… А когда разговоръ перешелъ на другія темы, Гриняевъ сказалъ:
— Доброта и добро — не одно и то же.
— Почему? возразилъ Капелюхинъ.—Доброта относится къ добру такъ же, какъ телячья котлета къ цѣлому теленку. Другими словами: доброта, это маленькій отростокъ добра.
— Ничего подобнаго,—въ свою очередь возразила и Марья Михайловна. — Добро прекрасно, возвышенно, абсолютно и безспорно, а доброта можетъ быть вздорной, несправедливой, мелкой и односторонней.
— Несогласенъ! — замоталъ головой Капелюхинъ. — Добрый человѣкъ всегда и творить добро!..
— Хорошо,—перебилъ Гриняевъ.—Въ такомъ случаѣ я приведу примѣръ, изъ котораго вы едва ли выпутаетесь... Скажемъ, путешествуете вы по какой-нибудь тамъ пустынѣ Сахарѣ со своими двумя дѣтьми и со слугой... И вдругъ оба вашихъ мальчика заболѣвають какойнибудь туземной лихорадкой... У вашего слуги есть вполнѣ достаточный для спасенія жизни дѣтей запасъ хины, но слуга вдругъ уперся и ни за что не хочетъ отдать этого лекарства. Выхода у васъ, конечно, только два: или убить слугу и этимъ спасти двухъ дѣтей, или махнуть на слугу рукой — и тогда дѣти ваши въ мученіяхъ умрутъ. Что бы вы сдѣлали?.. — Я бы убила этого подлеца слугу и взяла бы его лекарство, — мужественно сказала Марья Михайловна.
— А вы, Капелюхинъ? — спросилъ Гриневъ — Вѣдь примѣръ-то сооруженъ для васъ.
— Что бы сдѣлалъ я? Ну, я бы пообѣщалъ слугѣ все свое состояніе, пошелъ бы самъ къ нему слугой, стоялъ бы передъ нимъ на колѣняхъ…
— Примѣръ предполагаетъ полную непреклонность слуги…
— Ну, тогда бы я… Да ужъ не знаю, что… Тогда бы я все предоставилъ волѣ Божьей. Значить, ужъ дѣткамъ моимъ такъ суждено, чтобы умереть…
— Но вѣдь, если бы вы убили слугу и отняли у него лекарство — дѣти ваши выздоровѣли бы!.. При чемъ же тутъ «суждено»?
— Ну, я бы убѣжалъ въ пустыню подальше и повѣсился бы тамъ на первомъ деревѣ…
— А дѣтей бросили бы больными, безпомощными, умирающими?
— Чего вы, собственно, отъ меня хотите? — нахмурившись огрызнулся Капелюхинъ…
— Я просто хочу доказать вамъ, что доброта и добро — вещи совершенно разныя. Все то, что вы предполагали сдѣлать въ моемъ примѣрѣ съ вашими дѣтьми — это типичная доброта!
— Что же въ такомъ случаѣ добро?
— А вотъ… Человѣкъ, понимаюіцій, что такое добро — разсуждалъ бы такъ: на одной чашкѣ вѣсовъ лежатъ двѣ жизни, на другой одна. Значитъ — колебаній никакихъ. И при этомъ — одна жизнь, жизнь скверная, злая, эгоистическая, слѣдовательно, для Божьяго міра отрицательная. Она не нужна. Цѣной ея нужно спасти двѣ жизни, которыя лучше, моложе, и, слѣдовательно, имѣютъ большее право на существованіе…
— И вы бы… — съ легкимъ трепетомъ недоговорилъ Капелюхинъ. — И я бы… Конечно! Преспокойно подкрался бы сзади къ слугѣ, ткнулъ бы ему ножъ между лопатокъ, взялъ хину, вылѣчилъ дѣтей и на другой день — бодрые, освѣженные сномъ — мы бы двинулись дальше.
— Ну, знаете ли…
— Почему вы возмущаетесь? Потому что вы обыкновенный добрый человѣкъ… А я человѣкъ не добрый — но координирующей всѣ свои поступки съ требованіями добра.
— И ничего бы у васъ не дрогнуло, въ то время, какъ вы тыкали бы вашему слугѣ ножемъ въ спину?!
— Ну, какъ сказать… Было бы непріятно, чувствовалась бы нѣкоторая неловкость; но это — единственно отъ непривычки.
— Хорошое добро!.. Тьфу!
— Нечего вамъ плеваться, добрый вы человѣкъ! Все дѣло въ томъ, что я умѣю разсуждать, а вы — весь во власти сердца и нервовъ…
Марья Михайловна все это время сидѣла, свернувшись калачикомъ на диванѣ, и молчала.
А когда всѣ замолчали, вдругъ заговорила:
— Теперь Рождество. И вспоминается мнѣ золотое дѣтство и вспоминается мнѣ то — самое веселое и милое въ моемъ дѣтствѣ Рождество — когда у папы отнялись ноги и языкъ.
— У кого? — удивленно спросили всѣ.
— У папы.
— У вашего?!!
— Не у римскаго же. Конечно, у моего.
— Ну, это гадость!
— Что?
— Говорить такъ объ отцѣ. Если бы даже онъ былъ тиранъ, звѣрь и то нельзя такъ говорить о родномъ отцѣ!..
— Онъ не былъ ни тираномъ ни звѣремъ.
— Въ такомъ случаѣ, вы были скверной дѣвчонкой?
— А вотъ я вамъ разскажу о своемъ отцѣ, тогда и судите.
Въ будніе дни отецъ все время былъ на службѣ, и домой являлся только вечеромъ, усталый, думающій лишь о постели.
Но передъ праздниками, дня за два до Рождества, занятія у нихъ прекращались, и отецъ являлся домой часовъ въ двѣнадцать дня — до 28 декабря.
Надѣвалъ халатъ и принимался бродить по всѣмъ комнатамъ.
— Мариша! — вдругъ раздавался его тонкій не по росту и сложенiю голосъ. — Почему это тутъ въ углу валяется бумажка?!
— Не знаю, баринъ…
— Ахъ, такъ-сь. Вы не знаете? Интересно, кто же долженъ знать? На чьей это обязанности лежитъ: градского головы, брандмейстера или мѣщанскаго старосты? Значить, — я долженъ убрать эту бумажку, да? Я у васъ служу, да? Вы платите мнѣ жалованье?
— Поѣхалъ, — слышался изъ другой комнаты голосъ старшей сестры.
До чуткаго слуха отца долетало это слово.
— Ахъ, по вашему я «поѣхалъ»,— бросался онъ въ ту комнату, гдѣ сестра переписывала ноты. Такъ-съ. Это вы говорите отцу вашему, или водовозу Никитѣ? Тебя кто кормитъ, кто поитъ, кто обуваетъ? Принцъ монакскій, градской голова, или брандмейстеръ? Ты что думаешь, что если учишься музыкѣ, такъ выше всѣхъ? Отца можешь съ грязью смѣшивать? Изъ дверей выглядывала мать.
— Ну, чего ты присталъ къ дѣвушкѣ? Ей нужно къ концерту готовиться, а ты жилы изъ нея выматываешь.
— Такъ-съ. Мерси. Удостоился отъ супруги привѣтствія. Хм! Концертъ… Что это еще за такіе концерты—манцерты — кому это нужно? Выйдетъ такая вотъ орясина и начнетъ глотку драть — и чего, и что спрашивается? Дома лучше нужно сидѣть, чѣмъ хвосты трепать…
Онъ плотно усаживался на стулъ, показывая всѣмъ своимъ видомъ, что осенній дождикъ зарядилъ надолго, и продолжалъ:
— Воображаю, что это тамъ за концерты такіе хромоногіе. Придутъ полтора дурака, скучно, холодно… И чего, и что, спрашивается?.. Сидѣла бы ты дома и не рипалась!
— Папа, — рыдала сестра. — Что тебѣ отъ меня надо?
— Это еще что — слезы? Нечего сказать — устроили праздничекъ! Въ кои вѣки собрался отдохнуть — на тебѣ! Могу ужъ поблагодарить…
Черезъ комнату пробѣгалъ, стараясь проскользнуть бочкомъ, братишка Костя.
— Ты куда? Куда? Почему въ комнатѣ въ шапкѣ? Это конюшня тебѣ? Такъ ты бы шелъ къ лошадямъ. А тутъ люди… Куда ты идешь?
— Къ товарищу, — робко лепеталъ Костя, стараясь прошмыгнуть въ дверь.
— Нѣтъ, постой!.. Что это еще за товарищи? Откуда? Знаю я этихъ товарищей: испортятъ костюмъ, запачкаютъ всего, учебники порвутъ… А тебѣ учебники кто покупаетъ — товарищи? Или, можетъ быть, здѣшній градской голова или монакскій король? И чего, и что мальчишка по улицамъ шатается? Сиди дома и не рипайся…
Плачутъ уже двое: старшая сестра и Костя. — Такъ-съ. Благодарности достойно! Отцу безплатный концертъ устроили. Отдохнулъ на праздничкахъ!
Шелъ потомъ на кухню, запахиваясь въ оранжевьй халатъ и поджавъ нижнюю небритую губу.
— Окорокъ запекаете? А ну, покажи. Это вы такъ запекли? Хорошее дѣло… Ну, что же, будемъ на праздникахъ сырой окорокъ ѣсть. Ничего… желудочки-то луженые — вытерпятъ.
— Гдѣ же онъ сырой? — нетерпѣливо говорила мать. — Съ одной стороны совсѣмъ пригорѣлъ.
— Пригорѣлъ? Такъ-съ. Впрочемъ, намъ наплевать… конечно… Вѣдь платилъ-то за окорокъ не я, а монакскій посланникъ.
Теперь плакали уже четверо: къ первымъ двумъ присоединились мать и кухаркаНа Рождество зажигалась елка.
— Вотъ вамъ елка, — говоритъ отецъ, поджимая губы… — Помните, что она мнѣ не даромъ досталась и, поэтому вы обязаны веселиться… Котька, не смѣй подходить къ елкѣ, серебряную цѣпь порвешь! А бусы! Кто бусы разсыпалъ?! Что-о? Сами разсыпались? То есть, какъ это сами? Живыя онѣ, что ли? Или ихъ разсыпалъ брандмейстеръ? Кто безъ меня подходилъ къ елкѣ, признавайтесь? Кто отломалъ хвостикъ этой серебряной рыбкѣ? Вы думаете, эта рыбка ни копѣйки не стоитъ? Монакскій посланникъ мнѣ ее подарилъ? Такъ-то вамъ, паршивцамъ, устраивать елки? И я тоже — дуракъ: „дѣточекъ порадовать, елочку устроить“?! Осину нужно этимъ каторжникамъ, а не елку!.. Хм!.. Устроилъ! И чего, и что спрашивается — бѣгалъ, хлопоталъ, деньги тратилъ… Сндѣлъ бы дома и не рипался… Маруська — плакать? На елкѣ плакать? Елка, значитъ, для того устраивается, чтобы на ней плакать? Хорошо-съ… Такъ и запишемъ. И Котька реветь? Ладно же: вы мнѣ устроили праздничекъ — я вамъ… Въ циркъ вы нынче не пойдете!
— Да вѣдь билеты уже взяты! — говорила мать, хмуря нервное, хронически разстроенное лицо.
— Билеты можно продать. А то тоже… хм! (отецъ усаживался довольно плотно на одинъ изъ стульевъ). Выдумали разные цирки-мырки — кому это нужно? Какіе-то дураки на лошадяхъ скачутъ, другіе смотрятъ. И чего и что спрашивается? Сидите-ка дома и не рипайтесь!
Мнѣ было девять лѣтъ, когда однажды — это было передъ Рождествомъ — отецъ кричалъ-кричалъ на Маришу, да вдругъ, каакъ хлопнется на диванъ! Подскочили къ нему, перенесли на кровать, — а у него ноги отнялись и языкъ… Пришелъ докторъ, успокоилъ мать, что все пройдетъ, а мать вышла къ намъ, говорить:
— Ну, дѣти, отца не безпокойте, онъ нездоровъ, — а я вамъ елку сама нынче устрою — увидите, какъ будетъ весело.
И дѣйствительно: никогда такъ весело и мило не было.
Правда, отецъ пытался звать насъ поочередно къ себѣ и знаками показывать, что ему и то не нравится и это не нравится. Но знаками — ничего не выходило. Пробовалъ онъ и записочки намъ писать, въ родѣ: „Котьку на горы не пускать. Что это за горы такія еще… Пусть зря не рипается“. Но въ запискахъ уже не было того тягостнаго впечатлѣнія, того яда, какой получался въ интонаціи словъ. Написанныя слова поблѣднѣли, потеряли краски, и мы относились къ нимъ совершенно равнодушно… А въ ядовитое мнѣніе отца, что „порванный о гвоздь башлыкъ, я, вѣроятно, получила отъ градскаго головы“ — я просто завернула карамельки и пряникъ для дворницкаго мальчишки.
Да! Чудесное было это Рождество.
— Все-таки, жестоко и грустно все это,— вздохнулъ добрякъ Капелюхинъ. Могъ же бы кто-нибудь изъ васъ пойти и посидѣть около кровати отца. Вы то… сидѣли или нѣтъ?
— Нѣтъ, — простодушно отвѣтила Марья Михайловна.— Онъ бы извелъ меня. Да вы знаете, что онъ выдумалъ? Чтобы мы, дѣти, поочередно чистили ему ваксой башмаки… Во-первыхъ, у насъ была прислуга для этого, а, во-вторыхъ, онъ все равно лежалъ раздѣтый, и башмаки ему были не нужны.
— И вы чистили?
— Чистила. И однажды, помню, сидѣла одна на кухнѣ, чистила-чистила тяжелые неуклюжій отцовскій башмакъ, да вдругъ взяла его и поцѣловала!
Она грустно улыбнулась, опустила голову и съ забытой на губахъ улыбкой задумалась — вѣроятно, объ отцѣ.
И это было такъ не въ тонѣ разсказа, такъ неожиданно, что и всѣ растерянно замолчали.
Надолго.
