День былъ томительно зноенъ, не смотря на то, что капли вчерашняго, обильно пролившагося дождя искрились на травѣ и какая-то молодая, чернобровая казачка, разговаривая съ чернобровымъ и молодымъ, какъ сама, казакомъ, повѣрявшимъ ей, по всѣмъ видимостямъ, какія-то чрезвычайно для него интересныя и важныя вещи, вдругъ обдала своего собесѣдника градомъ теплыхъ, чистыхъ, сверкающихъ капель, незамѣтно потянувъ густолиственную, цвѣтущую вѣтку старой, раскинувшейся широкимъ шатромъ калины, подъ которой они стояли.
Испуганный казакъ подскочилъ съ несвойственною ему, судя по средоточенному и рѣшительному виду, какой представляла до того его физіономія, стремительностію, а лукавая красавица, звонко захохотала, отирая вышитымъ рукавомъ бѣлоснѣжной сорочки свѣжую щеку, на которую тоже попали брызги.
Гадячскія улицы издали представляли изъ себя пособіе черныхъ бархатныхъ лентъ, перехваченныхъ мѣстами блестящими запястьями и отороченныхъ ярко-зеленой бахрамой, вблизи—размягченный дождемъ черноземъ, окаймленный густой муравой и испещренный довольно глубокими лужицами.
Безпрестанно слышался стукъ отпираемыхъ и запираемыхъ дверей и въ воздухѣ далеко разносились разноголосыя привѣтствія, которыми встрѣчали хлѣбосольные хозяева своихъ праздничныхъ гостей.
Не только ослѣпляло солнце своимъ золотымъ блескомъ, но ослѣпляло и небо своей яркой лазурью, отчего черныя тучи, надвигавшіяся съ запада, казались еще чернѣе и края ихъ вырѣзывались еще рѣзче.
— Къ ночи будетъ сильная гроза, проговорилъ панъ гетманъ.
И проговорилъ это панъ гетманъ съ такимъ безпокойствомъ, и при этомъ такой тяжелый вздохъ вырвался у него изъ груди, что сидѣвшій напротивъ него за столомъ русобородый московскій бояринъ, спросилъ:
— Панъ гетманъ видно боится грозы?
— Проявленіе силы Господней, а потому каждый христіанинъ долженъ трепетать, отвѣтилъ панъ гетманъ задумчиво.
— Господь милостивъ, авось помилуетъ! сказалъ московскій русобородый бояринъ. А тучи надвигаются большія!
— Да, большія, подтвердилъ панъ гетманъ, взглянувъ разсѣянно на темную гряду облаковъ, которыя быстро надвигались на яркую синеву неба.
Панъ гетманъ каждое слово выговаривалъ какъ-то вяло, не охотно, часто проводитъ пальцами во лбу, словно чувствовалъ тутъ какую несносную боль; потускнѣвшіе глаза его обращались все куда-то въ даль, на всемъ его полномъ, откормленномъ лицѣ, да и нетолько на лицѣ, даже на всей массивной, ожирѣвшей фигурѣ лежалъ отпечатокъ какой-то внутренней тревоги и утомленіе,—утомленія, явившагося, быть можетъ, слѣдствіемъ вышепоименованной тревоги, невыносимой для изнѣжившагося пана.
На сколько панъ гетманъ былъ вялъ, разсѣянъ и озабоченъ, на столько же его собесѣдникъ и гость, русобородый московскій бояринъ, былъ оживленъ, юрокъ и безпеченъ.
Массивная, неповоротливая фигура пана гетмана казалась еще массивнѣе и неповоротливѣе въ сравненьи съ его плотной, но вертлявой и гибкой фигурой, полузакрытые глаза пана гетмана еще тусклѣе и безжизннѣе въ сравненьи съ его разбѣгающимися во всѣ стороны, пытливыми, блестящими глазами.
Когда онъ снова повторилъ, вскинувъ безпечно своими блестящими глазами на надвигавшіяся тучи и поглаживая бѣлой рукой свою русую бородку «авось Господь помилуетъ», онъ какъ бы выразилъ этой фразой весь свой характеръ.
Можно было навѣрное сказать, что въ немъ хватитъ и сметливости, и находчивости, и проницательности на десятерыхъ, но что надъ всѣмъ этимъ преобладаетъ беззаботное «авось», которое заправляетъ всѣмъ остальнымъ.
Можно было поручиться, что въ виду, напримѣръ, переправы черезъ пропасть по тонкой, пляшущей жердочкѣ, онъ отлично пойметъ и сообразитъ всѣ послѣдствія подобной переправы, но встряхнувъ кудрями, скажетъ «авось переберусь!» и отправится.
И не только въ томъ случаѣ, если благополучно переберется, то даже въ томъ, если поломаетъ кости, но уцѣлѣетъ голова, онъ опять при первой же оказіи также тряхнетъ кудрями, также скажетъ «авось переберусь» и также беззаботно отправится.
— Всѣ мы люди грѣшные, возразилъ панъ гетманъ и никто изъ насъ не можетъ сказать: сегодня я не получу за грѣхи свои должнаго возмездія!
Панъ гетманъ сказалъ это докторальнымъ тономъ, какимъ обыкновенно говорятся подобныя вещи, но въ докторальности его проглядывали скорѣе раздражительность трусливаго вельможи, чѣмъ сокрушеніе христіанина.
— Господь долго грѣхамъ терпитъ, отвѣтилъ московскій бояринъ, видимо считая своей обязанностью при этихъ словахъ поднять свои блестящіе, живые, разбѣгавшіеся во всѣ стороны глаза къ небу, но на полъ-пути къ сіяющему эфиру опуская ихъ на вившуюся по широкому двору тропинку, по которой медленно приближался старый бандуристъ съ загорѣлой дѣвочкой, въ вѣнкѣ изъ свѣжихъ цвѣтовъ.
Глаза пана гетмана, искоса устремившіеся на собесѣдника, въ ту же минуту обратились по направленію его взгляда тоже на тропинку, и странно подѣйствовало на него появленіе стараго бандуриста: вялое апатичное лицо его вдругъ вспыхнуло, потомъ поблѣднѣло и губы слегка задрожали; онъ поспѣшно провелъ рукою по лбу, заморгалъ и тревожно, пытливо глянулъ на московскаго боярина, какъ бы желая прочесть на его лицѣ не закралось ли къ нему въ душу какое подозрѣніе.
Но лицо московскаго боярина, на которомъ, кстати можно сказать, читать было возможно только съ его боярскаго позволенія, ничего не выражалось, кромѣ того празднаго, скучающаго любопытства, какое одолѣваетъ людей, долго проживающихъ въ глуши и уединеніи, или долгое время вращающихся въ средѣ, давнымъ давно ими вдоль, поперекъ и насквозь узнанной и не представляющей уже для нихъ равно никакого интереса.
Не нашедъ на лицѣ московскаго боярина ничего для себя знаменательнаго, панъ гетманъ опустилъ рѣсницы на свои руки, сложившіяся тѣмъ манерамъ, какимъ ихъ онѣ складываются у духовныхъ или у очень набожныхъ особъ, получившихъ привычку не только къ молитвѣ, но и къ сценическому, если можно выразиться, ея проявленію, и въ этомъ положеніи впалъ, казалось, въ глубочайшую задумчивость, или точнѣе въ набожныя размышленія, уносящія изъ міра грѣшной дѣйствительности въ міръ горній, который благочестивое воображеніе щедро населяетъ двукрылыми ангелами и херувимами, шестикрылыми серафимами, чудеснымъ блескомъ, божественнымъ сіяніемъ и райскою музыкой.
И такъ глубоко задумался панъ гетманъ, такъ всецѣло унесся въ иной, лучшій міръ, что московскій бояринъ долженъ былъ дважды повторить:
— Панъ гетманъ, нищіе пришли. Панъ гетманъ! пришли нищіи!
Панъ гетманъ, наконецъ, очнулся, обратилъ глаза на пришедшихъ нищихъ, милостиво наклонилъ свою вельможную голову въ отвѣтъ на ихъ низкіе, чуть не до самой земли, поклоны, позвалъ казака, стоявшаго въ ожиданьи гетманскихъ приказаній за дверями, и протяжнымъ, благодушнымъ голосомъ отдалъ распоряженіе угостить пришельцевъ.
— Позволитъ ли ясно-вельможный панъ гетманъ съиграть и спѣть старому бандуристу? почтительно спросилъ старый бандуристъ, сопровождая каждое слово или низкимъ поклономъ, или такимъ смиреннымъ взглядомъ, который стоитъ всякаго низкаго поклона.
Панъ гетманъ милостиво позволилъ, и пригласилъ усталаго пѣвца сѣсть.
Панъ гетманъ даже простеръ свою милостивую внимательность до того, что указалъ бѣлою вельможною рукою на мѣсто, гдѣ сѣсть, прибавивъ:
— Тутъ не печетъ солнце.
Бандуристъ, выразивъ съ подобающимъ почтеніемъ свою смиренную признательность за милостивую ласку ясновельможнаго пана гетмана, сѣлъ на указанномъ мѣстѣ, на ступеньку, въ углу рундука и очутился совершенно въ тѣни; московскому боярину, довольно внимательно разсматривавшему стараго нищаго, остались видны только часть его сѣдой бороды, могучее плечо, покрытое ветхой и грубой, но бѣлой, какъ только что выпавшій снѣгъ, полотняной сорочкой, да носокъ громаднаго сапога, являвшій выразительные слѣды постоянныхъ путешествій и по пыльнымъ, и по грязнымъ дорогамъ; вся фигура и лицо только мелькали пыльными пятнышками сквозь зеленую частую сѣть мелколистой старой груши, такъ низко раскидывавшейся надъ всѣмъ рундукомъ, что нѣкоторыя вѣтви касались пола своей блестящей зеленью.
— Надѣнь шапку, старче, сказалъ милостивый панъ гетманъ.
Московскій бояринъ, какъ бы машинально приподнявшій грушевую вѣтку, опустилъ ее опять,—тоже какъ бы машинально,—и обратилъ глаза на дѣвочку, спутницу стараго бандуриста.
Ее московскому боярину удобно было разсматривать: она помѣстилась какъ разъ напротивъ, да еще кромѣ того солнечный лучъ падалъ на нея сверху.
Бандура заиграла и пѣнье раздалось.
«Ой раю пресвітлый, ой раю прекрасный!» пѣлъ благочестивый старецъ.
При первыхъ же звукахъ показались вельможная пани гетманша и пани братчиха, тихо заняли мѣста поодаль и тоже стали слушать торжественное пѣнье псалмовъ.
Обѣ женщины сидѣли со сложенными руками, въ одинаково смиренной позѣ, съ опущенными въ землю глазами, являя собою типъ знатныхъ невольницъ, но по всѣмъ вѣроятіямъ никогда двѣ личности одного пола и почти одного возраста не представляли столь совершеннаго контраста.
Красивое барское лица вельможной пани гетманши носило на себѣ яркую печать долгой скуки и тоски, что-то въ родѣ того недоразумѣнья, какое является у дѣтей послѣ того, какъ талантливый учитель искусно объяснилъ имъ непонятный, дотолѣ казавшійся несноснымъ, но внезапно, неожиданно исполнившійся интереса, урокъ, степень того дѣтскаго неопытнаго, непривычнаго раздумья, которое еще не можетъ идти далѣе тревожныхъ «какъ же это»? «неужто»! «такъ вотъ какъ»! и безпокойство мирной домосѣдки, нечаянно пустившейся въ неизвѣстный, преисполненный опасностями, путь.
Лицо пани братчихи отличалось спокойствіемъ, но это спокойствіе можно было сравнить съ спокойствіемъ знойнаго лѣтняго дня, какой тогда былъ: все цвѣтетъ, благоухаетъ, дышетъ тысячью жизней, нѣтъ порывовъ вѣтра, неслышно громовыхъ раскатовъ, не сверкаетъ молнія, но вы знаете, что мгновенно можетъ все кругомъ потемнѣть и можетъ разъиграться такая гроза и буря, которая многое уничтожитъ изъ окружающей цвѣтущей прелести.
«Ой раю пресвітлый, ой раю прекрасный» пѣлъ старый бандуристъ.
— Дѣвочка, какъ тебя зовутъ? спросилъ московскій бояринъ маленькую спутницу сѣдовласаго пѣвца.
У московскаго боярина голосъ былъ вообще мягкій, но теперь, когда онъ понизилъ его, вѣроятно не желая мѣшать прочимъ наслаждаться пѣньемъ псалмовъ, онъ сталъ совсѣмъ бархатный; лицо у московскаго боярина было вообще привѣтливое, но теперь, вѣроятно для приданія бодрости маленькой нищенкѣ, къ которой онъ удостоилъ обратить свое боярское милостивое слово, оно превратилось въ одно ласковое добродушіе и, казалось, говорило: «коли ты умница дѣвочка, такъ ужь у меня за пряниками дѣло не станетъ!»
Не взирая на это, ясные глаза дѣвочки обратились на московскаго боярина недовѣрчиво, она ничего не отвѣтила на его ласковый вопросъ и, по видимому, нисколько не польстилась на великіе посулы, которые давала ей его выразительная физіономія.
Московскій бояринъ снисходительно повторилъ свой милостивый вопросъ:
— Какъ тебя зовутъ, дѣвочка?
Дѣвочка опустила глаза и отвѣтила:
— Марусею.
— Марусею? промолвилъ московскій бояринъ, какъ бы желая выразить: «ну коли Марусею, такъ это отлично и тебѣ горевать не о чемъ».
— Изморилась, Маруся, а? продолжалъ онъ.
Маруся опять не отвѣтила, и онъ снова долженъ былъ повторить свой вопросъ, что, впрочемъ, его ни мало, казалось, не раздражало, потому что, получивъ наконецъ въ отвѣтъ: «изморилась», онъ съ той же благосклонностью спросилъ:
— Дорога далекая, а? Вы откуда идете?
И опять дикарка-мужичка не отвѣтила сразу, и опять онъ съ той же неизмѣнной милостивой благосклонностью повторилъ:
— Далекая дорога? Вы откуда, а?
— Не знаю.
Въ эту минуту голосъ стараго пѣвца смолкъ и раздался только одинъ пріятный, звонкій ритурнель на бандурѣ.
Панъ гетманъ, до сихъ поръ всецѣло отдавшійся слушанью божественнаго псалма, какъ бы очнулся, поднялъ голову и глаза его встрѣтились съ глазами именитаго гостя.
— Душеспасительно послушать! промолвилъ панъ гетманъ, какъ бы про себя.
— Душеспасительно, подтвердилъ именитый гость.
Затѣмъ, вставая съ мѣста и обращаясь къ бандуристу, онъ спросилъ:
— А не знаешь ли ты, любезный человѣкъ, какъ поется стихъ про разбойника придорожняго?
— Нѣтъ, вельможный панъ, не знаю такого, отвѣтилъ бандуристъ.—Вотъ про поповича знаю, и про невольника знаю, и про вдову…
— Ты поучись про разбойника: хорошъ стихъ! перебилъ московскій бояринъ.—Славныя гусли какія у тебя! А ну-ка, дай поближе поглядѣть.
— Извольте, вельможный панъ, глядите, отвѣчалъ добродушный бандуристъ, подавая бандуру боярину.
Повертывая въ рукахъ не хитрый инструментъ, бояринъ присѣлъ около стараго пѣвца, ступенькой повыше и опять повторилъ:
— Славныя гусли! Славныя гусли!
Расхваливая гусли, онъ глядѣлъ однако не на нихъ, а прямо въ лицо ихъ владѣтеля.
Но владѣтель, хотя человѣкъ по всѣмъ видимостямъ чрезвычайно скромный, ни мало однако не смущался пристальными боярскими взглядами.
Съ подобающимъ почтеніемъ, но совершенно свободно, объяснялъ онъ любознательному боярину устройство своего инструмента, и не только не выказывалъ желанья прекратить часто смущающій простаго человѣка разговоръ съ высоко поставленной особою, но даже увлекался и вводилъ въ свою рѣчь совсѣмъ посторонніе эпизоды, какъ изъ своей страннической жизни, такъ и изъ жизни своихъ товарищей по искуству.
— Вы не знавали Семена Бруя? добродушно спрашивалъ онъ.—Неужто не знавали? Эдакій высоченный, чернобровый старикъ,—длинный эдакій носина и кривъ на лѣвое око? Такъ-таки вы его нигдѣ и не встрѣчали? Дивно мнѣ. Его, куда ни пойдешь, вездѣ встрѣтишь. И не знаете его? И не слыхали про него? Онъ мнѣ встрѣтился на той недѣлѣ въ Бобрикахъ. «Э!» говорю, «бѣса тѣшишь, Семене?» А онъ, видите, добродію, играетъ молодицамъ «Добру жинку». Онъ, добродію, бѣдовый человѣкъ: на троихъ женатъ былъ… Такъ вотъ у него бандура чудовая! Изъ такого дерева, добродію, эта бандура сдѣлана, что играетъ, что хочетъ. Самъ, добродію, своими, вотъ этими ушами слышалъ (при этомъ бандуристъ дотронулся до своихъ ушей), какъ Семенъ говоритъ: «Спою вамъ про Ярему»—хвать! бандура играетъ про Голоту! Колдовская бандура! Ее, говорятъ, колдунъ и дѣлалъ. И ужь у кого совѣсть не чиста, тотъ лучше и не подходи слушать— опозоритъ на всю громаду! Такъ и начнетъ наигрывать: «ты воръ, ты чужихъ жинокъ обольщаешь, ты постовъ не держишь»,—одно слово: что кому слѣдуетъ, тѣмъ и угоститъ.
— И тебѣ наигрывала эта бандура, любезный человѣкъ? спросилъ бояринъ, слушавшій бандуриста съ благосклоннымъ вниманіемъ.
— И мнѣ наигрывала, добродію.
— Что-жъ такое тебѣ она наигрывала? Небось: «Человѣкъ божій, правдивецъ перехожій!» Э?
— Нѣтъ, добродію, со вздохомъ сердечнаго сокрушенія отвѣтилъ бандуристъ,—нѣтъ! Я человѣкъ грѣшный. Дѣло тогда было въ пятницу, пришелъ я издалека, изморился, голодный такой, что меня свело въ три погибели,—и попуталъ меня бѣсъ… Попуталъ, добродію, попуталъ! Захожу въ шинокъ, выпилъ чарку, осматриваюсь—колбаса лежитъ. И такая колбаса, добродію, что и не сказать! И глядитъ эта колбаса прямо на меня—ей Богу, добродію,—такъ вотъ и глядитъ, такъ вотъ и глядитъ… И слышу шепчутъ мнѣ: «съѣшь, съѣшь,—отроду такой не пробовалъ!» Я туда, сюда,—нѣтъ! чую, ужь по губамъ меня мажетъ—эдакъ тихонько, такъ что животъ замираетъ… И съѣлъ я, добродію. Самъ не знаю, какъ съѣлъ, а съѣлъ… И что-жъ вы думаете? Только что я подошелъ, Семенова бандура и давай нажаривать: «Колбасу ѣлъ, колбасу ѣлъ, колбасу, колбасу, колбасу…» Такъ я и сгорѣлъ со стыда… Такъ и сгорѣлъ…
— А какъ думаешь, любезный человѣкъ, коли у кого нѣтъ колдовской бандуры, такъ тому ужь и не узнать, что ты ѣлъ колбасу, а? съ милостивой шутливостью спросилъ бояринъ.
— Въ священномъ писаніи сказано: «нѣтъ такого тайнаго дѣла, что бы оно, рано или поздно, не вышло на чистую воду», отвѣчалъ бандуристъ,—а все-таки мы, грѣшники (я не про васъ это, добродію, говорю), вдоволь настраиваемъ всякихъ тайныхъ штукъ! Иной такой строитель весь свой вѣкъ такія хоромы выводитъ, что бѣсъ отъ радости только за животъ хватается, а все шито и крыто. Но, прибавилъ бандуристъ докторальнымъ торжественнымъ тономъ, коли не на этомъ, то на томъ свѣтѣ, всякому злому дѣянію воздастся должная плата!
— Платятъ иному и на этомъ свѣтѣ, замѣтилъ бояринъ не столь докторальнымъ, какъ значительнымъ тономъ.
— Платятъ, добродію, платятъ, отвѣтилъ бандуристъ ни чуть не знаменательнымъ, но просто тѣмъ довольнымъ, торжествующимъ тономъ, какимъ благочестивые люди предсказываютъ кару язычникамъ и грѣшникамъ.
— Платятъ, платятъ, повторилъ бояринъ.
Казалось боярина, празднаго и скучающаго, очень занялъ странствующій пѣвецъ и бесѣда съ нимъ забавляла капризнаго въ своихъ благосклонности и презрѣніи вельможу.
Панъ гетманъ, сидя по прежнему съ сложенными руками, однако не представлялъ уже человѣка, унесшагося въ міръ горній,—совершенно напротивъ: его, казалось, обуяла страшная тревога и отъ времени до времени, пользуясь тѣмъ, что именитый гость стоялъ къ нему спиною, онъ обращалъ, какъ бы взывая о помощи, испуганные глаза на пана братчика, тихо вышедшаго тоже на рундукъ и спокойно, повидимому, слушавшаго бесѣду боярина съ бандуристомъ и своимъ спокойствіемъ какъ бы говорившаго пану гетману:
— Пока еще ничего, пока еще нечего пугаться. Увидимъ, что дальше будетъ.
Но еще чаще панъ гетманъ обращалъ взывающіе о помощи глаза на пани братчиху и, получая на свои десять растерянныхъ взглядовъ одинъ, приводящій его мгновенно въ себя, тихонько вздыхалъ, потиралъ лобъ рукою и старался принять на себя видъ, приличный мужу высокаго сана.
Пани гетманша, видимо не разумѣющая, но инстинктивно чувствующая, что всѣ тайно заняты чѣмъ-то важнымъ, что гдѣ-то кроется близкая опасность, нѣкоторое время наблюдала за всѣми, но потомъ, какъ бы сознавъ тщету своихъ наблюденій, снова погрузилась въ смиренную задумчивость, представлявшую большое сходство съ дремотой.
Неизвѣстно, долго ли еще продлилась бы бесѣда боярина съ странствующимъ пѣвцомъ, если бы пани братчиха не встала съ своего мѣста и, проходя въ садъ, не потревожила боярина, который какъ разъ помѣстился на дорогѣ.
— Позвольте пройти, сказала пани братчиха съ почтительнымъ низкимъ поклономъ.
Бояринъ поспѣшно, даже стремительно далъ ей дорогу, красивое лицо его очень замѣтно вспыхнуло и онъ, какъ бы застигнутый въ расплохъ чѣмъ-то неожиданнымъ, долго смотрѣлъ вслѣдъ стройной фигурѣ, спокойно исчезавшей въ густой зелени цвѣтущаго сада.
Затѣмъ онъ снова обратился было къ бандуристу, но только взглянулъ на него, а уже не вымолвилъ ни слова.
Находчивымъ, смѣтливымъ, безпечнымъ бояриномъ вдругъ овладѣла какая-то неотступная забота,—нельзя сказать чтобы забота только тяжелая, потому что лицо его не разъ вспыхивало и оживлялось чѣмъ-то радостнымъ.
— А что, давно ты былъ въ Чигиринѣ? спросилъ онъ бандуриста, обративъ на его лицо тотъ неопредѣленный взглядъ, которымъ смотрятъ люди всецѣло занятые своими дѣлами и только машинально произносящіе какія-нибудь, утратившія для нихъ интересъ, слова.
— Э, въ Чигиринъ теперь трудно пробраться, добродію, отвѣчалъ бандуристъ,—повсюду войско, ляхи, татарва… По всему шляху такъ и зыгзаютъ пули… Кому бѣлый свѣтъ опостылѣлъ, тотъ пусть только туда двинется:—его дѣло справлено. Я, признаться, и то перетрухнулъ порядкомъ. Наслушался всякихъ такихъ разсказовъ про тамошнюю рѣзню отъ одного земляка, Ивана Дудника, иду и раздумываю: «а что коли на меня наскочитъ какой-нибудь нехристь?» И вдругъ слышу земля гудетъ. Глядь—прямо на меня несется что-то черное. А я шелъ степнымъ шляхомъ,—кругомъ только степь безъ краю. Вижу я, несется что-то черное, а за нимъ другое, за другимъ третье, пятое, десятое—мнѣ померещилась цѣлая орда. Ну, думаю, пришелъ мой конецъ! А все-таки присяду въ траву—можетъ пронесетъ ихъ дидько. И пластомъ, эдакъ, на землю. Растянулся и лежу—не дышу, а самъ думаю: «а ну какъ растопчутъ?» И вотъ слышу храпитъ что-то около самаго моего праваго уха и траву рветъ, и все ближе, ближе, ближе… Я такъ и замеръ… Только что я выговариваю: «Господи! отпусти мои согрѣшенія!» какъ меня кто-то рванетъ за чубъ. Я рявкнулъ на всю степь…
Что-жъ вы думаете, добродію? Это какая-то проклятая телка такого страху мнѣ задала и чуть чубъ не откусила. Изъ погорѣлыхъ хуторовъ весь скотъ загнали въ степь и скотъ этотъ тутъ одичалъ. Телки затѣяли игру, побѣгали себѣ, да и стали пастись, и одна вотъ чуть не попаслась моимъ чубомъ… Перетрухнулъ я тогда! Вотъ ужь правду-то говорятъ, что у страха очи по яблоку! Да какъ его не испугаться, коли страшно? И не хочешь, да испугаешься. И самые храбрые храбры только до поры до времени. Вотъ былъ у меня землякъ,—онъ ужь теперь умеръ, царство ему небесное, мѣсто покойное, пускай его душенька тамъ прохлаждается между райскими цвѣтами да сладкими медами!—и землякъ этотъ ничего на свѣтѣ не боялся. Только разъ…
Тутъ бояринъ, слушавшій всю предъидущую рѣчь разсѣянно, перебилъ стараго бандуриста.
— Дѣвочка твоя изморилась, промолвилъ онъ,
— Изморилась, добродію, отвѣтилъ бандуристъ.
— На тебѣ грошикъ, купи себѣ пряникъ, сказалъ бояринъ дѣвочкѣ.
Онъ протянулъ ей нѣсколько монетъ.
— Что-жъ не берешь? Ты живая, или каменная, а?
Дѣвочка сидѣла все время такъ тихо и неподвижно, что ее въ самомъ дѣлѣ можно было принять за каменную, если бы не ея ясные глаза, да не живой, ярко вспыхнувшій на загорѣлыхъ щекахъ румянецъ.
— Благодари, Маруся, благодари пана, сказалъ бандуристъ.—Она у меня застѣнчивая, добродію, глупая, вы ее простите… Благодари Маруся пана, благодари!
Маруся встала и поклонилась.
Но благосклонный вельможа, наградившій ее щедрымъ подаяніемъ, уже не видалъ этого благодарственнаго поклона.
Какъ бы движимый какою-то непреодолимою силою, онъ направился къ дверямъ во внутреннія свѣтлицы.
На порогѣ онъ однако остановился, оглянулся на пана гетмана, ясно увидалъ на его лицѣ то выраженіе, какое бываетъ у человѣка, наконецъ освободившагося отъ душившей его петли, отлично уразумѣлъ это выраженіе, взялся рукой за притолку, какъ бы желая удержаться этимъ искуственнымъ средствомъ на своемъ посту и на губахъ его появилась улыбка, выразительно говорившая:
— Эхъ вы! вамъ ли обморочить меня?
Но въ это время изъ глубины сада донеслось пѣніе. Мягкій низкій голосъ пѣлъ украинскую пѣсню:
Тиха вода береги понимае,
Великій панъ до мене прибувае.
А у мене думу
Якъ на морі шуму…
При первыхъ же звукахъ этого голоса боярскіе пальцы, сначала такъ крѣпко уцѣпившіеся, что совершенно побѣлѣли, вдругъ ослабѣли, разжались, на боярскомъ лицѣ мелькнуло: «Пропадай все на свѣтѣ, а я упьюсь этимъ хмѣлемъ!» и, тряхнувъ своими роскошными русыми кудрями, бояринъ скрылся.