— Я бы убила этого подлеца слугу и взяла бы его лекарство, — мужественно сказала Марья Михайловна.
— А вы, Капелюхинъ? — спросилъ Гриневъ — Вѣдь примѣръ-то сооруженъ для васъ.
— Что бы сдѣлалъ я? Ну, я бы пообѣщалъ слугѣ все свое состояніе, пошелъ бы самъ къ нему слугой, стоялъ бы передъ нимъ на колѣняхъ…
— Примѣръ предполагаетъ полную непреклонность слуги…
— Ну, тогда бы я… Да ужъ не знаю, что… Тогда бы я все предоставилъ волѣ Божьей. Значить, ужъ дѣткамъ моимъ такъ суждено, чтобы умереть…
— Но вѣдь, если бы вы убили слугу и отняли у него лекарство — дѣти ваши выздоровѣли бы!.. При чемъ же тутъ «суждено»?
— Ну, я бы убѣжалъ въ пустыню подальше и повѣсился бы тамъ на первомъ деревѣ…
— А дѣтей бросили бы больными, безпомощными, умирающими?
— Чего вы, собственно, отъ меня хотите? — нахмурившись огрызнулся Капелюхинъ…
— Я просто хочу доказать вамъ, что доброта и добро — вещи совершенно разныя. Все то, что вы предполагали сдѣлать въ моемъ примѣрѣ съ вашими дѣтьми — это типичная доброта!
— Что же въ такомъ случаѣ добро?
— А вотъ… Человѣкъ, понимаюіцій, что такое добро — разсуждалъ бы такъ: на одной чашкѣ вѣсовъ лежатъ двѣ жизни, на другой одна. Значитъ — колебаній никакихъ. И при этомъ — одна жизнь, жизнь скверная, злая, эгоистическая, слѣдовательно, для Божьяго міра отрицательная. Она не нужна. Цѣной ея нужно спасти двѣ жизни, которыя лучше, моложе, и, слѣдовательно, имѣютъ большее право на существованіе…
— И вы бы… — съ легкимъ трепетомъ недоговорилъ Капелюхинъ.
