[369]
Мои сапоги.
(Невыдуманный разсказъ).
Въ Римѣ есть улица, именуемая purificazione, но чистотою не отличающася! Идетъ она то въ гору, то подъ гору, повсюду валяются кочерыжки, черепки; изъ дверей остеріи постоянно валитъ дымъ, а синьора сосѣдка,—да, дѣлать нечего, правда прежде всего!—вытряхиваетъ по утрамъ въ окна свои простыни. Въ этой улицѣ ютится обыкновенно много иностранцевъ, но теперь страхъ лихорадки и другихъ злокачественныхъ болѣзней выгналъ всѣхъ въ Неаполь или во Флоренцію, и я жилъ въ большомъ домѣ одинъ-одинешенекъ. Даже хозяинъ съ хозяйкой не оставались тутъ на ночь.
Домъ былъ большой, холодный; при немъ крохотный садикъ, въ которомъ вился вокругъ тычинки горошекъ, да росъ одинъ полузачахшій левкой. Зато въ сосѣднихъ садахъ, расположенныхъ повыше, благоухали розы и золотились плодами лимонныя деревья. Эти плоды отлично переносятъ безпрерывные дожди; розы, напротивъ, имѣли такой видъ, какъ будто пролежали съ недѣлю на днѣ морскомъ.
Тоскливо тянулись для меня вечера въ этихъ огромныхъ, холодныхъ комнатахъ; каминъ зіялъ своею черною пастью, на дворѣ лилъ дождь, вылъ вѣтеръ. Всѣ двери были заперты наглухо, но что толку, если вѣтеръ пробирался сквозь щели и пѣлъ и гудѣлъ въ комнатѣ на всѣ лады? Тоненькія щепочки въ каминѣ только вспыхивали да трещали, а тепла не давали никакого. Каменный полъ, сырыя стѣны, высокій потолокъ—нѣтъ, совсѣмъ не зимнее жилье! Если мнѣ хотѣлось иногда согрѣться и вообще устроиться поуютнѣе, приходилось натягивать на себя теплые дорожные сапоги, пальто, башлыкъ и мѣховую шапку. Вотъ тогда дѣйствительно становилось довольно тепло, особенно тому боку, что поджаривался у камина. Но на этомъ свѣтѣ надобно умѣть вертѣться, и я вертѣлся точно подсолнечникъ.
Вечера тянулись безконечно; скука!.. Такъ вотъ зубы мои и начали задавать концерты, да еще какіе! Солидная датская зубная боль и сравниться не можетъ съ итальянскою. Итальянка разыгрывала на моихъ зубахъ, словно на клавишахъ, такіе пьесы, что хоть бы самому Листу или Тальбергу впору! То отдавалось у меня въ переднихъ зубахъ, то въ коренныхъ, какъ будто перекликались два хора; большой же передній рѣзецъ исполнялъ партію примадонны со всевозможными руладами, стокатто и трелями. Да, въ этой игрѣ была такая сила, такая гармонія, что я подъ конецъ утрачивалъ всякое человѣческое подобіе.
Вечерніе концерты перешли въ ночные. Во время одного изъ такихъ концертовъ, сопровождаемыхъ въ видѣ аккомпанимента дребезжаніемъ стеколъ въ окнахъ и шумомъ ливня, я бросилъ унылый взглядъ на ночникъ. Какъ разъ возлѣ него стоялъ мой письменный приборъ, и я ясно увидѣлъ,
[370]что перо мое плясало по бумагѣ, какъ будто имъ водила чья-то невидимая рука. Но нѣтъ! Оказалось, что пишетъ оно само собой, только подъ диктовку. Кто же диктовалъ? Да, оно, пожалуй, покажется невѣроятнымъ, но это истинная правда; ужъ повѣрьте мнѣ! Диктовали мои сапоги, мои старые копенгагенскіе сапоги! Я промочилъ ихъ въ этотъ день и поставилъ сушиться въ каминъ возлѣ тлѣющей золы. Бѣдняги! Если я схватилъ сегодня зубную боль, то они схватили водянку! Диктовали они свою автобіографію, и такъ какъ она можетъ пролить нѣкоторый свѣтъ на итальянскую зиму 1840—1841 года, то вотъ она.
«Насъ двое братьевъ: сапогъ на правую ногу и сапогъ на лѣвую. Первыя воспоминанія наши относятся къ той минутѣ, когда насъ отлакировали и затѣмъ вычистили щеткой! Мы могли смотрѣться другъ въ друга, какъ въ зеркало, и видѣть, что мы составляемъ какъ бы одно цѣлое, являемся своего рода Касторомъ и Полуксомъ, сіамскими близнецами, которымъ судьба опредѣлила вмѣстѣ жить, вмѣстѣ и умереть. По рожденію мы оба были копенгагенцами.
Мальчишка, ученикъ сапожника, бережно надѣлъ насъ на руки, чтобы пустить насъ въ люди, и это обстоятельство пробудило въ насъ пріятныя, но ложныя надежды относительно нашего назначенія. Тотъ, кому насъ принесли, сейчасъ схватилъ насъ за уши и натянулъ себѣ на ноги, а затѣмъ зашагалъ въ насъ по лѣстницѣ. Мы скрипѣли отъ радости! На улицѣ шелъ дождь, но мы всетаки скрипѣли, увы! только въ этотъ первый день!
Ахъ, сколько грязныхъ лужъ приходится перейти, живя на свѣтѣ! А мы, вѣдь, не родились непромокаемыми! Грустно! Никакая щетка не могла уже вернуть намъ нашего первоначальнаго блеска, которымъ мы такъ гордились, когда сидѣли на рукахъ мальчишки-сапожника. Кто же опишетъ наше счастье, когда мы узнали, что ѣдемъ за границу, да еще въ Италію, эту теплую, сухую страну, гдѣ намъ придется ходить все по мрамору да по классической землѣ, впивать въ себя солнечные лучи и, безъ сомнѣнія, вернуть себѣ утраченный блескъ юности! Мы отправились. Во время долгихъ переѣздовъ мы мирно спали себѣ въ чемоданѣ, и намъ все снились теплыя страны. Въ городахъ же насъ вынимали, и мы вволю наглядѣлись на бѣлый свѣтъ, но грязь и сырость встрѣчали повсюду такія же, какъ и въ Даніи. Подошвы наши были поражены гангреной, намъ сдѣлали операцію и приставили искусственныя подошвы. Ихъ, впрочемъ, пригнали къ намъ такъ хорошо, что мы какъ будто и родились съ ними. «Хоть бы поскорѣе перебраться черезъ Альпы!» вздыхали мы: «Тамъ и тепло и сухо!» Ну вотъ и перебрались черезъ Альпы,—ни тепло и ни сухо! Дождь, вѣтеръ, а если и приходилось ступать по мрамору, то по такому холодному, что на подошвахъ у насъ выступалъ холодный потъ, и мы оставляли за собою влажные слѣды. Вечера, впрочемъ, мы проводили очень оживленно: слуга отеля, перенумеровавъ всѣ
[371]сапоги и ботинки пріѣзжихъ, присоединялъ къ нимъ и насъ, и мы могли вволю наговориться съ своими иностранными товарищами. Между прочимъ случилось намъ разъ бесѣдовать съ парой чудесныхъ красныхъ сафьянныхъ голенищъ съ черными головками; дѣло было, кажется, въ Болоньѣ. Они разсказывали о тепломъ лѣтѣ въ Римѣ и Неаполѣ; и о своемъ восхожденіи на Везувій. Тамъ-то они и прожгли себѣ головки! Ахъ, мы просто затосковали отъ желанія удостоиться такого же блаженнаго конца! «Только бы поскорѣе перебраться черезъ Аппенины! Поскорѣе бы въ Римъ!» думали мы. Теперь мы въ Римѣ, и… мокнемъ здѣсь отъ дождя и грязи недѣлю за недѣлей! Какъ же, надо, вѣдь, осмотрѣть всѣ достопримѣчательности, а имъ, какъ и дождю, и конца нѣтъ! Хоть бы разъ обогрѣлъ насъ солнечный лучъ! Нѣтъ, холодъ, вѣтеръ и дождь! О Римъ, Римъ! Сегодня ночью въ первый разъ наслаждаемся мы тепломъ въ этомъ благословенномъ каминѣ и будемъ наслаждаться, пока не лопнемъ! Но прежде чѣмъ вкусить эту блаженную кончину, мы желаемъ оставить потомству эту правдивую исторію, тѣло же наше завѣщаемъ доставить въ Берлинъ тому, кто имѣлъ мужество описать «Италію, какъ она есть», правдолюбивому Nicolai!»
Тутъ сапоги развалились. Все стихло, ночникъ погасъ, я самъ вздремнулъ немножко и, проснувшись утромъ, подумалъ, что видѣлъ все описанное во снѣ. Заглянувъ въ каминъ, я нашелъ тамъ совершенно съежившіеся, высохшіе, какъ муміи, сапоги. Потомъ я посмотрѣлъ на бумагу, лежавшую близъ ночника; это была обыкновенная сѣрая оберточная бумага, но вся въ кляксахъ. Перо, значитъ, дѣйствительно бѣгало по ней. Но увы! всѣ буквы слились, и ничего нельзя было разобрать. Я записалъ поэтому весь разсказъ по памяти и прошу всѣхъ помнить, что это не я, а мои сапоги жалуются на bella Italia!
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.369—371