— Будетъ буря, товарищъ.
— Да, капралъ, будетъ сильная буря. Я хорошо знаю этотъ восточный вѣтеръ. Ночь на морѣ будетъ очень безпокойная.
— Святой Іосифъ пусть хранитъ нашихъ моряковъ. Рыбаки успѣли всѣ убраться…
— Однако, посмотрите: вонъ тамъ, кажется, я видѣлъ парусъ.
— Нѣтъ, это мелькнуло крыло птицы. Отъ вѣтра можешь скрыться за зубцами стѣны… Прощай. Смѣна черезъ два часа…
Капралъ ушелъ, часовой остался на стѣнкѣ небольшого форта, со всѣхъ сторонъ окруженнаго колыхающимися валами.
Дѣйствительно, близилась буря. Солнце садилось, вѣтеръ все крѣпчалъ, закатъ разгорался пурпуромъ, и, по мѣрѣ того, какъ пламя разливалось по небу,—синева моря становилась все глубже и холоднѣе. Кое-гдѣ темную поверхность его уже прорѣзали бѣлые гребни валовъ, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловѣщая и блѣдная отъ долго сдержаннаго гнѣва.
На небѣ тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летѣли отъ востока къ западу и тамъ загорались одно за другимъ, какъ будто ураганъ кидалъ ихъ въ жерло огромной раскаленной печи.
Дыханіе близкой грозы уже вѣяло надъ океаномъ.
Надъ темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькалъ парусъ: запоздалый рыбакъ, убѣгая передъ бурей, видимо, не надѣялся уже достигнуть отдаленнаго берега и направилъ свою лодку къ форту.
Дальній берегъ давно утонулъ въ туманѣ, брызгахъ и сумеркахъ приближавшагося вечера. Море ревѣло глубоко и протяжно, и валъ за валомъ катился вдаль къ озаренному еще горизонту. Парусъ мелькалъ, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побѣждая волны и медленно приближаясь къ острову. Часовому, который глядѣлъ на нее со стѣны форта, казалось, что сумерки и море съ грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плескомъ своихъ пустынныхъ валовъ.
Въ стѣнкѣ форта вспыхнулъ огонекъ, другой, третій. Лодки уже не было видно, но рыбакъ могъ видѣть огни—нѣсколько трепетныхъ искръ надъ безпредѣльнымъ, взволнованнымъ океаномъ.
— Стой! Кто идетъ?
Часовой со стѣны окликаетъ лодку и беретъ ее на прицѣлъ.
Но море страшнѣе этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросятъ лодку на камни… Къ тому же старыя испанскія ружья не очень мѣтки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидаетъ прибоя, поворачивается на самомъ гребнѣ волны и вдругъ опускаетъ парусъ… Прибоемъ ее кинуло впередъ, и киль скользнулъ по щебню въ маленькой бухтѣ.
— Кто идетъ?—опять громко кричитъ часовой, съ участіемъ слѣдившій за опасными эволюціями лодки.
— Братъ!—отвѣчаетъ рыбакъ,—отворите ворота ради святого Іосифа. Видишь, какая буря!
— Погоди, сейчасъ придетъ капралъ.
На стѣнѣ задвигались тѣни, потомъ открылась тяжелая дверь, мелькнулъ фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стѣной, въ солдатской казармѣ, онъ найдетъ пріютъ и тепло на всю ночь. Хорошо будетъ вспоминать на покоѣ о сердитомъ грохотѣ океана и о грозной темнотѣ надъ бездной, гдѣ еще такъ недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, какъ будто фортъ заперся отъ моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пѣны, набѣгалъ уже первый шквалъ широкою, во все море, грядою.
А въ окнѣ угловой башни неувѣренно свѣтилъ огонекъ, и лодка, введенная въ бухту, мѣрно качалась и тихо взвизгивала подъ ударами отраженной и разбитой, но все еще крѣпкой волны.Въ угловой башнѣ была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновеніе красный огонекъ, свѣтившій изъ ея окна, затмился, и за рѣшеткой силуэтомъ обрисовалась фигура человѣка. Кто-то посмотрѣлъ оттуда на темное море и отошелъ. Огонекъ опять заколебался красными отраженіями на верхушкахъ валовъ.
Это былъ Хуанъ-Марія-Хозе-Мигуэль-Діацъ, инсургентъ и флибустьеръ. Въ прошлое возстаніе, испанцы взяли его въ плѣнъ и приговорили къ смерти, но затѣмъ, по прихоти чьего-то милосердія, онъ былъ помилованъ. Ему подарили жизнь, т.-е. привезли на этотъ островъ и посадили въ башню. Здѣсь съ него сняли оковы. Онѣ были не нужны: стѣны были изъ камня, въ окнѣ—толстая желѣзная рѣшетка, за окномъ—море. Его жизнь состояла въ томъ, что онъ могъ смотрѣть въ окно на далекій берегъ… И вспоминать… И, можетъ быть, еще—надѣяться.
Первое время, въ свѣтлые дни, когда солнце сверкало на верхушкахъ синихъ волнъ и выдвигало далекій берегъ, онъ подолгу смотрѣлъ туда, вглядываясь въ очертанія родныхъ горъ, въ выступавшія неясными извилинами ущелья, въ чуть замѣтныя пятнышки далекихъ деревень… Угадывалъ бухты, дороги, горныя тропинки, по которымъ, казалось ему, бродятъ легкія тѣни и среди нихъ одна, когда-то близкая ему… Онъ ждалъ, что въ горахъ опять засверкаютъ огоньки выстрѣловъ съ клубками дыма, что по волнамъ оттуда, съ дальняго берега, понесутся паруса съ роднымъ флагомъ возмущенья и свободы. Онъ готовился къ этому и терпѣливо, осторожно, настойчиво долбилъ камень около ржавой рѣшетки.
Но годы шли. На берегу все было спокойно, въ ущельяхъ лежала синяя мгла, отъ берега отдѣлялся лишь небольшой испанскій сторожевой катеръ, да мирныя рыбачьи суда сновали по морю, какъ морскія чайки за добычей…
Понемногу все прошлое становилось для него, какъ сонъ. Какъ во снѣ, дремалъ въ золотистомъ туманѣ усмирившійся берегъ, и во снѣ же бродили по немъ призрачная тѣни давно прошедшаго… А когда отъ берега отдѣлялся дымокъ и, разрѣзая волны, бѣжалъ военный катеръ,—онъ зналъ: это везутъ на островъ новую смѣну тюремщиковъ и стражи…
И еще годы прошли въ этой летаргіи. Хуанъ-Марія-Мигуэль-Хозе-Діацъ успокоился и сталъ забывать даже свои сны. Даже на дальній берегъ онъ смотрѣлъ уже съ тупымъ равнодушіемъ и давно уже пересталъ долбить рѣшетку… Къ чему?..
Только когда поднимался восточный вѣтеръ, особенно сильный въ этихъ мѣстахъ, и волны начинали шевелить камнями на откосѣ маленькаго острова,—въ глубинѣ его души, какъ эти камни на днѣ моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. Отъ затянутаго мглою берега, казалось ему, опять отдѣляются какія-то тѣни и несутся надъ морскими валами, и кричатъ о чемъ-то громко, торопливо, жалобно, тревожно… Онъ зналъ, что это кричитъ только море, но не могъ не прислушиваться невольно къ этимъ крикамъ… И въ глубинѣ его души поднималось тяжелое, темное волненіе.
Въ его каморкѣ отъ угла къ углу, по діагонали, была обозначена въ каменномъ полу углубленная дорожка. Это онъ вытопталъ босыми ногами камень, бѣгая въ бурныя ночи по своей клѣткѣ. Порой въ такія ночи онъ опять царапалъ стѣну около рѣшетки. Но въ первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, онъ также успокаивался и забывалъ минуты изступленія…
Онъ зналъ, что его держитъ здѣсь не рѣшетка… Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море, и еще… сонное спокойствіе отдаленнаго берега, лѣниво и тупо дремавшаго въ своихъ туманахъ…
Такъ прошли еще годы, которые казались уже днями. Время сна не существуетъ для сознанья, а его жизнь уже вся была сномъ, тупымъ, тяжелымъ и безслѣднымъ.
Однако, съ нѣкоторыхъ поръ въ этомъ снѣ опять начинали мелькать странныя видѣнія. Въ очень свѣтлые дни на берегу поднимался дымъ костровъ или пожаровъ. Въ фортѣ происходило необычайное движеніе: испанцы принялись чинить старыя стѣны: изъяны, образовавшіеся въ годы безмятежной тишины, торопливо задѣлывались; чаще прежняго мелькали между берегомъ и островомъ паровые баркасы съ военнымъ испанскимъ флагомъ. Раза два, точно грузныя спины морскихъ чудовищъ, тяжело проползли мониторы съ башенками надъ самой водой. Діацъ смотрѣлъ на нихъ тусклымъ взглядомъ, въ которомъ порой пробивалось удивленіе. Одинъ разъ ему показалось даже, что въ ущельи и по уступамъ знакомой горы, въ этотъ день ярко освѣщенной солнцемъ, встаютъ бѣлые дымки отъ выстрѣловъ, маленькіе, какъ булавочныя головки, выплываютъ внезапно и ярко на темнозеленомъ фонѣ и тихо таютъ въ свѣтломъ воздухѣ. Одинъ разъ длинная черная полоса монитора продвинулась къ дальнему берегу, и нѣсколько короткихъ оборванныхъ ударовъ толкнулось съ моря въ его окно. Онъ схватился руками за рѣшетку и крѣпко затрясъ ее. Она звякнула и задрожала. Щебенка и мусоръ посыпались изъ гнѣздъ, гдѣ желѣзныя полосы были вдѣланы въ стѣны…
Но прошло еще нѣсколько дней… Берегъ опять затихъ и задремалъ; море было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, какъ будто отъ нечего дѣлать, хлопали въ каменный берегъ… И онъ подумалъ, что это опять былъ только сонъ…
Но въ этотъ день съ утра море начинало опять раздражать его. Нѣсколько валовъ уже перекатилось черезъ волноломъ, отдѣляющій бухту, и слѣва было слышно, какъ камни лѣзутъ со дна на откосы берега… Къ вечеру въ четыреугольникѣ окна то и дѣло мелькали сверкающія брызги пѣны. Прибой заводилъ свою глубокую пѣсню, берегъ отвѣчалъ глубокими стонами и гуломъ.
Діацъ только повелъ плечами и рѣшилъ лечь пораньше. Пусть море говоритъ, что хочетъ; пусть какъ хочетъ выбирается изъ безпорядочной груды валовъ и эта запоздалая лодка, которую онъ замѣтилъ въ окно. Рабья лодка съ рабскаго берега… Ему нѣтъ дѣла ни до нея, ни до голосовъ моря.
Онъ легъ на свой матрацъ.
Когда сторожъ испанецъ въ обычный часъ принесъ фонарь и вставилъ его изъ корридора въ отверстіе надъ запертой дверью, то свѣтъ его озарилъ лѣжащую фигуру и блѣдное лицо съ закрытыми глазами. Казалось, Діацъ спалъ спокойно; только по временамъ брови его сжимались и по лицу проходило выраженіе тупого страданья, какъ будто въ глубинѣ усыпленнаго сознанія шевелилось что-то глухо и тяжко, какъ эти прибрежные камни въ морской глубинѣ…
Но вдругъ онъ сразу проснулся, точно кто назвалъ его по имени. Это шквалъ, перелетѣвъ цѣликомъ черезъ волноломъ, ударилъ въ самую стѣну. За окномъ неслись въ темнотѣ бѣлые клочья фосфорической пѣны, и, даже когда грохотъ стихъ, камера была полна шипѣньемъ и свистомъ. Отголоски проникли за запертую дверь и понеслись по корридорамъ. Казалось, что-то сознательно грозное пролетѣло надъ островомъ и затихаетъ, и замираетъ вдали…
Діацъ сразу сталъ на ноги. Ему казалось, что онъ спалъ лишь нѣсколько секундъ, и онъ взглянулъ въ окно, ожидая еще увидѣть вдали бѣлый парусокъ лодки. Но въ окнѣ было черно, море бѣсновалось въ полной тьмѣ, и были слышны смѣшанные крики убѣгавшаго шквала.
Хотя такія бури бывали не часто, но всѣ же онъ хорошо зналъ и этотъ грохотъ, и свистъ, и шипѣнье, и подземное дрожанье каменнаго берега. Но теперь, когда этотъ разнузданный гулъ сталъ убывать, подъ нимъ послышался еще какой-то новый звукъ, что-то тихое, ласковое и незнакомое…
Онъ кинулся къ окну и, опять ухватившись руками за рѣшетку, заглянулъ въ темноту. Море было безформенно и дико. Дальній берегъ весь былъ поглощенъ тяжелою мглою. Только на нѣсколько мгновеній между нимъ и тучей продвинулся красный, затуманенный мѣсяцъ. Далекіе, неувѣренные отблески безпорядочно заколебались на гребняхъ бѣшеныхъ валовъ и погасли… Остался только шумъ, могучій, дико-сознательный, суетливый и радостно зовущій…
Хозе-Марія-Мигуэль-Діацъ почувствовалъ, что все внутри его дрожитъ и волнуется, какъ море. Душа просыпается отъ долгаго сна, проясняется сознаніе, оживаютъ давно угасшія желанія… И вдругъ, онъ вспомнилъ ясно то, что видѣлъ на берегу нѣсколько дней назадъ… Вѣдь это былъ не сонъ! Какъ могъ онъ считать это сномъ? Это было движеніе, это были выстрѣлы… Это было возстаніе!..
Налетѣлъ еще шквалъ, опять пронеслись сверкающія брызги, и опять изъ-подъ шипѣнья и плеска послышался прежній звукъ, незнакомый и ласковый. Діацъ кинулся къ рѣшеткѣ и, въ порывѣ страннаго одушевленія, сильно затрясъ ее. Посыпались опять известь и щебенка, разъѣденныя солеными брызгами, упало нѣсколько камней, и рѣшетка свободно вынулась изъ амбразуры.
А подъ окномъ, въ бухтѣ, качалась и визжала лодка…
На стѣнѣ въ это время смѣнился караулъ.
— Святой Іосифъ… Святая Марія!—пробормоталъ новый часовой и, покрывъ голову капюшономъ, скрылся за выступъ стѣны. По морю, во всю ширину, вставая и падая, поблескивая въ темнотѣ гребнями пѣны, летѣлъ новый шквалъ. Вѣтеръ, казалось, сходилъ съ ума, островъ впередъ уже вздрагивалъ и стоналъ. Со дна, какъ блѣдные призраки, лѣзли на откосы огромные камни, цѣлыми годами лежавшіе въ глубинѣ.
Шквалъ налетѣлъ какъ разъ въ ту минуту, когда Діацъ выскочилъ изъ окна. Его сразу залило водой, оглушило и сшибло съ ногъ… Нѣсколько секундъ онъ лежалъ безъ сознанія, съ однимъ ужасомъ въ душѣ, озябшій и несчастный, а надъ нимъ съ воемъ неслось что-то огромное, дикое, враждебное…
Когда грохотъ нѣсколько стихъ, онъ открылъ глаза. По небу неслись темныя тучи, безъ просвѣтовъ, безъ очертаній. Скорѣе чувствовалось, чѣмъ видѣлось движеніе этихъ громадъ, которыя все также неудержимо неслись на западъ. А вдалекѣ опять вставало что-то, невидимое, но грозное, и гудѣло угрюмо, зловѣще, непрерывно.
Только каменныя стѣны форта оставались неподвижными и спокойными среди общаго движенія. Въ темнотѣ можно было различить жерла пушекъ, выступившія изъ амбразуръ… Изъ дальней казармы въ промежутокъ сравнительнаго затишья донеслись звуки вечерней молитвы, барабанъ пробилъ послѣднюю зорю… Тамъ, за стѣнами, казалось, замкнулось спокойствіе. Огонекъ въ его башнѣ свѣтился ровнымъ, не мигающимъ свѣтомъ.
Діацъ поднялся и, точно прибитая собака, пошелъ къ этому огоньку… Нѣтъ, море обманчиво и ужасно. Онъ войдетъ въ свою тихую келью, наложитъ рѣшетку, ляжетъ въ своемъ углу на свой матрацъ и заснетъ тяжелымъ, но безопаснымъ сномъ неволи.
Надо будетъ только тщательно задѣлать рѣшетку, чтобы не замѣтилъ патруль… Могутъ еще подумать, что онъ хотѣлъ убѣжать въ эту бурную ночь… Нѣтъ, онъ не хочетъ бѣжать… На морѣ гибель…
Онъ схватился руками за карнизъ, поднялся къ окну и остановился…
Въ камерѣ было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свѣтъ фонаря падалъ на стѣны, на вытоптанный полъ, на матрацъ, лежавшій въ углу… Надъ изголовьемъ, вырѣзанная глубоко въ камнѣ, виднѣлась надпись:
„Хуанъ-Марія-Хозе-Мигуэль-Діацъ, инсургентъ. Да здравствуетъ свобода!“
И всюду по стѣнамъ, крупныя и мелкія, глубокія и едва намѣченныя, мелькали тѣ же надписи:
„Хуанъ-Мигуэль-Діацъ… Мигуэль-Діацъ“… И—цифры…
Сначала онъ отмѣчалъ время днями, недѣлями, потомъ мѣсяцами… „Матерь Божія, уже два года“… „Три года… Господи, сохрани мой разумъ… Діацъ… Діацъ“…
Десятый годъ отмѣченъ просто цифрой, безъ восклицаній… Далѣе счетъ прекращался… Только имя продолжало мелькать, вырѣзанное слабѣющей и лѣнивой рукой… И на все это безстрастно и ровно падалъ желтоватый свѣтъ фонаря…
И вдругъ Діацу представилось, что на его постели лежитъ человѣкъ и спитъ тяжелымъ сномъ. Грудь подымается тихо, съ тупымъ спокойствіемъ… Это онъ? Тотъ Діацъ, который вошелъ сюда полнымъ силъ и любви къ жизни и свободѣ?..
Новый шквалъ съ воемъ и грохотомъ налеталъ на островъ… Діацъ отпустилъ руки и опять спрыгнулъ на берегъ. Шквалъ пронесся и сталъ затихать… Ровный огонекъ опять свѣтилъ изъ окна въ темноту.
Часовой на стѣнѣ, повернувшись спиной къ вѣтру и охвативъ руками ружье, чтобъ его не вырвало ураганомъ, читалъ про себя молитвы, прислушиваясь къ адскому грохоту моря и неистовому свисту вѣтра. Небо еще потемнѣло; казалось, весь міръ поглотила уже эта безформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздухъ, и море. Лишь по временамъ среди шума, грохота, плеска съ пугающей внезапностью обозначались бѣлые гребни, и волна кидалась на островъ, далеко отбрасывая брызги черезъ низкія стѣны.
Прочитавъ всѣ, какія зналъ, молитвы, часовой повернулся къ морю и замеръ въ удивленіи. Вдоль бухты, среди сравнительнаго затишья, чуть замѣтная въ темнотѣ, двигалась лодка, приближаясь къ тому мѣсту, гдѣ, уже не защищенное отъ вѣтра, море кипѣло и металось во мракѣ. Внезапно бѣлый парусъ взвился и надулся вѣтромъ. Лодка качнулась, поднялась и исчезла…
Въ это мгновеніе Діацъ взглянулъ назадъ, и ему показалось, что темный островокъ колыхнулся и упалъ въ бездну, вмѣстѣ съ ровнымъ огонькомъ, который до этого мгновенія слѣдилъ за нимъ своимъ мертвымъ свѣтомъ. Впереди были только хаосъ и буря. Кипучій восторгъ переполнилъ его застывшую душу. Онъ крѣпче сжалъ руль, натянулъ парусъ и громко крикнулъ… Это былъ крикъ неудержимой радости, безграничнаго восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни… Сзади раздался заглушенный ружейный выстрѣлъ, потомъ гулъ пушечнаго выстрѣла понесся вдаль, разорванный и разметанный ураганомъ. Сбоку набѣгалъ шквалъ, подхватывая лодку… Она поднималась, поднималась… казалось, цѣлую вѣчность… Хозе-Марія-Мигуэль-Діацъ съ сжатыми бровями, твердымъ взглядомъ глядѣлъ только впередъ, и тотъ же восторгъ переполнялъ его грудь… Онъ зналъ, что онъ свободенъ, что никто въ цѣломъ мірѣ теперь не сравняется съ нимъ, потому что всѣ хотятъ жизни… А онъ… Онъ хочетъ только свободы.
Лодка встала на самой вершинѣ вала, дрогнула, колыхнулась и начала опускаться… Со стѣны ее видѣли въ послѣдній разъ… Но еще долго маленькій фортъ посылалъ съ промежутками выстрѣлъ за выстрѣломъ бушующему морю…А на утро солнце опять взошло въ ясной синевѣ. Послѣдніе клочки тучъ безпорядочно неслись еще по небу; море стихало, колыхаясь и, какъ будто, стыдясь своего ночного разгула… Синія, тяжелыя волны все тише бились о камни, сверкая на солнцѣ яркими, веселыми брызгами.
Дальній берега, освѣженный и омытый грозой, рисовался въ прозрачномъ воздухѣ. Всюду смѣялась жизнь, проснувшаяся послѣ бурной ночи.
Небольшой пароходъ крейсировалъ вдоль берега, разстилая по волнамъ длинный хвостъ бураго дыма. Кучка испанцевъ слѣдила за нимъ со стѣны форта.
— Навѣрное, погибъ,—сказалъ одинъ…—Это было чистое безуміе… Какъ вы думаете, донъ-Фернандо?
Молодой офицеръ повернулъ къ говорившему задумчивое лицо.
— Да, вѣроятно, погибъ,—сказалъ онъ.—А можетъ быть, смотритъ на свою тюрьму съ этихъ горъ. Во всякомъ случаѣ, море дало ему нѣсколько мгновеній свободы. А кто знаетъ, не стоитъ ли одинъ мигъ настоящей жизни цѣлыхъ годовъ прозябанья!..
— Однако, что это тамъ?—Посмотрите…—И офицеръ указалъ на южную оконечность гористаго берега. На одномъ изъ крайнихъ мысовъ, занятыхъ лагеремъ инсургентовъ, въ синѣющей полосѣ замелькали кучками бѣлыя вспышки дыма. Звука не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя пустынныя ущелья. Съ моря въ отвѣтъ отрывисто грянулъ пушечный выстрѣлъ, и, когда дымъ весь легъ на сверкающія искрами волны,—все опять стихло. И берегъ, и море молчали…
Офицеры переглянулись… Что значило это непонятное оживленіе на позиціяхъ возставшихъ туземцевъ?.. Отвѣтъ ли это на вопросъ объ участи бѣглеца?.. Или просто перестрѣлка внезапной тревоги?..
Отвѣта не было…
Сверкающія волны загадочно смѣялись, набѣгая на берегъ и звонко разбиваясь о камни…