Пять эпизодов из жизни Берегова (Аверченко)/ДО

[3]Пять эпизодовъ изъ жизни Берегова.

  1. Береговъ—воспитатель Киси.
  2. Береговъ и Кашицынъ.
  3. Лошадиное средство.
  4. Семейный очагъ Берегова.
  5. Береговъ устраивается по-­своему.
[5]
I. БЕРЕГОВЪ —­ ВОСПИТАТЕЛЬ КИСИ.

Студентъ-технологъ Береговъ — въ будущемъ инженеръ, а пока полуголодное, но веселое существо ­— поступилъ въ качествѣ воспитателя единственнаго сына семьи Талалаевыхъ.

Первое знакомство воспитателя съ воспитанникомъ было таково:

— Кися, — сказала Талалаева, — вотъ твой будущiй наставникъ, Георгiй Ивановичъ, — познакомься съ нимъ, Кисенька… Дай ему ручку.

Кися — мальчуганъ лѣтъ шести­-семи, худощавый, съ низкимъ лбомъ и колючими глазками — закачалъ одной ногой, на подобiе маятника, и сказалъ скрипучимъ голосомъ:

— Не хочу! Онъ — рыжiй.

— Что ты, дѣточка, — засмѣялась мать. — Какой же онъ рыжiй?… Онъ — шатенъ. Ты его долженъ любить.

— Не хочу любить!

— Почему, Кисенька?

— Вотъ еще, всякаго любить.

— Чрезвычайно бойкiй мальчикъ, — усмѣхнулся Береговъ. — Какъ тебя зовутъ, дружище?

— Не твое дѣло.

— Фи, Кися! Надо отвѣтить Георгiю Ивановичу: меня зовутъ Костя. [6]— Для кого Костя, — пропищалъ ребенокъ, морща безбровый лобъ, — а для кого Константинъ Филипповичъ. Ага?…

— Онъ у насъ ужасно бойкiй, — потрепала мать по его острому плечу. — Это его отецъ научилъ такъ отвѣчать. Георгiй Ивановичъ, пожалуйте пить чай.

За чайнымъ столомъ Береговъ ближе приглядѣлся къ своему воспитаннику: Кися сидѣлъ, болтая ногами и бормоча про себя какое­-то непонятное заклинанiе. Голова его на тонкой, какъ стебелекъ, шеѣ качалась изъ стороны въ сторону.

— Что ты, Кисенька?—заботливо спросилъ отецъ.

— Отстань.

— Видали? — засмѣялся отецъ, ликующе оглядывая всѣхъ сидѣвшихъ за столомъ. — Какiе мы самостоя­тельные, а?

— Очень милый мальчикъ, — кивнулъ головой Бере­говъ, храня самое непроницаемое выраженiе на бритомъ лицѣ. — Только я бы ему посовѣтовалъ не болтать но­гами подъ столомъ. Ноги отъ этого расшатываются и могутъ выпасть изъ своихъ гнѣздъ.

— Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, — резонно возразилъ Кися, глядя на воспитателя упорнымъ, не­мигающимъ взглядомъ.

— Кися, Кися!—полусмѣясь, полусерьезно сказалъ отецъ.

— Кому Кися, а тебѣ дяденька, — тонкимъ голоскомъ, какъ пичуга, пискнулъ Кися и торжествующе оглядѣлъ всѣхъ…

Потомъ обратился къ матери:

— Ты мнѣ мало положила сахару въ чай. Положи еще.

Мать положила еще два куска.

— Еще.

— Ну, на тебѣ еще два!

— Еще!… [7]— Довольно! И такъ уже восемь.

— Еще!!

Въ голосѣ Киси прозвучали истерическiя нотки, а ротъ подозрительно искривился. Было видно, что онъ не прочь перемѣнить погоду и разразиться бурнымъ плачемъ съ обильнымъ дождемъ слезъ и молнiями пронзительнаго визга.

— Ну, на тебѣ еще! На! Вотъ тебѣ еще четыре куска. Довольно!

— Положи еще.

— На! Да ты попробуй… Можетъ, довольно?

Кися попробовалъ и перекосился на сторону, какъ сломанный стулъ.

— Фи­и! Сиропъ какой­-то… Прямо противно.

— Ну, я тебѣ налью другого…

— Не хочу! Было бы не наваливать столько са­хару.

— Чрезвычайно интересный мальчикъ! — восклицалъ изрѣдка Береговъ, но лицо его было спокойно.

II.

За обѣдомъ Береговъ первый разъ услышалъ, какъ Кися плачетъ. Это производило чрезвычайно внушительное впечатлѣнiе.

Мать наливала ему супъ въ тарелку, а Кися вни­мательно слѣдилъ за каждымъ ея движенiемъ.

— На, Кисенька.

— Мало супу. Подлей.

— Ну, на. Довольно?

— Еще подлей.

— Черезъ край будетъ литься!…

— Лей!

Мать тоскливо поглядѣла на сына, вылила въ тарелку еще ложку, и когда супъ потекъ по ея рукѣ, выронила тарелку. Сѣла на свое мѣсто и зашипѣла, какъ раскаленное желvзо, на которое плюнули. [8] Кися все время внимательно глядѣлъ на нее, какъ вивисекторъ на расчленяемаго имъ въ цѣляхъ науки кролика, а когда она схватилась за руку, спро­силъ безцвѣтнымъ голосомъ:

— Что, обожглась? Горячо?

— Какъ онъ любить свою маму!—воскликнулъ Береговъ.

Голосъ его былъ восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.

— Кися,—сказалъ отецъ,—зачѣмъ ты выкладываешь изъ банки всю горчицу... Вѣдь, не съѣшь. Зачѣмъ же ее зря портить?

— А я хочу,—сказалъ Кися, глядя на отца вниматель­ными немигающими глазами.

— Но, вѣдь, намъ же ничего не останется!

— А я хочу!

— Ну, дай же мнѣ горчицу, дай сюда…

— А я… хочу!

Отецъ поморщился и со вздохомъ сталъ даликатно вынимать горчицу изъ цѣпкихъ тоненькихъ лапокъ, похожихъ на слабые коготки воробья…

— А я хо… хо… ччч…

Голосъ Киси все усиливался и усиливался, зали­ваемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; онъ звенѣлъ, какъ пронзительный колоколь­чикъ, острый, проникающій иголками въ самую глубину мозга… И вдругъ — плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человѣческимъ ухомъ визгъ и плачъ хлынули изъ синяго искривленнаго рта и затопили все… За столомъ поднялась паника, всѣ вскочили, мать обрушилась на отца съ упреками, отецъ схватился за голову, а сынъ камнемъ свалился со сту­ла и упалъ на полъ, завывъ протяжно, громко и страшно, такъ что, казалось, весь міръ наполнился этими звуками, задушивъ всѣ другіе звуки. Казалось, весь домъ слышитъ ихъ, вся улица, весь городъ [9]заметался въ смятеніи отъ этихъ острыхъ, какъ жало змѣи, звуковъ.

— О, Боже,—сказала мать,— опять сосѣди прибѣгутъ и начнутъ кричать, что мы убиваемъ мальчика!

Это соображеніе придало новыя силы Кисѣ: онъ уцѣпился для общей устойчивости за ножку стола, поднялъ кверху голову и завылъ совсѣмъ уже по-волчьи.

— Ну, хорошо, хорошо ужъ!—хлопотала около него мать.—На тебѣ ужъ, на тебѣ горчицу! Дѣлай, что хочешь, мажь ее, молчи только, мое золото, сол­нышко мое. И перецъ на, и соль,— замолчи же. И въ циркъ тебя возьмемъ— только молчи!..

— Да­а,—­протянулъ вдругъ громогласный ре­бенокъ, прекращая на минуту свой вой.—Ты только такъ говоришь, чтобъ я замолчалъ, а замолчу, и въ циркъ не возьмешь.

— Ей-­Богу, возьму.

Очевидно, эти слова показались Кисѣ недостато­чными, потому что онъ помолчалъ немного, подумалъ и, облизавъ языкомъ пересохшія губы, снова завылъ съ сокрушающей силой.

— Ну, не вѣришь, на тебѣ три рубля, вотъ! Спрячь въ карманъ, послѣ купимъ вмѣстѣ билеты. Ну, вотъ—я тебѣ сама засовываю въ карманъ!

Хотя деньги мать всунула въ карманъ, но можно было предположить, что они были всунуты ребенку въ глотку,—такъ мгновенно прекратился вой. Кися, захлопнулъ ротъ, всталъ съ пола, усѣлся за столъ, и все его спокойно ­торжествующее лицо гово­рило: «А что,—будете теперь трогать?..»

— Прямо занимательный ребенокъ,— крякнулъ Бе­реговъ.—Я съ нимъ позаймусь съ большимъ удовольствіемъ. [10]
III.

Въ тотъ день, когда Талалаевы собрались ѣхать къ больной теткѣ въ Харьковъ, Талалаева­-мать нѣсколько разъ говорила Берегову:

— Послушайте! Я вамъ еще разъ говорю—вся моя надежда на васъ. Прислуга—дрянь, и ей ни-­по-­чемъ обидѣть ребенка. Вы же, я знаю, къ нему хорошо от­носитесь, и я оставляю его только на васъ.

— О, будьте покойны!—добродушно говорилъ Береговъ.—На меня можете положиться. Я ребенку вреда не сдѣлаю...

— Вотъ это только мнѣ и нужно!

Въ моментъ отъѣзда Кисю крестила мать, крестилъ отецъ, крестила и другая тетка, ѣхавшая тоже къ харьковской теткѣ. За компанію перекрестили Бере­гова, а когда цѣловали Кисю, то отъ полноты чувствъ поцѣловали и Берегова:

Вы намъ теперь, какъ родной!

— О, будьте покойны.

Мать потребовала, чтобы Кися стоялъ въ окнѣ, дабы она могла бросить на него съ извозчика послѣд­ ній взглядъ.

Кисю утвердили на подоконникѣ, воспитатель сталъ подлѣ него, и они оба стали рамахивать руками самымъ привѣтливымъ образомъ.

— Я хочу, чтобъ открыть окно,—сказалъ Кися.

— Нельзя, братъ. Холодно,—благодушно возразилъ воспитатель.

— А я хочу!

— А я тебѣ говорю, что нельзя… Слышишь?

И первый разъ въ голосѣ Берегова прозвучало какое­-то желѣзо.

Кися удивленно оглянулся на него и сказалъ:

— А то я кричать начну… [11]Родители уже садились на извозчика, салютуя окну платкомъ и ручнымъ саквояжемъ.

— А то я кричать начну…

Въ ту же секунду Кися почувствовалъ, что желѣз­ная рука сдавила ему затылокъ, сбросила его съ подо­конника и желѣзный голосъ лязгнулъ надъ нимъ:

— Молчать, щенокъ! Убью, какъ собаку!!

Отъ ужаса и удивленья Кися даже забылъ запла­кать… Онъ стоялъ передъ воспитателемъ съ прыгающей нижней челюстью и широко открытыми остановившимися глазами.

— Вы… не смѣете такъ, — прошепталъ онъ. — Я мамѣ скажу.

И опять заговорилъ Береговъ желѣзнымъ голосомъ, и лицо у него было желѣзное, твердое:

— Вотъ, что, дорогой мой… Ты уже не такой мла­денецъ, чтобы не понимать. Вотъ тебѣ мой сказъ: пока ты будешь дѣлать все по­-моему,—я съ тобой буду въ дружескихъ отношеніяхъ, во мнѣ ты найдешь пріятеля… Безъ толку я тебя не обижу… Но! если! только! поз­волишь! себѣ! одну! изъ твоихъ! штукъ!— Я! спущу! съ тебя! шкуру! и засуну! эту шкуру! тебѣ въ ротъ! Чтобы ты не оралъ!

«Врешь,—подумалъ Кися,—запугиваешь. А подниму крикъ, да сбѣгутся сосѣди—тебѣ же хуже будетъ».

Ротъ Киси скривился самымъ предостерегающимъ образомъ. Такъ первые рѣдкіе капли дождя на крышѣ предвѣщаютъ тяжелый обильный ливень.

Дѣйствительно, непосредственно за этимъ Кися упалъ на коверъ и, колотя по немъ ногами, завизжалъ самымъ первокласснымъ по силѣ и пронзительности манеромъ...

Серьезность положенія придала ему новыя силы и новую изощренность.

Береговъ вскочилъ, поднялъ, какъ перышко Кисю, [12]заткнулъ отверстый ротъ носовымъ платкомъ и, скру­тивъ Кисѣ назадъ руки, прогремѣлъ надъ нимъ:

— Ты знаешь, что визгъ непріятенъ и, поэтому работаешь, главнымъ образомъ, этимъ номеромъ. Но у меня есть свой номеръ: я затыкаю тебѣ ротъ, связываю руки­-ноги и кладу на диванъ. Теперь: въ тотъ моментъ, какъ ты кивнешь головой, я пойму, что ты больше визжать не будешь и сейчасъ же развяжу тебя. Но если это будетъ съ твоей стороны подвохъ и ты снова заорешь—пеняй на себя. Снова скручу, заткну ротъ и продержу такъ — часъ. Понимаешь? Часъ по моимъ часамъ—это очень много.

Съ невыразимымъ ужасомъ глядѣлъ Кися на своего строгаго воспитателя. Потомъ промычалъ что­-то и кивнулъ головой.

— Сдаешься, значитъ? Развязываю.

Испуганный, истерзанный и измятый, Кися, молча отошелъ въ уголъ и сѣлъ на кончикъ стула.

— Вообще, Кися, — началъ Береговъ, и желѣзо исчезло въ его голосѣ, давъ мѣсто чему-­то среднему между сотовымъ медомъ и лебяжьимъ пухомъ. — Booбще Кися, я думаю, что ты не такой ужъ плохой мальчикъ, и мы съ тобой поладимъ. А теперь бери книжку, и мы займемся складами…

— Я не знаю, гдѣ книжка,—угрюмо сказалъ Кися.

— Нѣтъ, ты знаешь, гдѣ она.

— А я не знаю!

— Кися!

Снова загремѣло желѣзо, и снова прорвалась пло­тина и хлынулъ нечеловѣческій визгъ Киси, стараю­щагося повернуть отверстый ротъ въ ту сторону, гдѣ предполагались сердобольные квартиранты. Кричалъ онъ секунды три­-четыре.

Снова Береговъ заткнулъ ему ротъ, перевязалъ его, кромѣ того, платкомъ и, закатавъ извивающееся [13]?тѣло въ небольшой текинскій коверъ, поднялъ упакованнаго такимъ образомъ мальчика.

— Видишь ли, — обратился онъ къ нему. — Я съ тобой говорилъ, какъ съ человѣкомъ, а ты относишься ко мнѣ, какъ свинья. Поэтому, я сейчасъ отнесу тебя въ ванную, положу тамъ на полчаса и уйду. На свободѣ ты можешь размышлять, что тебѣ выгоднѣе — враждовать со мной или слушаться. Ну, вотъ. Тутъ тепло и без­вредно. Лежи.

IV. править

Когда, полчаса спустя, Береговъ распаковывалъ молчащаго Кисю, тотъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и, поднявъ страдальческіе глаза, спросилъ:

— Вы меня, вѣроятно, убьете?

— Нѣтъ, что ты. Замѣть — пока ты ничего дурного не дѣлаешь и я ничего дурного не дѣлаю… Но если ты еще разъ закричишь, — я снова заткну тебѣ ротъ и закатаю въ коверъ — и такъ всякій разъ. Ужъ я, брать, такой человѣкъ!

Передъ сномъ пили чай и ужинали.

— Кушай, — сказалъ Береговъ самымъ доброжела­тельнымъ тономъ. — Вотъ котлеты, вотъ сардины.

— Я не могу ѣсть котлетъ, — сказалъ Кися. — Онѣ пахнутъ мыломъ.

— Неправда. А, впрочемъ, ѣшь сардины.

— И сардины не могу ѣсть, онѣ какія-­то плоскія…

— Эхъ ты, — потрепалъ его по плечу Береговъ. — Скажи просто, что ѣсть не хочешь.

— Нѣтъ хочу. Я бы съѣлъ яичницу и хлѣбъ съ вареньемъ.

— Не получишь! (Снова это желѣзо въ голосѣ. Кися сталъ вздрагивать, когда оно лязгало). Если ты не хочешь ѣсть, не стану тебя упрашивать. [14]?даешься ­съѣшь. Я тутъ все оставлю до утра на столѣ. А теперь пойдемъ спать.

— Я боюсь спать одинъ въ комнатѣ.

— Чепуха. Моя комната рядомъ; можно открыть дверь. А если начнешь капризничать — снова въ ван­ную! Тамъ, братъ, страшѣе.

— А если я мамѣ потомъ скажу, что вы со мною дѣлаете…

— Что жъ, говори. Я найду себѣ тогда другое мѣсто.

Кися свѣсилъ голову на грудь и, молча побрелъ въ свою комнату.

V. править

Утромъ, когда Береговъ вышелъ въ столовую, онъ увидѣлъ Кисю, сидящаго за столомъ и съ видомъ молодого волченка пожирающаго холодныя котлеты и сардины.

— Вкусно?

Кися промычалъ что­-то набитымъ ртомъ.

— Чудакъ ты! Я жъ тебѣ говорилъ. Просто ты вчера не былъ голоденъ. Ты, вообще, меня слушайся — я всегда говорю правду и все знаю. Поѣлъ? А теперь принеси книжку, будемъ учить склады.

Кися принесъ книжку, развернулъ ее, прислонился къ плечу Берегова и погрузился въ пучину науки.

*  *  *

— Ну, вотъ, молодцомъ. На сегодня довольно. А теперь отдохнемъ. И знаешь, какъ? Я тебѣ нарисую картинку…

Глаза Киси сверкнули.

— Какъ… картинку…

— Очень, братъ, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь — домъ, лошадь съ экипажемъ, лѣсъ, а потомъ подарю тебѣ. Сдѣлаемъ рамку и повѣсимъ въ твоей комнатѣ. [15] — Ну, скорѣй! А гдѣ краски?

— Въ моей комнатѣ. Я принесу.

— Да зачѣмъ вы, я самъ. Вы сидите. Самъ сбѣгаю. Это, дѣйствительно, здорово!

VI.

Прошла недѣля со времени отъѣзда Талалаевыхъ въ Харьковъ.

Яснымъ солнечнымъ днемъ Береговъ и Кися си­дѣли въ городскомъ скверѣ и ѣли изъ бумажной коробочки пирожки съ говядиной.

— Я вамъ, Георгiй Иванычъ, за свою половину пирож­ковъ отдамъ, — сказалъ Кися. — У меня рубль есть дома.

— Ну, вотъ, еще глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этотъ рубль купимъ книжку и я тебѣ почитаю.

— Вотъ это здорово!

— Только надо успѣть прочесть до прiѣзда папы и мамы.

— А развѣ они мѣшаютъ?

— Не то, что мѣшаютъ. Но мнѣ придется уйти, когда мама узнаетъ, что я тебя въ коверъ закатывалъ, морилъ голодомъ.

— А откуда она узнаетъ? — съ тайнымъ ужасомъ спросилъ Кися.

— Ты же говорилъ тогда, что самъ скажешь…

И тонкiй, какъ серебро, голосокъ прозвенѣлъ въ потеплѣвшемъ воздухѣ:

— Съ ума я сошелъ, что ли?!


[16]==II. БЕРЕГОВЪ и КАШИЦЫНЪ.==

Къ инженеру Берегову зашелъ знакомый — Иванъ Иванычъ. Посидѣлъ немного, покурилъ, а потомъ спросилъ:

— Кашицынъ—пріятель вамъ?

— Пріятель.

— Погибаетъ.

— Чепуха. Отъ чего Кашицыну погибать?..

— Отъ глупости.

— Вы были у него?

— Вчера. Цѣлыми днями валяется въ постели нечесаный, а въ комнатѣ кругомъ — выгребная яма.

— У Кашицына?

— У него.

— Не можетъ быть. У васъ, навѣрное, вчера былъ тифъ, и вамъ почудилось.

— Глупости! Вчера былъ тифъ, а сегодня куда онъ дѣвался?

— Да, это конечно… резонно. Надо будетъ сходить къ нему.

— Сходите, сходите.

*  *  *

Стукъ въ дверь.

— Кашицынъ, можно къ вамъ?

— А зачѣмъ?

— Привѣтливо, нечего сказать.

— Ну, входите ужъ. Подавитесь моей благосклон­ностью.

Береговъ вошелъ въ большую комнату, меблирован­ную двумя столами, креслами и диваномъ. Въ углу стояла кровать, съ грязными подушками, а на кровати лежалъ въ брюкахъ и ночной сорочкѣ самъ хозяинъ Кашицынъ… [17]На всемъ, включая и хозяина, былъ значительный налетъ пыли, грязи и запустѣнія. Преддиванный столъ, покрытый бывшей бѣлой скатертью, украшался разби­тымъ стаканомъ съ высохшими остатками чаю, коробкой изъ-­подъ сардинокъ, набитой окурками, отекшей свѣчей, приклеенной прямо къ скатерти, и огрызкомъ копченой колбасы, напоминающей отрубленный задъ крысы. Этому сходству способствовалъ кусочекъ ве­ревки на спинкѣ огрызка, очень похожій издали на крысиный хвостъ. Всюду валялись объѣдки окаменѣ­лаго хлѣба, крошки и пепелъ, пепелъ — въ ужасаю­щемъ количествѣ, пепелъ — будто хозяинъ былъ однимъ изъ рѣдкихъ счастливцевъ, дешево отдѣлавшихся при гибели Геркуланума.

Воздухъ въ комнатѣ виселъ какимъ-­то сплошнымъ плотнымъ покровомъ, насыщеннымъ старымъ табачнымъ дымомъ и всѣми міазами непровѣтриваемой комнаты.

Береговъ огляделся, сбросилъ со стула старую за­пыленную газету, грязный воротничекъ и, усѣвшись противъ лежащаго хозяина, долго и пристально гля­дѣлъ на его угрюмое, заросшее, щетинистое лицо.

Такъ они съ минуту, молча глядѣли другъ на друга.

— Хорошъ, — укоризненно сказалъ Береговъ.

— Да-съ.

— Глядѣть тошно.

— А вы отвернитесь.

Береговъ прошелся по комнатѣ и, энергично по­вернувшись къ Кашицыну, спросилъ въ упоръ:

— Что съ вами случилось?

Кашицынъ отвѣтилъ безцвѣтнымъ, полинявшимъ голосомъ:

— Настроеніе плохое.

— Только?

— А то что же.

— Сегодня обѣдали? [18]— А то какъ же?

— Вотъ этакимъ крысинымъ огрызкомъ?

— Что вы! Мнѣ каждый день приносятъ изъ ресторана.

— Гм… ну, ладно. Вы меня чаемъ угостите?

— Чаемъ… это бы можно, да дѣло въ томъ, что са­хару нѣтъ. То есть, не у меня, а въ нашей проклятой мелочной лавочкѣ. Я уже посылалъ, говорятъ, только завтра будетъ.

— Ну, Богъ съ нимъ! Вы знаете какое число?

— 18-е, что ли? — 24­-е, пустынникъ вы анаѳемскій — 24­е декабря!!! Завтра Рождество, понимаете?

— Да неужели,— пробормоталъ хозяинъ, но смыслъ словъ не вязался съ тономъ, лѣнивымъ и безразличнымъ.

— Ну, довольно мямлить! Первымъ долгомъ, — какъ зовутъ вашу рабыню?

— Горничную? Устя.

— Устя­я­я! — дикимъ голосомъ заоралъ Береговъ, пріоткрывъ дверь. — Пойди сюда, Устя; здравствуй, Устя. Какая ты красавица, Устя… Пошлетъ же Господь… Устя, сходи и немедленно же приведи парикмахера.

— Постойте, — привскочилъ Кашицынъ. — Зачѣмъ па­рикмахера?!

— Ну, можно ли быть такимъ недогадливымъ…

— Послушайте, Береговъ, — зашепталъ Кашицынъ, склонивъ къ своему рту ухо Берегова. — Лучше не надо парикмахера.

— Почему?

— Да такъ. Онъ тутъ еще что-­нибудь разобьетъ, безпорядокъ надѣлаетъ.

— Тутъ? Вотъ тутъ? Въ этой комнатѣ?! Кашицынъ… Не надо вилять. Въ чемъ дѣло?

— Дѣло въ томъ, что, вѣдь, ему рублей пять платить надо, а у меня…

— Пять? Рубль его обезпечитъ на всѣ праздники. [19]— Да дѣло въ томъ, что…

— Ну?

— У меня и рубля нѣтъ!!!

Онъ упалъ на и подушку и стыдливо зарылся въ нее съ головой.

— Устя­я­я! У тебя поразительный цвѣтъ лица и, вообще, фигура… Сходи за парикмахеромъ.

— Да чортъ съ нимъ, — слабо запротестовалъ Кашицынъ, выглядывая изъ за угла подушки.

Береговъ пожалъ плечами и, молчаливо подойдя къ окну, открылъ обѣ форточки.

— Ой, холодно! — завопилъ хозяинъ.

— Что вы говорите! Вотъ не подозрѣвалъ. А пом­ните, я въ маѣ открывалъ эту же форточку и тогда не было холодно. Вы помните май, Кашицынъ? Помните, я у васъ былъ въ гостяхъ… Это было 7 мѣсяцевъ тому назадъ… Помните, вы тогда пришли домой возбужден­ный, к стали выбрасывать изо всѣхъ кармановъ деньги… Тысячу рублей, еще тысячу, пачку въ пять тысячъ, еще такую же пачку. Что-­то, помнится мнѣ, всего было около 15 тысячъ?!

— Да, около этого,— прогудѣлъ въ подушку хо­зяинъ…

— Помнится, тогда же вы послали Устю за какимъ­-то особеннымъ портнымъ и заказали ему всякой че­пухи тысячи на полторы… вы позвонили въ эки­пажное заведеніе и наняли себѣ мѣсячный экипажъ, вы…

— Да, я это все помню, — перебилъ хозяинъ съ лег­кимъ нетерпѣніемъ. — Теперь, если бы у меня была одна десятая, сотая этихъ денегъ, — я бы уже не былъ такимъ дуракомъ.

— Это меня радуетъ, — сказалъ Береговъ, глядя на него загадочными глазами. — Вы сдѣлались мудры… А вотъ и парикмахеръ! Устя! Умыться барину! Чистую сорочку, Устя! Такая красивая женщина, какъ вы, — [20]не можетъ не быть доброй. О, не смѣйтесь такъ увле­кательно, а закроите лучше форточку. Такъ… Теперь эту скатерть со всѣмъ, что на ней — къ чорту! Пока барина бреютъ, принесите свѣжую, накроите столъ, перемѣните наволочки, приберите постель и затопите печь… Когда барина постригутъ и побреютъ, подме­тите полъ, сотрите со всего пыль и наладьте намъ са­моварчикъ. Устя, да что вы, въ самомъ дѣлѣ, дѣлаете, что у васъ такой чудесный цвѣтъ лица? Ничего? Пора­зительно. Ну, дѣйствуйте!

Когда Устя, сметая со стола, взялась за знаменитый огрызокъ колбасы, напоминавшій заднюю часть крысы, Кашнцынъ поглядѣлъ на происходящее испуганными глазами и уже раскрылъ ротъ съ цѣлыо протеста, но парикмахеръ пригрозилъ:

— Не шевелитесь, а то обрѣжу.

*  *  *

Черезъ полчаса чистенькій, умытый и переодѣтый Кашицынъ сидѣлъ за самоваромъ противъ Берегова, жадно прихлебывалъ горячій чай и, въ одну изъ па­узъ, окинувъ взглядомъ комнату, засмѣялся и сказалъ:

— А, дѣйствительно, точно праздпикъ. Чего вы молчите?

— А ужъ не знаю, — усмѣхнулся Береговъ, — каяться мкѣ передъ вами или нѣтъ? Духу не хва­таетъ.

— Въ чемъ каяться?

—­ Скажите: у васъ сейчасъ денегъ совсѣмъ нѣтъ?

—­ Есть. Четыре копѣйки.

— А какая сумма васъ устроила бы?..

— Да мнѣ бы рубликовъ двѣсти. Прожилъ бы я скромненько праздники, а послѣ Крещенія — пріискалъ бы и мѣсто. Господи! Вѣдь, я три языка знаю, коммер­ческую корреспонденцию могу вести, ужъ не такое же я чудовище, въ самомъ дѣлѣ… [21] — Двѣсти рублей, — задумчиво повторілъ Береговъ.

— У васъ я не возьму, — сказалъ, нахмурившись, Кашицынъ. — Я знаю, вы живете въ обрѣзъ…

— Въ обрѣзъ, ­— усмѣхнулся Береговъ. — А вы знаете, я васъ обокралъ.

— Что?!

— Скажите, вы хорошо помните послѣдине наше свиданіе въ этой комнатѣ?

— Въ маѣ? Помню.

— Вы пришли тогда отъ нотаріуса съ этимъ ду­рацкимъ наслѣдствомъ, и деньги, какъ я уже говорилъ торчали у васъ нелѣно, не по дѣловому, изо всѣхъ кармановъ… Помните?

Кашицынъ усмѣхнулся.

— Теперь, если у васъ память хорошая, — вы должны вспомнить и послѣдующее: снявъ пальто, вы стали выгружать ­деньги: часть бросили на комодъ, тысячъ десять сунули въ комодъ, пачку положили въ боковой карманъ, а кромѣ того, у васъ было всюду понаты­кано: и въ жилетныхъ карманахъ, и въ брючныхъ. И вы даже не замѣтили, какъ изъ жилетнаго кармана упала на полъ двадцатипятирублевая бумажка. Хе­хе.­ Я ее поднялъ, конечно. Теперь — помните, когда я ухо­дилъ — я вамъ передавалъ что­нибудь?

— Да… да, кажется, помню. Запечатанный конвертъ. И просили запереть въ шкатулку до вашего востре­бованія.

— Вѣрно. Такъ слушайте: когда вы пошли къ телефону насчетъ мѣсячнаго экипажа и оставили меня одного — я открылъ ящикъ комода, вынулъ изъ ящика одну пятисотрублевку, приложилъ къ ней поднятыя на полу и, запечатавъ въ копвертъ, передалъ вамъ.

Изумленный хозяинъ привсталъ съ мѣста.

— За… чѣмъ же вы это сдѣлали?

— Изъ симпатіи къ вамъ. Я, вѣдь, видѣлъ, что при вашемъ отнощеніи къ депьгамъ, ихъ вамъ ненадолго [22]хватить. И былъ увѣренъ, что пересчитывать не бу­дете. Теперь­-то вы, кажется, исправились?

— Да, вѣдь, конвертъ этотъ до сихъ поръ въ шка­тулкѣ валяется, — ахнулъ хозяинъ.

— Ну, вотъ и пользуйтесь краденымъ. — усмѣхнулся Береговъ.

— Георгій Иванычъ, милый… Да, вѣдь, это что­жъ такое!! Вѣдь, я спасенъ! Я возрожденъ. Гдѣ этотъ конвертъ?.. Вотъ! Глядите — вотъ онѣ!! Одна бу­мажка и другая… Пятьсотъ двадцать пять рублей! Ну, я васъ нынче такъ не отпушу. Нѣ­ѣтъ… Мы встрѣтимъ пріздничекъ… Устя­я! Устя! Пойди къ хозяйкѣ и заплати ей за мѣсяцъ…

— За два, красавица,— крикнулъ Береговъ.

— Что? Ну, за два, такъ за два… Деньжищъ­-то все равно уйма… Потомъ, Устя! Сходи къ Сидорову, купи тамъ ты вотъ чего… гм!.. Окорокъ ветчины, телятинки купи, икорки паюсной… впрочемъ, можно и свѣжей. Ну, сардинъ, колбасы, конечно… фруктовъ. Да постой! Вотъ тебѣ записочка съ адресомъ. По этой запискѣ дадутъ тебѣ вина краснаго и бѣлаго… да и что ужъ тамъ толковать… возьми парочку шипучаго…

Хозяинъ совсѣмъ оживился; онъ чуть не прыгалъ на мѣстѣ, потиралъ руки, причмокивалъ, смѣялся, и глаза его блистали, какъ алмазы…

Подперши голову руками, молча сидѣлъ Береговъ и глядѣлъ, глядѣлъ на хозяина, не сводя глазъ.

*  *  *

Весь столь былъ уставленъ бутылками, стаканами и тарелками съ закуской…

Хозяинъ смѣялся, подмигивалъ и трепалъ пріятеля по плечу.

— Вотъ это праздникъ, я понимаю! Комната чи­стенькая, свѣжая, всего вдоволь…

И вдругъ вскочилъ хозяинъ, какъ ужаленный. [23] — Что съ вами? — испугался Береговъ.

— Вспомнилъ… Скажите, магазины еще не заперты?

— Нѣть, нынче до одиннадцати.

— Ну, слава Богу. Чуть не забылъ. Вѣдь, у меня нѣтъ ни капли: ни одеколону, ни духовъ…

— Да, это, конечно, большой ударъ.

— Смѣйтесь, смѣйтесь. А я все-­таки пойду сейчасъ, позвоню по телефону, чтобы прислали…

Онъ рѣзво выскочилъ изъ комнаты.

Оставшись одинъ, Береговъ разгладилъ усы, подо­шелъ къ комоду, на которомъ лежала принесенная Устей сдача, вынулъ изъ кучи скомканныхъ бумажекъ пятьдесятъ рублей, открылъ крышку шкатулки и всу­нулъ деньги въ пачку какихъ-­то старыхъ пожелтѣвшихъ писемъ.

Когда хозяинъ вернулся, Береговъ сидѣлъ у стола, задумчиво прихлебывая изъ бокала вино…

— Кашицынъ, — сказалъ онъ, улыбаясь печально и ласково, — а не поступите ли вы и съ этими деньгами такъ, какъ съ тѣми пятнадцатью тысячами?

— Что вы, что вы, — кричалъ Кашицынъ, заливаясь смѣхомъ, — нѣтъ ужъ, знаете, я, спасибо, поумнѣлъ съ тѣхъ поръ. Да! Какая удача! Въ томъ магазинѣ, гдѣ одеколонъ, оказались и англійскіе галстуки... Я велѣлъ себѣ прислать штучки три... Все­таки, какъ-ни-­какъ, такой праздникъ!!! Какъ вы думаете? . . . . . . . . . . . . . . . .

— Мѣсяца черезъ полтора я къ вамъ зайду, — уклон­чиво отвѣтилъ Береговъ.


[24]
III. ЛОШАДИНОЕ СРЕДСТВО.

— Вотъ, сигара. Воть, спички. Вотъ, вино. Курите, пейте и слушайте.

Инженеръ Береговъ сказалъ:

— Вашъ торжественный видъ и тонъ меня пугаютъ. Зачѣмь вамъ вздумалось поднять меня съ постели въ часъ ночи и притащить къ себѣ? Что случилось? Похоже, будто вы собираетесь дѣлать предсмертное завѣщаніе.

— Береговъ! Знаете, зачѣмъ я васъ позвалъ ночью къ себѣ? Потому что вы человѣкъ безъ предразсудковъ.

— Это вѣрно.

— И что вы серьезно можете отнестись къ тому, что вамъ серьезно скажутъ.

— И это вѣрно.

— И вы не будете хныкать и плакать, а примете всякое извѣстіе, какъ мужчина.

— И это вѣрно.

— Ну, такъ вотъ, милый, спокойный, разсудитель­ный Береговъ: я рѣшилъ умереть.

— Гм! ­

— Вы, кажется, сказали: гм! Это что — возраженіе?

— Нѣтъ, такъ просто. Это громкое выраженіе тихаго размышленія.

— А какимъ образомъ вы размышляете?

— Думаю я сейчасъ такъ: вотъ человѣкъ, который, очевидно, твердо рѣшилъ покончить счеты съ жизнью. Отговаривать его было бы смѣшно, глупо и безполезно…

— О, Береговъ! Какъ вы все понимаете и какъ съ вами легко, — воскликнулъ хозяинъ, пожимая руку не­возмутимаго гостя. — Вы сразу учуяли всю желѣзную рѣшимость мою, всю невозвратность. [25]— Еще бы. Это сразу видно. Теперь выкладывайте: что вамъ нужно отъ меня?

— Помнится, вы говорили мнѣ, что у васъ есть ядъ, купленный вами у спившагося фармацевта. И будто ядъ этотъ убиваетъ быстро и безъ боли.

— Есть. Вѣрно.

— И вы… могли бы дать мнѣ его?

— Дамъ. Отчего же?

— Вы истинный другъ, Береговъ!

— Ну?..

— Можете завтра утромъ… прислать?

— Могу. Теперь все?

— Все. Но вы, все­-таки, удивительный человѣкъ… Поразительный! Другой бы пытался уговаривать, просилъ бы, хныкалъ…

Береговъ пронзительно взглянулъ на хозяина:

— А, можетъ быть, вы хотѣли бы въ глубинѣ души чтобы я… васъ… отговорилъ?…

— Более сохрани васъ! Что рѣшено, то рѣшено. По­глядите въ мои глаза… Видите? Можно отговорить такого человѣка?

— Нѣтъ. Не стоитъ и пытаться.

— Спасибо, Береговъ.

Береговъ закурилъ сигару, откинувшись на спинку дивана. Взглянулъ передъ собой. Промямлилъ:

— А чудесная картина у васъ эта… Куинджи?

— Да. Я ее очень любилъ.

— Надо будетъ захватить ее съ собою, когда пойду домой.

— Какъ… захватить?

— Да такъ, возьму. Вѣдь у васъ наслѣдниковъ нѣтъ?

— Нѣтъ, — усмѣхнулся хозяинъ. — Выморочное наслѣдство.

— Ну, вотъ, я и возьму. Можно?

— Берите. На что она мнѣ, если завтра утромъ я уже буду кускомъ мертвой говядины. [26] — Конечно. Я и письменный приборъ возьму. Хотя у меня комнатка не ахти какая, а, все-­таки, приборъ пусть себѣ красуется. Это яшма?

— Яшма.

— Возьму. Хорошія сигары… А позвольте ихъ… я возьму всю коробку, а вамъ до утра оставлю штукъ пять… Хватитъ?

Хозяинъ блѣдно улыбнулся.

— Съ избыткомъ.

— Спасибо. Кстати ужъ и портсигаръ возьму. Благо менограммы наши сходятся: вы — Билевичъ, я — Береговъ.

— Позвольте… Портсигаръ этотъ для меня память…

— Ну такъ что жъ! Въ гробъ же съ собой не по­ложите?..

— Такъ-­то оно такъ. Это вѣдь золотой портсигаръ. Четыреста рублей стоитъ.

— Гарно, какъ говорятъ хохлы.

Помолчали.

— Ядъ какъ думаете принять — съ любопытствомъ спросилъ Береговъ. — Лежа въ постели или такъ, сидя за столомъ?

— Богъ знаетъ, какіе вы вопросы задаете, — недо­вольно замѣтилъ Билевичъ. — Будто вамъ не все равно.

— Дѣйствительно, — замѣтилъ Береговъ. — Къ чему я это спросилъ? Такъ просто, языкъ повернулся. А вы знаете, какъ его принимать?

— Кого?

— Ядъ.

— Нѣтъ. А развѣ есть особый способъ?

— Да. Наименьше мученій. Разбавить на двѣ трети водой и выпить залпомъ. Сейчасъ же свалитесь, какъ подкошенный.

— Спасибо.

— Не стоитъ.

— Можетъ быть, поговоримъ о чемъ-­нибудь другомъ? [27]— Неужели, вамъ такъ непріятно? А по-­моему, если ужъ рѣпшили, такъ все равно.

Береговъ посидѣлъ, покурилъ, потомъ всталъ и неторопливо запустилъ руку въ боковой карманъ хозяина.

— Что вы это?!

— А? Деньги. Хочу поглядѣть, много ли у васъ денегъ.

— Какой вы странный!.. Для чего вамъ это?

— Взять ихъ хочу.

— Такъ не сейчасъ же, Господи!!!

— Вы нервничаете. Это плохо. Почему не сейчасъ? Вѣдъ вамъ до завтра ничего не понадобится. Сколько здѣсь? 800? Смачно, какъ говорятъ хохлы. Кольцо дайте тоже. Все равно, завтра сторожъ анатомическаго театра свиснетъ. Лучше ужь мнѣ!

— Послушайте, Береговъ… Меня немного удивляетъ ваша… ваше… хладнокровіе… И простота, съ которой вы…

— Ну, вотъ! Давеча самъ же восхищался, что я человѣкъ безъ предразсудковъ, а теперь ему 800 рублей жалко…

— Мнѣ не жалко, а только… непріятно.

— Ну, хорошо. Не буду, не буду. О чемъ же съ вами говорить? Вотъ на будущей недѣлѣ премьера въ оперѣ — вамъ это уже неинтересно?

— Почему не интересно?

— Да вѣдь завтра утромъ скапуститесь, какъ говорятъ хохлы, — чего жъ вамъ…

— Вы циникъ, Береговъ.

— Не былъ бы циникомъ, не получили бы отъ меня яду… А то вѣдь я такой человѣкъ: «Дай!» — «На!». Вотъ я какой человѣкъ.

— Да довольно вамъ объ этомъ ядѣ!!…

— Спокойно! Не надо нервничать. Поговоримъ о другомъ… Хорошая у васъ квартирка. Сколько платите?

— Полтораста. [28]— По третямъ?

— Нѣтъ, по полугодиямъ.

— Давно платили?

— Въ прошломъ мѣсяцѣ. Я впередъ плачу.

— Билевичъ! Идея. Вѣдь я, несчастный, сирый бобыль, могу устроиться, какъ князь. Передайте мнѣ контрактъ. Я поселюсь въ этой квартиркѣ.

— Пожалуйста, — кисло сказалъ хозяинъ.

— Вотъ спасибо! Чудесно заживу! Кабинетъ я такъ и оставлю, гостиную сдамъ кому-­нибудь, а изъ той пустой комнатки устрою чудо какой уголокъ!! Вотъ тѣ оттоманки поставлю угломъ, тутъ у меня будетъ тумба, всюду разбросаю подушки, а подъ ноги перетащу вашего бѣлаго медвѣдя.

— Вы… и съ обстановкой хотите взять мою квартиру?

— Ну, а какже? Вѣдь не всунутъ же ее вамъ въ гробъ!… Вѣдь это что за жизнь будетъ! Вѣдь у васъ библiотека — сердце радуется! До тысячи книгъ будетъ?

— Около полуторы тысячи.

— Чудесно! Буду валяться на оттоманкѣ, читать Дюма или тамъ Чехова что ли, потягивать винцо… Да, кстати! Погребъ то у васъ въ порядкѣ?

— Шампанскаго мало. А такъ краснаго, мадеры старой, венгерскаго — штукъ восемьсотъ наберется.

— Билевичъ, милый! Я васъ расцѣловать готовъ за все, что вы для меня дѣлаете. Получаю квартиру, дешевенькой погребъ, библiотеку — за что? За буты­лочку бѣловатой жидкости!!…

— Хорошо… Только теперь вы оставьте меня, — угрюмо, глядя куда­-то вбокъ, пробормоталъ хозяинъ.

— Конечно, конечно. Только послѣдняя просьба: сядьте вотъ сюда за письменный столикъ и пишите: «За проданную инженеру Берегову мою квартирную обстановку и переданный контрактъ семь тысячъ полу­чено наличными». Поняли? Это, чтобы придирокъ не было… [29]— Мнѣ противна ваша дѣловитость въ… въ такія минуты.

— Чудакъ вы! Вамъ­-то хорошо — выпили флакон­чикъ!­ — и готово, а у меня­-то вся жизнь впереди. Надо жъ устраиваться! Это персидскій коверъ?

— Персидскій.

— Пріятно. Только вы знаете, что? Я вѣдь точно не знаю дѣйствія своей этой микстуры… Вдругъ съ вами передъ смертью рвота случится…

­— Ну?

— Коверъ мнѣ можете испортить. Послушайте, Билевичъ, голубчикъ, что я васъ попрошу… ну не дѣлайте такого лица! Вамъ вѣдь все равно…

— Что вамъ еще отъ меня надо!

— Травитесь не дома… хорошо? Ей Богу же, вамъ безразлично, а мнѣ меньше хлопотъ. Подумайте, какъ будетъ мило: на одномъ концѣ города поднимаютъ мертваго человѣка Билевича, продавшаго свою квар­тиру и всякія земныя блага инженеру Берегову; на другомъ концѣ города инженеръ Береговъ входитъ въ чистенькую устроенную квартирку и начинаетъ въ ней жить, какъ король… Инженеръ лежитъ на теплой оттоманочкѣ, читаетъ Дюыа, куритъ сигару, мертваго человѣка поднимаютъ, везутъ въ покойницкую…

— Къ дьяволу покойницкiя, — вскричалъ, скрежеща зубами и утирая мокрый лобъ, Билевичъ. — Я умру дома!

— Да вѣдь въ покойницкую, все равно, стащатъ… Разъ самоубійца — рѣзать должны. Что, дескать, и какъ? Що воно таке, какъ говорятъ хохлы. Да развѣ вамъ не все равно? Я буду въ вашей квартиркѣ пить ваше вино, спать на вашей мягкой постели, любоваться вашими картинами, а вы, голый, съ номеромъ на ногѣ, будете лежать въ сырой мертвецкой около зеленаго отъ времени мальчишки съ отрѣзанной головой и ободраннаго безымяннаго пьяницы, издохшаго отъ [30]бѣлой горячки. Вѣдь вамъ уже будетъ все равно! У васъ красивое тѣло, широкая грудь и мускулистыя бѣлыя руки — но вамъ, мертвому, синему, будетъ уже это все равно!!… Къ вамъ на квартиру по инерціи забѣ­житъ одна изъ вашихъ дамъ и, можетъ быть, я уго­ворю ее остаться со мной — но вѣдь вамъ уже будетъ все равно!

— Вы не смѣете этого дѣлать!!

— Но вѣдь это капризъ! Вѣдь вамъ уже будетъ все равно!!

— Не все равно мнѣ это, чтобъ васъ черти побрали!! — истерически закричалъ хозяннъ. — Вы не смѣете меня грабить! Вы не смѣете считать деньги въ моемъ бумаж­никѣ и… и…

— Однако, разъ вы рѣшили отравиться…

— Не смѣйте мнѣ этого говорить! Я рѣшилъ уме­реть, я же могу рѣшить и остаться живымъ! Никому я не обязанъ давать отчета!! А-­а! Вы уже распредѣлили мою квартиру по­-своему, переставили мебель, пересчитали мои деньги — такъ вотъ же вамъ! Не надо мнѣ вашего яда! Я буду жить! А вы — уходите отсюда! Сію минуту, слышите?!!

*  *  *

Была черная глухая ночь… Фонари въ этой части города почти не горѣли, и Берегову приходилось то и дѣло отыскивать увязшія въ лужахъ липкой глины калоши.

Падалъ рѣзкій, холодный дождикъ, будто небо отплевывалось, съѣвъ что­-то невкусное.

Несмотря на это, Береговъ шагалъ по грязи доволь­но бодро, и только разъ пріостановившись, чтобы извлечь изъ расщелины деревяннаго тротуара калошу, засмѣялся и сказалъ вслухъ:

— Экой дьяволъ! Первый разъ вижу такого больн­ого, который спускаетъ съ лѣстницы врача, спасшаго его отъ смерти.


[31]==IV. СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГЪ БЕРЕГОВА.==

Помявшись немного, разгладивъ бѣлой пухлой ру­кой рыжіе усы и побарабанивъ пальцами по ручкѣ кресла, Симаковичъ, наконецъ, рѣшился:

— Скажи: считаешь ли ты меня своимъ другомъ?

Хозяииъ кабинета, въ кот­ромъ происходилъ разго­воръ — инженеръ Береговъ — пожалъ незамѣтно пле­чами, и отвѣчалъ безо всякаго колебанія:

— Конечно, считаю.

— Ну, вотъ, —волнуясь, продолжалъ гость. — Какъ другъ, я долженъ тебя предупредить: о твоихъ отно­шеніяхъ къ Марьѣ Антоновнѣ Лимоновой говоритъ весь городъ.

— Ну-­съ?

— Того и гляди дойдетъ до жены.

— Едва ли, — хладнокровно улыбнулся инженеръ Береговъ. — Моя жена нигдѣ не бываетъ.

— О, милый другъ! Ты забываешь объ анонимныхъ письмахъ. Не было еще случая, чтобы услужливые друзья не прибѣгли къ этому простому удобному способу. Анонимное письмо, анонимное сообщеніе по телефону — держу пари, что это случится не сегодня ­ завтра. Слишкомъ ужъ вы оба мозолите всѣмъ глаза.

Береговъ закусилъ зубами костяной ножикъ для разрѣзыванія книгъ и сказалъ задумчиво:

— Ну, хорошо. Я приму свои мѣры.

Въ тотъ же день вечеромъ, Береговъ, сидя за пись­меннымъ столомъ, писалъ на сѣромъ листкѣ оберточ­ной бумаги прямыми печатными буквами слѣдующее посланіе: [32]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/36 [33]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/37 [34]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/38 [35]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/39 [36]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/40 [37]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/41 [38]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/42 [39]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/43 [40]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/44 [41]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/45 [42]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/46 [43]Страница:Аркадий Аверченко - Синее съ золотомъ (Пбг 1917).pdf/47


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.