ только одну эту черту, и такъ какъ она составляетъ скорѣе принадлежность юношескаго темперамента, нежели свойство натуры законченной, его поэзія тѣмъ самымъ пріобрѣла характеръ слишкомъ узкій и однообразный. Недаромъ Лермонтова такъ любятъ всѣ, кто молодъ, и недаромъ самъ онъ любилъ кинжалъ: его поэзія, узкая и яркая, безусловно напоминаетъ это смертельное орудіе.
За Лермонтовымъ слѣдуетъ цѣлый рядъ поэтовъ, составляющихъ Пушкинскую школу. Три главные изъ нихъ—Майковъ, Полонскій, и Алексѣй Толстой.
Майковъ, въ юности своей готовившійся къ карьерѣ живописца, но потомъ отдавшійся поэзіи, внесъ въ свое творчество спокойную живописность, мирную созерцательность, античную приверженность къ видимымъ формамъ. Его поэзія напоминаетъ невозмутимый пейзажъ, тихое журчанье лѣсного ручья, надъ которымъ сплелись безсильныя вѣтви ивы, исполненной изнеможенія и бросающей кружевную тѣнь на зеркальную поверхность; въ неглубокихъ водахъ мелькаютъ маленькія рыбки, оживленныя солнечнымъ лучомъ; прохожій, замѣтивъ этотъ ручей, непремѣнно захочетъ посидѣть на берегу, и скажетъ: „Здѣсь хорошо!“, но, уйдя, забудетъ о немъ, если только онъ не исключительный любитель такихъ уголковъ Природы, или не знаетъ этотъ ручей съ дѣтства.
Полонскій представляетъ изъ себя гораздо болѣе оригинальную личность. Не обладая развитымъ вкусомъ Майкова, воспитавшагося на классикахъ, онъ постоянно портитъ свои лучшія стихотворенія какой-нибудь рѣзкой грубой чертой, но въ то же время онъ создалъ нѣсколько произведеній настолько самобытныхъ, что они являются украшеніемъ Русской Поэзіи. Наиболѣе оригинальна его поэма Кузнечикъ-музыкантъ, въ которой онъ сумѣлъ создать типы изъ насѣкомыхъ, но не такъ, какъ это дѣлаютъ баснописцы, а до извѣстной степени такъ, какъ мы это видимъ въ поэмѣ Шелли The Sensitive Plant, гдѣ каждый цвѣтокъ живетъ особой, лишь ему свойственной, жизнью. Алексѣй Толстой, столь извѣстный во всей Россіи, какъ авторъ историческаго романа Князь Серебряный, снискавшаго многочисленныхъ читателей среди народа, цѣненъ главнымъ образомъ какъ авторъ красивыхъ, но въ то же время и банально-разрумяненныхъ, балладъ, гдѣ воспѣваются герои русской народной фантазіи, и какъ авторъ нѣжныхъ баюкающихъ стихотвореній, въ которыхъ онъ безпритязательно изображаетъ природу Малороссіи, съ ея вишневыми садами и хуторами, съ ея свободными степями, и свидѣтелями сѣдой старины, молчаливыми курганами.
Изъ современныхъ пушкиніанцевъ самыми интересными являются графъ Голенищевъ-Кутузовъ и поэтесса красочныхъ грезъ Лохвицкая. Они выгодно выдѣляются изъ толпы многочисленныхъ стихотворцевъ, чье имя—легіонъ.
Но, разсматривая поэтовъ-пушкиніанцевъ, мы не видимъ, за немногими исключеніями, новыхъ пріемовъ творчества, которыхъ не было бы у ихъ великаго учителя. То, что они вносятъ своего въ русскую поэзію, имѣетъ скорѣе значеніе количественное, нежели качественное, смыслъ извѣстнаго увеличенія числа сюжетовъ, но не измѣненія манеры разрабатывать ихъ. Интересно при этомъ отмѣтить, что наиболѣе яркими стихотвореніями у данныхъ поэтовъ являются не тѣ, которыя написаны въ усвоенной ими манерѣ, а тѣ, гдѣ они, уклоняясь отъ своихъ обычныхъ пріемовъ, приближаются къ манерѣ художественнаго индивидуализма, психологической лирики. Таково напримѣръ замѣчательное стихотвореніе Майкова Импровизація, гдѣ онъ, забывъ о своемъ античномъ спокойствіи, возвышается до современной нервности, достигаетъ истиннаго художественнаго символизма. Таковы отдѣльныя мѣста въ поэмахъ Голенищева-Кутузова, Гашишъ, и Разсвѣтъ. Таковы красивыя стихотворенія Лохвицкой изъ области демонизма, гдѣ чувствуется душа средневѣковой женщины, знакомой съ тайнами колдовства[11].
Въ сторонѣ отъ перечисленныхъ поэтовъ стоитъ нѣсколько писателей, которые не входятъ въ нашу классификацію, но которыхъ никакъ нельзя обойти молчаніемъ. Баратынскій, поэтъ рефлексіи и сѣверной природы, стоящій ближе всѣхъ изъ поэтовъ Пушкинской эпохи къ современнымъ, нервнымъ, но созерцательнымъ, поэтамъ. Полежаевъ, поэтъ временъ Байронизма, родственный съ Лермонтовымъ, съ которымъ онъ имѣлъ много общаго, какъ сильная личность, не нашедшая примѣненія своей силѣ. Кольцовъ, русскій Бёрнсъ, сумѣвшій создать совершенно оригинальную лирику, въ которой глубоко чувствуется власть земли. Никитинъ, не такой яркій, какъ Кольцовъ, но обладающій большей силой нѣжности. Энергическій поэтъ, котораго отчасти можно сравнить съ Краббе и съ Лонгфелло, Некрасовъ, единственный пѣвецъ обиженнаго простого народа и городской голи. Случевскій, поэтъ-философъ, съ демонической душой. Создатель изящныхъ стихотворныхъ пастелей, Мей. Поэтъ съ пантеистическимъ оттѣнкомъ, Щербина. Поэтесса Павлова, создавшая нѣсколько стихотвореній, отличающихся неженской силой.
Данный очеркъ неполонъ и отрывоченъ, но я и не задавался цѣлью нарисовать подробную картину развитія Русской Поэзіи 19-го вѣка. Мнѣ хотѣлось только отмѣтить два пункта, которые мнѣ кажутся существенно-важными. Во первыхъ Русскій Поэтическій Геній сходенъ съ Англійскимъ, ни съ какимъ другимъ такъ не сходенъ, какъ съ нимъ, и упорная привычка многихъ критиковъ сближать Русское Творчество съ Нѣмецкой и Французской Поэзіей, обходя Англійскую, есть не болѣе какъ недоразумѣніе. Во вторыхъ Русская Поэзія распадается на двѣ совершенно опредѣленныя полосы, если разсматривать ее въ ея движеніи, это полоса художественнаго натурализма—и психологической лирики. Пушкинъ и Лермонтовъ исчерпали первую область. Пытаться дополнять ихъ безумно и безполезно, и не столько потому, что Геній ихъ такъ превосходенъ,—могутъ родиться Геніи и болѣе значительные, и можно также, будучи менѣе сильнымъ, случайно выиграть въ игрѣ состязанія, по капризу бога Удачи,—сколько потому, что манера художественнаго натурализма, пока, надолго, исчерпана въ своей сущности. Нѣтъ больше естественнаго соотношенія между этой литературной манерой и состояніемъ современной души, манерой современной души чувствовать. Психологическая лирика—наша законная область, въ которой мы каждый день можемъ открывать новыя и новыя прогалины, взрощать новые и новые цвѣты,—какъ потому, что Русская Поэзія еще слишкомъ мало сдѣлала въ этой области, такъ и оттого, что по существу своему эта область безгранична.
