Cet esprit comblé d’angoisse…Baudelaire.
Les Fleurs du Mal. Цвѣты съ узорными лепестками и ядовитымъ дыханіемъ. Цвѣты, которые заставляютъ сердце сжиматься съ инстинктивной боязнью, если подходишь къ нимъ въ минуту счастья, и радующіе только тогда, когда сердце, измучившись, ищетъ другого измученнаго сердца, какъ одна струна звуками ищетъ другую, чтобы вдвоемъ создать гармонію тоски и пѣвучаго томленья.
Міръ мучительства надъ самимъ собой, неудержимое стремленье входить въ диссонансы, и вводить въ себя волну противорѣчій. Странная прихоть поэта, съ такимъ пронзительно-яснымъ умомъ, желать во что бы то ни стало быть только съ тѣмъ, что ранитъ, не убѣгать отъ боли, а приближать ее къ себѣ.
Здѣсь нѣтъ сладостныхъ воспоминаній о первой любви, этихъ младенчески-ласковыхъ картинъ сліянья двухъ сердецъ. Нѣтъ Природы, какъ союзницы человѣка. Любовь глядитъ въ зеркало, и видитъ тамъ свой собственный ликъ искаженнымъ: ея же глаза отвѣчаютъ глазамъ ея—выраженіемъ ненависти. Не съ музыкой, не съ пѣньемъ жаворонка, не съ лепетаніемъ ручья соединяетъ здѣсь любовь свое явленье, а съ преступленьемъ, съ ужасомъ, съ безуміемъ. На эдемскихъ берегахъ высятся огромные саркофаги, въ которыхъ больше черной тоски, чѣмъ красоты. На тускломъ небѣ, лишенномъ звѣздъ, горитъ холодная луна, мертвое свѣтило одурманенныхъ душъ и разбитыхъ временемъ, разорванныхъ руинъ. Здѣсь розы не цвѣтутъ, соловьи не поютъ своихъ пѣсенъ Гафиза. Любовь, красота, наслажденье? О, смѣхъ! О, наивность! Откуда доносятся эти слова? Кто сказалъ ихъ? Время прошло. И пѣсня маятника слагается изъ звуковъ совсѣмъ другого свойства. Здѣсь воздухъ отравленъ, имъ могутъ дышать только совы; почва осквернена, на ней выростаютъ лишь ядовитыя растенія. Даже изысканныя благоуханія, которыми наполнено это заколдованное царство, такъ странны, что, доставляя минутное наслажденіе, тотчасъ караютъ расплатой, они смущаютъ душу, погашаютъ волю, внушаютъ мысли и поступки, которые влекутъ за собой раскаяніе. Здѣсь никто не говоритъ о любви человѣка къ человѣку, это чувство—сказка старыхъ дней. А между тѣмъ поэту такъ хочется любить людей, такъ страстно хочется обожать женщину. На возгласъ нѣтъ отклика. Жестокій Городъ сжалъ сознанье лабиринтомъ своихъ улицъ, гдѣ камень и камень, асфальтъ, металлъ. Желтый сплинъ сдавилъ сознанье своимъ удушающимъ туманомъ. И лица превращаются въ маски дьявольскаго маскарада. И тѣни идутъ, идутъ, они идутъ безъ конца, эти жалкіе маніаки, убогія блудницы, убійцы, удушающіе совѣсть виномъ, дряхлыя старухи, обманутыя дѣтьми, инфернальные старики, превращенные въ уродливую семью двойниковъ, люди съ слѣпыми сердцами, люди съ голодными душами.
И время встаетъ—какъ дѣйствительный врагъ, и пространство—начинаетъ пугать. Всюду чувствуется обрывъ, провалъ, пропасть, срывъ. „Пропасть“, восклицаетъ поэтъ. И ему вспоминается мучительный кошмаръ Паскаля, которому чудилось, что онъ повсюду проваливается, не имѣя почвы подъ ногами.
Паскаль носилъ въ душѣ водоворотъ безъ дна.
— Все пропасть алчная: слова, мечты, желанья.
Мнѣ тайну ужаса открыла тишина,
И холодѣю я отъ чернаго сознанья.
Вверху, внизу, вездѣ, бездонность, глубина,
Пространство страшное съ отравою молчанья.
Во тьмѣ моихъ ночей встаетъ уродство сна,
Многообразнаго,—кошмаръ безъ окончанья.
Мнѣ чудится, что ночь—зіяющій провалъ,
И кто въ нее вступилъ, тотъ схваченъ темнотою.
Сквозь каждое окно—бездонность предо мною.
Мой духъ съ восторгомъ бы въ ничтожествѣ пропалъ,
Чтобъ тьмой безчувствія закрыть свои терзанья.
— А! никогда не быть внѣ Чиселъ, внѣ Сознанья![1]
Даже Красота, единственное, что всегда зачаруетъ поэта, здѣсь навсегда безучастна къ нему, она внушаетъ ему безконечность стремленья къ ней, съ тѣмъ только чтобы ранить его своею мраморною грудью. И поэты, эти вѣрные любовники той, которая манитъ, не любя,
Преклонятся навѣкъ предъ властной Красотой,
И дни свои сожгутъ въ горнилѣ созерцанья,
но на крики и призывы она можетъ только холодно отвѣтить:—
Въ лазури я царю какъ сфинксъ, какъ изваянье,
Какъ лебедь блѣдная, какъ снѣгъ я холодна,
И я недвижнаго безстрастія полна,
И мнѣ невѣдомъ смѣхъ, невѣдомо рыданье.
Мы развертываемъ длинный свитокъ и, видя все одни и тѣ же пѣсни отрицанія, понимаемъ, что передъ нами—душа, переполненная пыткой, что этотъ стихъ, блестящій, острый, и холодный, какъ клинокъ, созданъ не для украшенія. Мысли и образы закованы въ тѣсныя латы. Въ краткихъ стихотвореніяхъ, въ сдержанныхъ строкахъ нѣтъ того лиризма, которымъ отличается чувство въ первую минуту его возникновенія, но это обманчивое спокойствіе есть обманчивая и чудовищная тишина омута, въ которомъ крутится скрытый водоворотъ. Глянцевитый блескъ водной поверхности пугаетъ глазъ, онъ говоритъ намъ о томъ, что въ глубинѣ насъ подстерегаетъ гибель. Это спокойствіе сильнѣе того восторженнаго отчаянія, которое, выражаясь страстными воплями, находитъ въ самомъ себѣ горькую усладу, получаетъ извѣстное удовлетвореніе, ощутивъ глубину страданія.
Передъ нами шагъ впередъ въ опредѣленной сферѣ психологическихъ явленій. Страхъ начинается тоской, и постепенно переходитъ въ ужасъ, который сперва проявляется шумно, потомъ, увеличиваясь, дѣлается тихимъ, какъ бы соединяется съ сознаніемъ, что не выразить словами всей остроты отчаянья.
Но кто же онъ, этотъ пѣвецъ порочности и смерти? Не является ли онъ самъ чудовищемъ порочности?
Ограниченность торопится отвѣтить: конечно, да. Не будемъ говорить съ ней. Да если бы и такъ? Онъ былъ бы намъ только вдвойнѣ интересенъ. Мы спросили бы, и стали бы думать, откуда въ немъ это противорѣчіе, и какую сложную драму можно угадать по отдѣльнымъ намекамъ. Добродѣтель и порочность исключительной личности суть путеводныя нити для того созерцателя, который хочетъ найти невѣдомый путь, ведущій къ пониманью всего и къ сліянью со Всѣмъ.
Но надо думать, ограниченность глубоко заблуждается. И если ужь говорить о добрѣ и злѣ—если ужь такъ необходимо до сихъ поръ оставаться при этой классификаціи, нужно сказать простодушнымъ людямъ, что поэтъ, подобный Бодлэру, останавливаясь на явленіяхъ зла, останавливается не такъ, какъ они.
Онъ зналъ болотныя топи, но онъ донесъ до самой смерти въ своемъ сердцѣ свѣтильникъ молитвъ. А если бъ не донесъ… Какъ любили бы мы его и тогда!
Находясь въ преисподней, можно грезить о бѣлоснѣжной вершинѣ. Бодлэръ это слишкомъ хорошо зналъ. Судьба показала ему два полюса, и онъ видѣлъ ихъ оба. Но Судьба, выбирая ему особую долю, предназначила ему полюбить то, что люди ненавидятъ, чтобы онъ могъ нарисовать тотъ темный фонъ, на которомъ болѣе рельефно выступаетъ идеальная мечта. Все, на чемъ лежитъ Каинова печать отверженія, понятно и близко этому странному художнику, именно въ силу исключительности его нервной организаціи, въ силу его отмѣченности.
Есть натуры съ дѣтскимъ сердцемъ; прозрачныя, какъ ручей, они инстинктивно бѣгутъ отъ всего темнаго; ихъ непосредственной наивности страшно все отрицательное. Имъ хочется вѣчно лазурнаго неба, съ серебристымъ пѣніемъ жаворонка, имъ хочется видѣть родной домикъ и садикъ, дѣтскія лица и нарядныхъ мотыльковъ.
Есть натуры иныя. Они судьбою предназначены для пытки; ихъ влекутъ къ себѣ пропасти, плѣняетъ хмурое небо, покрытое разорванными тучами; они чувствуютъ себя въ родной стихіи тамъ, гдѣ дисгармонія и смерть.
Но еще вопросъ, кто любитъ сильнѣе то, что зовется добромъ, первыя натуры или вторыя.
Одни смотрятъ на внѣшнее, другіе стараются проникнуть въ душу явленій. Одни идутъ, довольствуются бѣглой картиной, и проходятъ, другіе останавливаются своею мыслью на томъ, что кажется мимолетнымъ, и, соприкасаясь, съ вѣчнымъ явленіемъ Мірового Зла, въ какой бы формѣ оно ни проявлялось, пытаются разгадать его. Одни не смѣютъ соприкоснуться съ отрицательнымъ, потому что они лично не отошли еще отъ разныхъ элементарностей, другіе смѣютъ соприкоснуться съ нимъ, потому что внутренно они уже достигли—невѣдомой для людей простодушныхъ—свободы.
И если человѣкъ идетъ своимъ особымъ путемъ, задается своими особыми задачами, онъ не можетъ не возбуждать въ мыслящемъ ощущеній интереса и сочувствія, хотя бъ этотъ мыслящій самъ шелъ совсѣмъ другой дорогой. Если высшая конечная цѣль этого человѣка, идущаго путями Зла, совпадаетъ съ цѣлями достиженія позднѣйшей всезахватывающей Гармоніи, я полюблю его за то, что въ дымѣ и хохотѣ противорѣчій онъ хранитъ въ себѣ молитвенное отношеніе къ Добру. Если же онъ живетъ въ мірѣ Зла лишь затѣмъ, чтобъ жить въ мірѣ Зла, я полюблю его за его цѣльность. Быть можетъ, если наши дороги скрестятся враждебно—если мнѣ придется столкнуться съ нимъ лицомъ къ лицу и глядѣть глазами въ глаза, я, какъ человѣкъ, на мигъ возненавижу его, но я и полюблю его также, какъ художникъ, и какъ понимающій. И если онъ слабѣе меня, я сброшу его съ своей дороги—и если онъ сильнѣе, онъ сброситъ меня съ своей, но неужели же изъ-за этого я ослѣпну? Я не могу не видѣть Красоты и Силы, хотя бъ она меня ранила. И лишь слѣпецъ не полюбитъ хоть на мигъ Цвѣты Зла, гдѣ Женщина—врагъ, гдѣ Любовь—мучительство, гдѣ Природа—огромный саркофагъ, окруженный желтыми туманами гипнотизирующаго сплина.
