Въ Римѣ есть улица, именуемая purificazione, но чистотою не отличающася! Идетъ она то въ гору, то подъ гору, повсюду валяются кочерыжки, черепки; изъ дверей остеріи постоянно валитъ дымъ, а синьора сосѣдка,—да, дѣлать нечего, правда прежде всего!—вытряхиваетъ по утрамъ въ окна свои простыни. Въ этой улицѣ ютится обыкновенно много иностранцевъ, но теперь страхъ лихорадки и другихъ злокачественныхъ болѣзней выгналъ всѣхъ въ Неаполь или во Флоренцію, и я жилъ въ большомъ домѣ одинъ-одинешенекъ. Даже хозяинъ съ хозяйкой не оставались тутъ на ночь.
Домъ былъ большой, холодный; при немъ крохотный садикъ, въ которомъ вился вокругъ тычинки горошекъ, да росъ одинъ полузачахшій левкой. Зато въ сосѣднихъ садахъ, расположенныхъ повыше, благоухали розы и золотились плодами лимонныя деревья. Эти плоды отлично переносятъ безпрерывные дожди; розы, напротивъ, имѣли такой видъ, какъ будто пролежали съ недѣлю на днѣ морскомъ.
Тоскливо тянулись для меня вечера въ этихъ огромныхъ, холодныхъ комнатахъ; каминъ зіялъ своею черною пастью, на дворѣ лилъ дождь, вылъ вѣтеръ. Всѣ двери были заперты наглухо, но что толку, если вѣтеръ пробирался сквозь щели и пѣлъ и гудѣлъ въ комнатѣ на всѣ лады? Тоненькія щепочки въ каминѣ только вспыхивали да трещали, а тепла не давали никакого. Каменный полъ, сырыя стѣны, высокій потолокъ—нѣтъ, совсѣмъ не зимнее жилье! Если мнѣ хотѣлось иногда согрѣться и вообще устроиться поуютнѣе, приходилось натягивать на себя теплые дорожные сапоги, пальто, башлыкъ и мѣховую шапку. Вотъ тогда дѣйствительно становилось довольно тепло, особенно тому боку, что поджаривался у камина. Но на этомъ свѣтѣ надобно умѣть вертѣться, и я вертѣлся точно подсолнечникъ.
Вечера тянулись безконечно; скука!.. Такъ вотъ зубы мои и начали задавать концерты, да еще какіе! Солидная датская зубная боль и сравниться не можетъ съ итальянскою. Итальянка разыгрывала на моихъ зубахъ, словно на клавишахъ, такіе пьесы, что хоть бы самому Листу или Тальбергу впору! То отдавалось у меня въ переднихъ зубахъ, то въ коренныхъ, какъ будто перекликались два хора; большой же передній рѣзецъ исполнялъ партію примадонны со всевозможными руладами, стокатто и трелями. Да, въ этой игрѣ была такая сила, такая гармонія, что я подъ конецъ утрачивалъ всякое человѣческое подобіе.
Вечерніе концерты перешли въ ночные. Во время одного изъ такихъ концертовъ, сопровождаемыхъ въ видѣ аккомпанимента дребезжаніемъ стеколъ въ окнахъ и шумомъ ливня, я бросилъ унылый взглядъ на ночникъ. Какъ разъ возлѣ него стоялъ мой письменный приборъ, и я ясно увидѣлъ,
В Риме есть улица, именуемая purificazione, но чистотою не отличающася! Идёт она то в гору, то под гору, повсюду валяются кочерыжки, черепки; из дверей остерии постоянно валит дым, а синьора соседка, — да, делать нечего, правда прежде всего! — вытряхивает по утрам в окна свои простыни. В этой улице ютится обыкновенно много иностранцев, но теперь страх лихорадки и других злокачественных болезней выгнал всех в Неаполь или во Флоренцию, и я жил в большом доме один-одинёшенек. Даже хозяин с хозяйкой не оставались тут на ночь.
Дом был большой, холодный; при нём крохотный садик, в котором вился вокруг тычинки горошек, да рос один полузачахший левкой. Зато в соседних садах, расположенных повыше, благоухали розы и золотились плодами лимонные деревья. Эти плоды отлично переносят беспрерывные дожди; розы, напротив, имели такой вид, как будто пролежали с неделю на дне морском.
Тоскливо тянулись для меня вечера в этих огромных, холодных комнатах; камин зиял своею чёрною пастью, на дворе лил дождь, выл ветер. Все двери были заперты наглухо, но что толку, если ветер пробирался сквозь щели и пел и гудел в комнате на все лады? Тоненькие щепочки в камине только вспыхивали да трещали, а тепла не давали никакого. Каменный пол, сырые стены, высокий потолок — нет, совсем не зимнее жильё! Если мне хотелось иногда согреться и вообще устроиться поуютнее, приходилось натягивать на себя тёплые дорожные сапоги, пальто, башлык и меховую шапку. Вот тогда действительно становилось довольно тепло, особенно тому боку, что поджаривался у камина. Но на этом свете надобно уметь вертеться, и я вертелся точно подсолнечник.
Вечера тянулись бесконечно; скука!.. Так вот зубы мои и начали задавать концерты, да ещё какие! Солидная датская зубная боль и сравниться не может с итальянскою. Итальянка разыгрывала на моих зубах, словно на клавишах, такие пьесы, что хоть бы самому Листу или Тальбергу впору! То отдавалось у меня в передних зубах, то в коренных, как будто перекликались два хора; большой же передний резец исполнял партию примадонны со всевозможными руладами, стаккато и трелями. Да, в этой игре была такая сила, такая гармония, что я под конец утрачивал всякое человеческое подобие.
Вечерние концерты перешли в ночные. Во время одного из таких концертов, сопровождаемых в виде аккомпанимента дребезжанием стёкол в окнах и шумом ливня, я бросил унылый взгляд на ночник. Как раз возле него стоял мой письменный прибор, и я ясно увидел,