значитъ, для того устраивается, чтобы на ней плакать? Хорошо-съ… Такъ и запишемъ. И Котька реветь? Ладно же: вы мнѣ устроили праздничекъ — я вамъ… Въ циркъ вы нынче не пойдете!
— Да вѣдь билеты уже взяты! — говорила мать, хмуря нервное, хронически разстроенное лицо.
— Билеты можно продать. А то тоже… хм! (отецъ усаживался довольно плотно на одинъ изъ стульевъ). Выдумали разные цирки-мырки — кому это нужно? Какіе-то дураки на лошадяхъ скачутъ, другіе смотрятъ. И чего и что спрашивается? Сидите-ка дома и не рипайтесь!
Мнѣ было девять лѣтъ, когда однажды — это было передъ Рождествомъ — отецъ кричалъ-кричалъ на Маришу, да вдругъ, каакъ хлопнется на диванъ! Подскочили къ нему, перенесли на кровать, — а у него ноги отнялись и языкъ… Пришелъ докторъ, успокоилъ мать, что все пройдетъ, а мать вышла къ намъ, говорить:
— Ну, дѣти, отца не безпокойте, онъ нездоровъ, — а я вамъ елку сама нынче устрою — увидите, какъ будетъ весело.
И дѣйствительно: никогда такъ весело и мило не было.
Правда, отецъ пытался звать насъ поочередно къ себѣ и знаками показывать, что ему и то не нравится и это не нравится. Но знаками — ничего не выходило. Пробовалъ онъ и записочки намъ писать, въ родѣ: „Котьку на горы не пускать. Что это за горы такія еще… Пусть зря не рипается“. Но въ запискахъ уже не было того тягостнаго впечатлѣнія, того яда, какой получался въ интонаціи словъ. Написанныя слова поблѣднѣли, потеряли краски, и мы относились къ нимъ совершенно равнодушно… А въ ядовитое мнѣніе отца, что „порванный о гвоздь башлыкъ, я, вѣроятно, получила отъ
