Діалогъ подъ заглавіемъ «Миносъ» съ самыхъ древнихъ временъ получилъ мѣсто въ сборникѣ Платоновыхъ сочиненій и приписываемъ былъ Платону. Но новѣйшая критика ясно и неопровержимо доказала подложность его. И въ самомъ дѣлѣ, нельзя не удивляться, какъ въ продолженіе столь многихъ вѣковъ не была замѣчена никѣмъ изъ знатоковъ поддѣльность «Миноса», обнаруживающаяся въ немъ такъ грубо съ первой строки до послѣдней. Не говоримъ уже о подлинныхъ сочиненіяхъ Платона: если мы станемъ сравнивать его даже съ тѣми, которыя почитаются сомнительными или прямо подложными, — онъ и съ ними не выдержитъ сравненія. Обратимъ ли вниманіе на его планъ, формы изложенія, языкъ, или будемъ присматриваться къ содержанію его разсужденій, къ пріемамъ изслѣдованія, къ движенію и развитію содержащихся въ немъ мыслей, все это окажется въ «Миносѣ» настолько несовершеннымъ, что обидно было бы приписать ему честь сочиненія не только Платонова, но и принадлежащаго какому нибудь другому способному писателю. Чтобы оправдать такой отзывъ нашъ о «Миносѣ», сдѣлаемъ обзоръ этого діалога въ цѣломъ его составѣ.
Руководителемъ бесѣды въ «Миносѣ», какъ и во всѣхъ почти подлинныхъ сочиненіяхъ Платона, выставляется аѳинскій мудрецъ Сократъ. Но Сократъ здѣсь — очень жалкая личность. Рѣчь его, противъ обыкновенія, дубовата и не изящна, отношеніе къ собесѣднику отзывается невѣжествомъ и какою-то простонародною грубостію. Притомъ, кому пришло бы въ голову навязывать Платонову Сократу выраженія пошлаго тщеславія и пустой хвастливости, которыми характеризуется онъ въ «Миносѣ»? А собесѣдникъ его — лицо безъ имени: кто такой онъ былъ, вопреки обычаю Платона, не обозначается ни однимъ словомъ. Забавно мнѣніе древнихъ, будто въ немъ олицетворяется прославленный исторіею законодатель — Миносъ критскій, такъ какъ онъ не представляется здѣсь присутствующимъ. Да и какое странное было бы отношеніе временъ, если бы это представлялось! Посему-то Бентлей (Respons. ad Boyl. p. 155), удивляясь нелѣпости такого мнѣнія, полагаетъ, что собесѣдникомъ Сократа въ «Миносѣ» надо считать не Миноса критскаго, а скорѣе всего одного изъ аѳинскихъ юношей, того же имени, — хотя и это невѣрно: Шлейермахеръ и Беккъ, по нашему мнѣнію, очень основательно возражаютъ на это, что имя Миноса было вовсе не употребительно въ Аѳинахъ. Притомъ, изъ самаго текста (p. 321 D) видно, что собесѣдникъ Сократа былъ не юноша, а человѣкъ уже пожилой. Это какой-то проходимецъ изъ народа, отличающійся безсмысленною болтливостію и обнаруживающій странныя притязанія на ученость. Онъ, безъ всякаго повода, весьма важно разсуждаетъ о вещахъ самыхъ ничтожныхъ, подавая видъ, что вноситъ въ бесѣду богатство глубокой эрудиціи, — какъ, напр., въ томъ мѣстѣ, гдѣ доказываетъ примѣрами, что разные народы пользуются разными законами. Есть у него также стремленіе подражать тонкому мышленію философовъ: но онъ подражаетъ такъ неумѣло, что рѣчь его становится только нелѣпою и смѣшною. И все это представляется до такой степени неопредѣленнымъ, и такъ мало относится къ Миносу, что невольно приходишь къ мысли, не должно ли почитать здѣсь подставнымъ именемъ и самое заглавіе «Миноса». Не взято ли это имя только ради того, что въ послѣдней части книги говорится о Миносѣ, знаменитомъ законодателѣ древности, — подобно тому, какъ «Иппархъ» получилъ свое заглавіе по случаю краткаго упоминанія въ этомъ діалогѣ о заслугахъ Иппарха? Кромѣ несообразностей, какія обнаруживаетъ характеристика разговаривающихъ въ «Миносѣ» лицъ, самая внѣшняя форма разсматриваемаго діалога производитъ на читателя весьма непріятное впечатлѣніе. Приступа здѣсь нѣтъ. Разговоръ, начинается прямо вопросомъ: что такое законъ? и продолжается съ какою-то грубою бойкостію, напоминающею деревенскаго учителя, когда онъ съ самаго начала старается изумить мальчика-иниціата трудными вопросами и поддѣланными подъ ученый языкъ фразами. Не лучше начала и конецъ разговора. Тутъ не дается никакихъ выводовъ и никакихъ опредѣленій по отношенію къ главному предмету рѣчи; есть много и другихъ недомолвокъ, и ничто не напоминаетъ плавнаго и непринужденнаго теченія Платонова діалога, когда онъ приводится къ концу. Поэтому Патрицій (Discuss. Peripat. p. 338) и другіе ученые смотрѣли на «Миноса», какъ на сочиненіе не законченное: но здѣсь чувствуется недостатокъ, очевидно, не въ концѣ, а въ искусствѣ и умѣньи естественно довести дѣло до мыслей заключительныхъ.
Обратимъ вниманіе на содержаніе діалога. Впрочемъ, въ чемъ состоитъ оно, рѣшить не легко. Говорится вообще, конечно, о законѣ; такъ что предметъ виденъ, и самъ по себѣ онъ достоинъ философскаго изслѣдованія. Но разсматривается онъ такъ сбивчиво, что если бы спросили, какія, относящіяся къ природѣ закона, положенія принимаются, какія отвергаются, какія поставляются на видъ, — трудно дать себѣ въ этомъ ясный отчетъ. Здѣсь громоздятся вопросъ на вопросѣ, примѣръ на примѣрѣ, доказательство на доказательствѣ; и писатель съ удивительнымъ непостоянствомъ перебѣгаетъ отъ положенія къ положенію, ничѣмъ не приводя ихъ въ связь, не выводя осторожно и послѣдовательно никакихъ заключеній, не держась никакой нити доказательствъ. Не смотря однакожъ на это, чтобы читатели сами поняли, о чемъ тутъ идетъ рѣчь, мы попытаемся отрывочныя разсужденія діалога привести въ нѣкоторый порядокъ: это тѣмъ нужнѣе, что тогда откроются, конечно, и матеріальныя погрѣшности Миноса.
Діалогъ начинается вопросомъ Сократа: что̀ такое законъ? Собесѣдникъ его, послѣ нѣсколькихъ околичностей, отвѣчаетъ, что законъ есть узаконяемое, νομιζόμενον. Сократъ однакожъ не удовлетворяется этимъ опредѣленіемъ, утверждая, что узаконяемое отъ закона отлично. Послѣ сего собесѣдники переходятъ къ тому мнѣнію, что законъ есть правило или постановленіе, публично утвержденное положеніе. Все это раскрывается до p. 314 C. Но Сократу и это послѣднее опредѣленіе закона не нравится. Чтобы опровергнуть его, онъ разсуждаетъ приблизительно такъ: Мудрецы бываютъ мудрыми чрезъ мудрость, а справедливые справедливыми — чрезъ справедливость. Слѣдовательно, законные бываютъ также законными чрезъ законъ, а беззаконные — чрезъ пренебреженіе законовъ. Но любители законовъ справедливы; справедливость и законъ, по истинѣ, суть нѣчто прекрасное, въ чемъ одномъ содержится благоденствіе общественное и частное. Между тѣмъ приговоры и постановленія обществъ не всѣ можно хвалить безъ различія. А отсюда слѣдуетъ, что не въ приговорахъ и постановленіяхъ общества состоитъ сущность и природа закона. Законъ всегда добръ и спасителенъ; а приговоры государственные нерѣдко бываютъ худы и вредны (p. 314 C — E).
Нетвердость этого заключенія легко замѣтитъ всякій и безъ указанія. Здѣсь требовалось доказать, очевидно, какъ главное положеніе, что законъ, разсматриваемый самъ въ себѣ, всегда добръ и полезенъ. Но довѣрчивый и поверхностный собесѣдникъ, уступивъ тотчасъ, что законъ вообще спасителенъ, самъ же затѣмъ полагаетъ, что объемъ предложеннаго опредѣленія надобно ограничить, и даетъ Сократу поводъ предположить, что законъ состоитъ въ правильномъ мнѣніи общества; такъ какъ приговоры его суть не иное что, какъ мнѣнія. Отсюда же тотчасъ дѣлается заключеніе, что законъ есть обрѣтеніе существующаго, если только правильное мнѣніе состоитъ въ обрѣтеніи истиннаго (p. 315 A).
Не трудно догадаться, откуда все это вышло. Здѣсь многое, безъ сомнѣнія, заимствовано изъ того, что̀ въ «Политикѣ» (p. 291 C — 297 C) читается о совершенномъ умѣ мудреца, какъ наилучшемъ и единственномъ источникѣ и началѣ закона. Но заимствованіе сдѣлано такъ, что допущено смѣшеніе между понятіями вещей самыхъ различныхъ. Во первыхъ, вмѣсто совершеннаго ума, здѣсь взято правильное мнѣніе, δόξα ἀληθής, которое самому Платону представлялось совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ автору «Миноса». Во вторыхъ, тогда какъ въ «Политикѣ» правильное мнѣніе принимается само по себѣ за высшій законъ, въ «Миносѣ» природа закона нелѣпо сводится на обрѣтеніе сущаго. Очевидно, что здѣсь смѣшиваются вещи совершенно различныя.
Но послушаемъ, какъ далѣе разсуждаетъ нашъ философъ. Онъ самъ допускаетъ, что велико бываетъ различіе между законами. По этому поводу, второе разговаривающее лицо тотчасъ произноситъ Сократу довольно длинную рѣчь, въ которой доказываетъ, что содержаніе законовъ въ однихъ обществахъ бываетъ такое, въ другихъ другое; въ однихъ то̀ самое считается благочестивымъ, святымъ, справедливымъ, что̀ въ другихъ — нечестивымъ и несправедливымъ. Сократъ досадуетъ на длинноту рѣчи своего собесѣдника и укоряетъ его, замѣчая, что дѣло надобно изслѣдывать сообща. Онъ полагаетъ, что справедливое и честное всегда сами себѣ вѣрны, не знаютъ измѣнчивости и противорѣчій. Тѣмъ не менѣе нельзя отвергать, что въ человѣческой жизни, относительно справедливаго и честнаго, законы обыкновенно сильно разногласятъ. Но это легко объясняется тѣмъ, говоритъ, что люди уклоняются отъ истины и неправильно понимаютъ, что̀ согласно съ требованіями закона. Напротивъ, тѣ, которые строго держатся усвоеннаго ими искусства, не могутъ отступать отъ его требованій, имѣющихъ для нихъ всю силу законовъ. Вѣдь врачи для пользованія больныхъ, земледѣльцы для воздѣлыванія нивъ, садовники для обработыванія садовъ всегда полагаютъ и считаютъ истинными одни и тѣ же законы. Такіе же одинаковые взгляды и у людей, знающихъ искусство управлять обществомъ; и что бы ни думали они, — замыслы ихъ необходимо должны имѣть силу и авторитетъ закона. А такъ какъ знатоки искусства не убѣждаются ни въ чемъ, кромѣ того, что̀ истинно, то мы весьма правильно судили, что законъ есть обрѣтеніе истиннаго.
Это излагается въ «Миносѣ» отъ p. 315 A до p. 317 D. Всмотрѣвшись внимательно въ эти умствованія, нельзя и здѣсь опять не замѣтить чрезвычайно узкое пониманіе дѣла: умъ писателя не постигъ во всемъ объемѣ широкой мысли Платона, раскрытой какъ въ другихъ діалогахъ, такъ особенно въ «Политикѣ». Онъ истиннаго политика смѣшалъ съ законодателями дѣйствительныхъ обществъ, тогда какъ Платонъ послѣднихъ старательно отличалъ отъ перваго. Законодатели же сравнены у него съ людьми, знающими обыкновенныя житейскія искусства; а этихъ послѣднихъ признаетъ онъ такими знатоками, что они, въ опредѣленіи законовъ своего искусства, никогда будто бы не отступаютъ отъ истины и всегда бываютъ согласны между собою. Такъ что, по заключенію этого мыслителя, и люди, знающіе политическое искусство, выходятъ такими же героями! Счастливы были бы человѣческія общества, если бъ это было въ самомъ дѣлѣ такъ!
Эти допущенныя въ «Миносѣ» несообразности сопровождаются другими, въ томъ же родѣ, которыя представятся сами собою при дальнѣйшемъ чтеніи діалога. Когда (на стр. 317 D) собесѣдники согласились въ послѣднемъ своемъ мнѣніи, Сократъ вслѣдъ за тѣмъ начинаетъ разсуждать такъ. Земледѣльцы, говоритъ, для каждой почвы подбираютъ самыя приличныя ей сѣмена. Музыканты для каждой пѣсни подъискиваютъ самые приличные ей звуки. Такимъ же образомъ гимнастики для человѣческихъ тѣлъ выдумываютъ самыя лучшія и полезныя блюда и какъ бы пасутъ тѣлесное стадо (νέμουσιν). Пастухи рогатаго скота тоже изобрѣтаютъ, что̀ скотинѣ особенно полезно. И такъ, законы ихъ въ этихъ родахъ справедливо почитаются наилучшими. Чьи же законы будутъ самыми лучшими и полезнѣйшими для человѣческихъ душъ? Конечно, законы царя. Но между древними музыкантами болѣе всѣхъ славился Марсіасъ, съ своимъ любимцемъ, фригійскимъ Олимпомъ. А между древнѣйшими законодателями подобнымъ же образомъ считался величайшимъ и мудрѣйшимъ критскій Миносъ. Если многіе и разсказываютъ, что онъ былъ жестокъ, то это — разсказы аттическіе, пущенные въ ходъ трагическими поэтами. Совсѣмъ другое передаютъ о немъ Омиръ и Исіодъ, — писатели болѣе достовѣрные, нежели трагическіе поэты. Вѣрь же тому, что̀ эти говорятъ о немъ, чтобы не взять на себя грѣха. Вѣдь ничего нѣтъ столь нечестиваго, — чего бы слѣдовало болѣе остерегаться, — какъ словами или дѣлами грѣшить противъ боговъ и потомъ — противъ божественныхъ людей. Всегда нужна величайшая осторожность, какъ скоро хочешь кого хвалить или бранить: потому что гнѣвается Богъ, если бранятъ человѣка ему подобнаго, или хвалятъ не подобнаго; а подобны Богу доблестные люди. Не думай, что священными бываютъ камни и дерева, птицы и змѣи, а человѣкъ — нѣтъ; напротивъ, человѣкъ добрый есть священнѣйшая изъ всѣхъ вещей, а не добрый — самая недостойная изъ нихъ. Такъ вотъ, Омиръ и Исіодъ разсказываютъ о Миносѣ только хорошее, что̀ заставляетъ ему удивляться. Онъ, говорятъ, всякій девятый годъ бесѣдовалъ съ Зевсомъ; ибо Зевсъ — софистъ, съ которымъ поучительно вести бесѣду. Онъ производилъ судъ, держа въ рукѣ золотой скиптръ. Онъ въ исполненіи законодательныхъ своихъ рѣшеній пользовался услугами Радаманта и Талоса. Много и другихъ подобныхъ разсказовъ. А что многіе почитаютъ его жестокимъ и свирѣпымъ, — это клевета аттическихъ поэтовъ. Поэтому и ты, и всякій другой, кто хочетъ быть благоразумнымъ и дорожитъ добрымъ своимъ именемъ, всячески остерегайтесь навлечь на себя ненависть людей съ поэтическимъ дарованіемъ; ибо поэты имѣютъ силу направлять славу имени въ ту и другую сторону. Въ этомъ погрѣшилъ и Миносъ, возставшій нѣкогда войною на этотъ городъ, въ которомъ издревле уже процвѣтала поэзія трагическая. Вѣдь начало трагедіи надобно вести не только отъ Ѳесписа или Фриниха; она была древнѣйшимъ изобрѣтеніемъ этого города. Такъ какъ трагедія особенно способна трогать и увлекать народъ, то аѳиняне, выводя въ ней на позоръ Миноса, тѣмъ самымъ мстили ему за наложенныя на ихъ предковъ дани. Вотъ они-то покрыли его безславіемъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ онъ былъ хорошій законодатель, и установилъ наилучшимъ образомъ все, что полезно было критянамъ. Изложивъ это (отъ p. 317 D до p. 321 B), Сократъ наконецъ прибавляетъ: Дознано уже, что Миносъ и Радамантъ нѣкогда были наилучшими законодателями. Такъ вотъ, если бы кто спросилъ насъ: «хорошій законодатель по отношенію къ тѣлу что̀ избираетъ для тѣла, чтобы лучше содержать его?» — мы отвѣчали бы: пищу и труды, — первою развивая его, а послѣдними укрѣпляя. А когда бы предложенъ былъ вопросъ: «но какія мѣры хорошій законодатель избираетъ для души, чтобы сдѣлать ее наилучшею?» Какой могли бы мы дать отвѣтъ, не осрамивъ ни себя, ни свой возрастъ? Вѣдь стыдно было бы душѣ обоихъ насъ оказаться не знающею того, отъ чего зависитъ въ ней доброе и дурное, когда она очень хорошо знаетъ и различаетъ вещи, относящіяся къ тѣлу (p. 321 B — D). Этими словами оканчивается діалогъ.
Разсматривая изложенную теперь послѣднюю часть «Миноса», не трудно замѣтить, что писатель хотѣлъ представить въ Миносѣ какъ бы образецъ совершеннѣйшаго царя, осчастливившаго государство справедливыми законами. Но если это и было у него въ виду, то онъ такъ неловко управился съ своею задачею, что нисколько не достигъ предположенной цѣли. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему служатъ всѣ эти разсужденія — со стр. 317 D? Здѣсь Миносъ берется въ примѣръ хорошаго государя; но на какомъ основаніи это дѣлается — ни изъ чего не видно: потому что достоинства Миноса не изображаются такими чертами, которыя соотвѣтствовали бы описанному выше типу хорошаго законодателя. Вся эта часть сочиненія къ содержанію разсужденія ничего ровно не прибавляетъ, и все, что говорится здѣсь о Миносѣ, представляется, по отношенію къ предмету діалога, дѣломъ стороннимъ. Особенно же не кстати привнесены сюда разныя басни и преданія. Къ чему, напримѣръ, эти разсказы о Марсіасѣ и Олимпѣ, о Радамантѣ и Талосѣ, о древности аттической трагедіи, о ненависти поэтовъ къ Миносу, о человѣкѣ добромъ, какъ предметѣ священнѣйшемъ? Все это вводится въ бесѣду помимо главнаго вопроса. Отмѣтимъ между прочимъ и одно противорѣчіе: писатель сперва утверждалъ, что одинъ Миносъ критскій есть совершенный царь-законодатель; а потомъ, на стр. 321 B — C, рядомъ съ Миносомъ ставитъ и Радаманта, какъ образцоваго законодателя древности. — Вообще идеи Платона о совершенномъ законодателѣ нисколько не поняты авторомъ «Миноса».
При такомъ содержаніи діалога, нельзя предполагать ничего хорошаго и въ его формѣ. Выраженія въ немъ, конечно, не чужды характера греческаго языка; но, взятыя во взаимной связи, онѣ часто обличаютъ въ писателѣ удивительную слабость мышленія. Такова вообще природа человѣческихъ способностей, что никто не въ состояніи хорошо писать, если не научился правильно, ясно и отчетливо мыслить. Хорошаго изложенія мыслей никогда не замѣнитъ собою никакой подборъ изящныхъ фразъ и блестящихъ словъ, никакая вообще разукрашенность и цвѣтистость рѣчи. Въ собственномъ смыслѣ то только прекрасно, что̀ ясно и отчетливо выражаетъ идею и чего, не вредя смыслу рѣчи, никакимъ выраженіемъ замѣнить нельзя. — Мы не будемъ здѣсь разбирать отдѣльныхъ фразъ, совершенно чуждыхъ языку Платона и ясно доказывающихъ, что авторомъ «Миноса» былъ вовсе не Платонъ: мы считаемъ болѣе умѣстнымъ сдѣлать оцѣнку ихъ въ примѣчаніяхъ. Указываемъ однакожъ на тѣ мѣста «Миноса», въ которыхъ, при первомъ уже взглядѣ, открывается явное несходство языка его съ языкомъ подлинныхъ сочиненій Платона. Такими мѣстами представляются особенно выраженія писателя на стр. 315 C, 315 D, 316 C, 316 E, 318 A. Частная характеристика ихъ будетъ приведена въ своемъ мѣстѣ.
Но если содержаніе и форма «Миноса» ясно свидѣтельствуютъ о подложности этого діалога, то нельзя ли найти и какихъ нибудь указаній на счетъ того, кѣмъ и когда сдѣланъ подлогъ? Бёккъ полагаетъ, что Миносъ написанъ еще въ вѣкъ Платона, Симономъ Сократикомъ (доказательства этого предположенія см. въ его Commentat. in Platon. Min. p. 33 sqq.). Онъ разсуждаетъ такъ. Между подложными сочиненіями Платона, четыре діалога такъ сходны одинъ съ другимъ, что можно почитать ихъ произведеніями одного и того же писателя. Это именно діалоги: Иппархъ, или περὶ φιλοκερδοῦς; Миносъ, или περὶ νόμου; О праведникѣ, или περὶ τοῦ δικαίου, и О добродѣтели, περὶ ἀρετῆς. Въ этихъ діалогахъ, говоритъ, во первыхъ, то общее, что въ каждомъ изъ нихъ Сократъ бесѣдуетъ съ лицомъ неизвѣстнымъ, которое не означено никакимъ именемъ; во вторыхъ, они характеризуются и тою общею чертою, что чужды всякаго драматизма, хотя въ книгахъ «О праведникѣ» и «О добродѣтели» сравнительно еще больше сухости, чѣмъ въ остальныхъ двухъ. Кромѣ того, и надписанія свои всѣ они получили отъ своего содержанія, такъ какъ древнее надписаніе «Миноса» было Περὶ νόμου, а «Иппарха» — Περὶ φιλοκερδοῦς. Далѣе, всѣ они отличаются совершенно одинаковымъ родомъ философствованія, то есть, въ вопросахъ трудныхъ оказываются краткими, а въ простыхъ длинными, легко перебѣгаютъ отъ одного порядка доказательствъ къ другому и представляютъ много ничего не объясняющихъ примѣровъ. Наконецъ, во всѣхъ ихъ одинакова также и метода разсужденій, — точно они составлены всѣ по одной модели. Изъ этого Бёккъ заключаетъ, какъ о дѣлѣ правдоподобномъ, что эти діалоги принадлежатъ одному писателю. О Симонѣ же Діогенъ Лаэрцій (II, 122, 123) говоритъ между прочимъ слѣдующее: «Симонъ аѳинянинъ, сапожникъ. Когда Сократъ прихаживалъ къ нему въ мастерскую и разговаривалъ о чемъ нибудь, онъ старался записывать, что̀ припоминалъ изъ его разговоровъ. Эти записки называли тогда сапожническими, и ихъ въ одномъ свиткѣ насчитывалось до тридцати трехъ». Между ними были заглавія: περὶ δικαίου πρῶτος καὶ δεύτερος, — περὶ ἀρετῆς, ὄτι οὐ διδακτόν, — περὶ νόμου, — περὶ φιλοκερδοῦς. Такъ какъ эти заглавія соотвѣтствуютъ четыремъ вышеупомянутымъ діалогамъ, то Бёккъ и заключаетъ, что авторомъ всѣхъ ихъ былъ Симонъ. Заключеніе это подтверждается, по его мнѣнію, тѣмъ, что языкъ «Миноса» весьма чистъ, упоминаемые обычаи — древни, и все въ немъ достойно вообще писателя тогдашней Аттики. Наконецъ, онъ ссылается на авторитетъ Плутарха, Діогена, Максима тирскаго, Климента ал. и друг., которые часто упоминаютъ объ этихъ книгахъ.
Надобно согласиться, что мнѣніе Бёкка, обставленное такими доказательствами, имѣетъ замѣчательный видъ вѣроятія, и мы готовы были бы принять его. Но представляются намъ два обстоятельства, въ виду которыхъ мы затрудняемся признать это предположеніе Бёкка, въ настоящемъ его видѣ, безусловно справедливымъ. Во первыхъ, мы замѣчаемъ, что упомянутые діалоги, во многихъ отношеніяхъ очень сходные, въ другихъ представляютъ также и весьма существенныя несходства. Въ двухъ изъ нихъ, именно «О праведникѣ» и «О добродѣтели», такъ мало скрыты слѣды подражанія подлиннымъ сочиненіямъ Платона, что бросаются въ глаза сами собою. Въ «Праведникѣ», напримѣръ, отъ стр. 372 E до 373 E мы встрѣчаемъ почти буквальную выборку изъ «Эвтифрона», а самое начало этой книги составлено по образцу «Миноса». То же и въ діалогѣ «О добродѣтели»: почти половина разсужденія взята изъ «Менона» и «Протагора», даже безъ измѣненія подлинныхъ словъ Платоновыхъ. Но совсѣмъ иное замѣчается въ «Иппархѣ» и «Миносѣ»: здѣсь не видно длинныхъ, сплошныхъ заимствованій изъ Платона; да и краткія, гдѣ они встрѣчаются, внесены съ разными измѣненіями, такъ что не имѣютъ вида рабскаго подражанія. Кромѣ того, и пріемы разсужденія въ нихъ не одинаковы: правда, всѣ они обнаруживаютъ недостаточную точность въ выводѣ заключеній; но въ «Иппархѣ» много безсодержательной болтовни, и въ «Миносѣ» ея еще больше, въ прочихъ же діалогахъ, такъ какъ они проще и составлены наполовину изъ выписокъ, это не выдается особенно. Принявъ въ соображеніе эти особенности четырехъ упомянутыхъ діалоговъ, не легко признать ихъ произведеніями одного и того же писателя, а еще труднѣе представить, что всѣ они суть Симоново изложеніе Сократовыхъ бесѣдъ, веденныхъ имъ въ сапожнической мастерской. Могъ ли Сократъ, или заставилъ ли бы его Платонъ, передавать Симону буквальныя выписки изъ Эвтифрона, Менона и Протагора? И въ состояніи ли былъ Симонъ записать ихъ по памяти такъ, какъ онѣ изложены въ подлинныхъ діалогахъ Платона? Не объясняется ли тожество текстовъ проще? Разговоры «О праведникѣ» и «О добродѣтели», очевидно, основываются не на слухахъ, а на чтеніи подлинныхъ Платоновыхъ сочиненій. — Есть и другое обстоятельство, въ виду котораго трудно признать Симона составителемъ этихъ діалоговъ. Діогенъ Лаэрцій, упоминая о запискахъ Симоновыхъ, говоритъ, какъ мы видѣли, что ихъ тогда называли сапожническими и насчитывали въ одной книгѣ до тридцати трехъ. Эти записки онъ вслѣдъ за тѣмъ означаетъ и заглавіями: περὶ θεῶν, περὶ τοῦ ἀγαθοῦ, περὶ τοῦ καλοῦ, τί τὸ καλόν, περὶ τοῦ δικαίου πρῶτος καὶ δεύτερος, περὶ ἀρετῆς, ὅτι οὐ διδακτόν, περὶ ἀνδρείας πρῶτος, δεύτερος, τρίτος, περὶ νόμου, περὶ δημαγωγίας, περὶ τιμῆς, περὶ ποιήσεως, περὶ εὐπαθείας, περὶ ἔρωτος, περὶ φιλοσοφίας, περὶ ἐπιστήμης, περὶ μουσικῆς, περὶ ποιήσεως, τί τὸ καλόν, περ διδασκαλίας, περὶ τοῦ διαλέγεαθαι, περὶ κρίσεως, περὶ τοῦ ὄντος, περὶ ἀριθμοῦ, περὶ ἐπιμελείας, περὶ τοῦ ἐργάζεσθαι, περὶ φιλοκερδοῦς, περὶ ἀλαζονείας, περὶ τοῦ καλοῦ· οἱ δὲ (ἄλλοι;) περὶ τοῦ βουλεύεσθαι, περὶ λόγου ἤ περὶ ἐπιτηδειότητος, περὶ κακουργίας. Теперь представляется вопросъ: какія это были записки, что ихъ въ одной книгѣ помѣщалось тридцать три? Нѣтъ никакой вѣроятности полагать, что подъ ними разумѣются сочиненія, имѣвшія форму настоящихъ діалоговъ, въ такомъ развитіи, въ какомъ дошли до насъ четыре упомянутыя книги. Какъ ни кратки эти разговоры сравнительно съ объемомъ Платоновыхъ сочиненій, все же составъ ихъ въ числѣ тридцати трехъ долженъ былъ образовать не одну книгу. Притомъ странно, почему Симонъ, если онъ составлялъ свои записки по памяти, со словъ Сократа, и если эти записки буквально то самое, что̀ изъ нихъ дошло до насъ подъ формою діалоговъ: «Миноса», «Иппарха» и проч., — почему, говоримъ, онъ нисколько не выдержалъ въ нихъ тѣхъ особенностей бесѣды Сократовой, которыми она больше всего привлекала слушателей? Зачѣмъ нѣтъ здѣсь ни свойственной Сократу ясности, ни совершенной его простоты, ни увлекательнаго изящества его рѣчи, ни его ироніи? И такъ, мы приходимъ къ тому убѣжденію, что памятныя записки Симона, если только, вѣря Діогену, мы не будемъ сомнѣваться въ самомъ ихъ существованіи, вовсе не имѣли формы діалогической, но были самыми краткими и легкими очерками содержанія бесѣдъ Сократовыхъ, хотя, можетъ быть, сохраняли въ себѣ больше сократическаго характера, чѣмъ сколько выразилось его въ упомянутыхъ діалогахъ. Можно по крайней мѣрѣ думать такъ на томъ основаніи, что сапожническія записки въ свое время пріобрѣли извѣстность и читались многими, — такъ что, по словамъ Діогена, желалъ познакомиться съ ними и самъ Периклъ. Но если тогдашнее общество въ запискахъ Симона находило не мало интереснаго, то нѣтъ ничего удивительнаго, что впослѣдствіи любители Сократовыхъ разсужденій могли смотрѣть на нихъ какъ на репертуаръ, богатый матеріалами для составленія діалоговъ въ формѣ Платоновыхъ сочиненій, и вѣроятно, было много бездарныхъ головъ, которыя, увлекаясь кажущеюся легкостію работы, такъ какъ она должна была состоять только въ формованіи разговора изъ готоваго матеріала, принимались писать и дѣйствительно писали діалоги о законѣ, о корыстолюбіи, о добродѣтели и о праведникѣ. Когда именно были они написаны, рѣшить трудно; но можно полагать съ вѣроятностію, что въ кодексъ сочиненій Платоновыхъ вошли они во времена Птоломеевъ, — въ такія времена, которыя, по несомнѣннымъ свидѣтельствамъ, были періодомъ книжныхъ подлоговъ. Классическое мѣсто объ этомъ мы читаемъ у Галена (in Hyppocr. De nat. hom. l. I, t. V, p. 16, ed. Basii.): «Прежде чѣмъ александрійскіе и пергамскіе цари стали заботиться о пріобрѣтеніи древнихъ книгъ, сочиненій, ложно усвояемыхъ писателямъ, не было. Но какъ только доставители писаній, принадлежащихъ какому нибудь древнему мужу, начали получать вознагражденія, они стали доставлять много сочиненій подъ ложными надписаніями». И такіе подлоги дѣлались особенно часто подъ сочиненія Платона и Аристотеля (Richt. Bentleius, in Epistol. ad Waltonum, p. 4, et in Respons. ad Boyleum, p. 6). Къ подлогамъ тогдашняго времени можно относить и «Миноса», тѣмъ съ бо̀льшимъ вѣроятіемъ, что, по свидѣтельству Діогена Лаэрція, Миносъ былъ уже внесенъ Аристофаномъ византійскимъ въ его трилогіи.