что перо мое плясало по бумагѣ, какъ будто имъ водила чья-то невидимая рука. Но нѣтъ! Оказалось, что пишетъ оно само собой, только подъ диктовку. Кто же диктовалъ? Да, оно, пожалуй, покажется невѣроятнымъ, но это истинная правда; ужъ повѣрьте мнѣ! Диктовали мои сапоги, мои старые копенгагенскіе сапоги! Я промочилъ ихъ въ этотъ день и поставилъ сушиться въ каминъ возлѣ тлѣющей золы. Бѣдняги! Если я схватилъ сегодня зубную боль, то они схватили водянку! Диктовали они свою автобіографію, и такъ какъ она можетъ пролить нѣкоторый свѣтъ на итальянскую зиму 1840—1841 года, то вотъ она.
«Насъ двое братьевъ: сапогъ на правую ногу и сапогъ на лѣвую. Первыя воспоминанія наши относятся къ той минутѣ, когда насъ отлакировали и затѣмъ вычистили щеткой! Мы могли смотрѣться другъ въ друга, какъ въ зеркало, и видѣть, что мы составляемъ какъ бы одно цѣлое, являемся своего рода Касторомъ и Полуксомъ, сіамскими близнецами, которымъ судьба опредѣлила вмѣстѣ жить, вмѣстѣ и умереть. По рожденію мы оба были копенгагенцами.
Мальчишка, ученикъ сапожника, бережно надѣлъ насъ на руки, чтобы пустить насъ въ люди, и это обстоятельство пробудило въ насъ пріятныя, но ложныя надежды относительно нашего назначенія. Тотъ, кому насъ принесли, сейчасъ схватилъ насъ за уши и натянулъ себѣ на ноги, а затѣмъ зашагалъ въ насъ по лѣстницѣ. Мы скрипѣли отъ радости! На улицѣ шелъ дождь, но мы всетаки скрипѣли, увы! только въ этотъ первый день!
Ахъ, сколько грязныхъ лужъ приходится перейти, живя на свѣтѣ! А мы, вѣдь, не родились непромокаемыми! Грустно! Никакая щетка не могла уже вернуть намъ нашего первоначальнаго блеска, которымъ мы такъ гордились, когда сидѣли на рукахъ мальчишки-сапожника. Кто же опишетъ наше счастье, когда мы узнали, что ѣдемъ за границу, да еще въ Италію, эту теплую, сухую страну, гдѣ намъ придется ходить все по мрамору да по классической землѣ, впивать въ себя солнечные лучи и, безъ сомнѣнія, вернуть себѣ утраченный блескъ юности! Мы отправились. Во время долгихъ переѣздовъ мы мирно спали себѣ въ чемоданѣ, и намъ все снились теплыя страны. Въ городахъ же насъ вынимали, и мы вволю наглядѣлись на бѣлый свѣтъ, но грязь и сырость встрѣчали повсюду такія же, какъ и въ Даніи. Подошвы наши были поражены гангреной, намъ сдѣлали операцію и приставили искусственныя подошвы. Ихъ, впрочемъ, пригнали къ намъ такъ хорошо, что мы какъ будто и родились съ ними. «Хоть бы поскорѣе перебраться черезъ Альпы!» вздыхали мы: «Тамъ и тепло и сухо!» Ну вотъ и перебрались черезъ Альпы,—ни тепло и ни сухо! Дождь, вѣтеръ, а если и приходилось ступать по мрамору, то по такому холодному, что на подошвахъ у насъ выступалъ холодный потъ, и мы оставляли за собою влажные слѣды. Вечера, впрочемъ, мы проводили очень оживленно: слуга отеля, перенумеровавъ всѣ
что перо моё плясало по бумаге, как будто им водила чья-то невидимая рука. Но нет! Оказалось, что пишет оно само собой, только под диктовку. Кто же диктовал? Да, оно, пожалуй, покажется невероятным, но это истинная правда; уж поверьте мне! Диктовали мои сапоги, мои старые копенгагенские сапоги! Я промочил их в этот день и поставил сушиться в камин возле тлеющей золы. Бедняги! Если я схватил сегодня зубную боль, то они схватили водянку! Диктовали они свою автобиографию, и так как она может пролить некоторый свет на итальянскую зиму 1840—1841 года, то вот она.
«Нас двое братьев: сапог на правую ногу и сапог на левую. Первые воспоминания наши относятся к той минуте, когда нас отлакировали и затем вычистили щёткой! Мы могли смотреться друг в друга, как в зеркало, и видеть, что мы составляем как бы одно целое, являемся своего рода Кастором и Полуксом, сиамскими близнецами, которым судьба определила вместе жить, вместе и умереть. По рождению мы оба были копенгагенцами.
Мальчишка, ученик сапожника, бережно надел нас на руки, чтобы пустить нас в люди, и это обстоятельство пробудило в нас приятные, но ложные надежды относительно нашего назначения. Тот, кому нас принесли, сейчас схватил нас за уши и натянул себе на ноги, а затем зашагал в нас по лестнице. Мы скрипели от радости! На улице шёл дождь, но мы всё-таки скрипели, увы! только в этот первый день!
Ах, сколько грязных луж приходится перейти, живя на свете! А мы, ведь, не родились непромокаемыми! Грустно! Никакая щётка не могла уже вернуть нам нашего первоначального блеска, которым мы так гордились, когда сидели на руках мальчишки-сапожника. Кто же опишет наше счастье, когда мы узнали, что едем за границу, да ещё в Италию, эту тёплую, сухую страну, где нам придётся ходить всё по мрамору да по классической земле, впивать в себя солнечные лучи и, без сомнения, вернуть себе утраченный блеск юности! Мы отправились. Во время долгих переездов мы мирно спали себе в чемодане, и нам всё снились тёплые страны. В городах же нас вынимали, и мы вволю нагляделись на белый свет, но грязь и сырость встречали повсюду такие же, как и в Дании. Подошвы наши были поражены гангреной, нам сделали операцию и приставили искусственные подошвы. Их, впрочем, пригнали к нам так хорошо, что мы как будто и родились с ними. «Хоть бы поскорее перебраться через Альпы!» — вздыхали мы: «Там и тепло и сухо!» Ну вот и перебрались через Альпы, — ни тепло и ни сухо! Дождь, ветер, а если и приходилось ступать по мрамору, то по такому холодному, что на подошвах у нас выступал холодный пот, и мы оставляли за собою влажные следы. Вечера, впрочем, мы проводили очень оживлённо: слуга отеля, перенумеровав все
