— Что, далеко еще идти? спросила Маруся.
— Утомилась, ясочка? спросилъ сѣчевикъ.
— Нѣтъ, не утомилась. Я только хочу знать, далеко-ли еще идти.
— Не далеко. Вонъ, видишь впереди, направо, лѣсъ? Въ этомъ лѣсу мы и отдохнемъ. Да, можетъ, утомилась, а?
— Нѣтъ, нѣтъ,—право нѣтъ!
Но онъ все-таки наклонился и заглянулъ нѣжно и заботливо въ загорѣлое личико.
— Не утомилась? повторилъ онъ. Кто лукавитъ, знаешь, что тому бываетъ на томъ свѣтѣ? Не доведется тебѣ горячую сковородку лизнуть, а?
— Не доведется, отвѣтила Маруся и бѣлые ея зубки сверкнули изъ-за свѣжихъ устъ.
Подумавъ съ минуту, она обратила свои темные, сіяющіе глаза на спутника и прибавила:
— Да я лучше лизну, чѣмъ останавливаться.
— Я полагаю, лучше вотъ такъ сдѣлать, отвѣтилъ онъ.
И, наклонившись, поднялъ юную софистку на рукахъ и понесъ ее, какъ легкое перышко.
— Нѣтъ, нѣтъ… вскрикнула она. Я сама пойду, я сама…
Но могучія руки крѣпко ее придержали и тихо сказанныя слова: «сиди смирно, моя ясочка!» уничтожили всякое сопротивленіе. Она обняла смуглую, какъ темная, полированная бронза и, казалось, какъ бронза крѣпкую шею и прилегла головой къ богатырскому плечу.
День начиналъ клониться къ вечеру, и не было уже полдневнаго палящаго зноя; дорога, или правильнѣе говоря, тропинка, шла то по полю, по узенькимъ межамъ между высокимъ, густымъ, какъ очеретъ, житомъ, то по небольшимъ дубравамъ, преисполненнымъ цвѣтовъ, гнѣздъ, благоуханій, разноголосыхъ и разноперыхъ птицъ, радужныхъ бабочекъ, дикихъ пчелъ, изумрудныхъ кузнечиковъ, золотыхъ иглъ лучей и прохлады. Время отъ времени гдѣ нибудь вдали показывалась колокольня сельской церкви, сверкало озерцо, рѣчка или прудъ, разстилался, какъ темный бархатъ, широкій лугъ, виднѣлась деревня, блистающая бѣлыми хатами, пестрѣющая цвѣтущими огородами, зеленѣющая садиками или бѣлѣлъ изъ-за деревьевъ одинокій хуторокъ.
— Видишь, сколько волошекъ и куколю въ житѣ? сказалъ сѣчевикъ.
И несказанно мягко было выраженіе его закаленнаго и непогодамъ и суровой жизнью лица, когда онъ пріостановился и показывалъ уютившейся на его сильныхъ рукахъ дѣвочкѣ бархатистыя чашечки синихъ васильковъ и малиноваго куколю, мелькающія между сплошными, прохваченными солнцемъ, блѣднозелеными колосьями ржи.
— Знаешь, что, Маруся? Здѣсь стоитъ присѣсть да вѣнокъ сплести! продолжалъ онъ. Славный вѣнокъ будетъ! Такой славный, что и не сказать!
Говоря это, онъ бережно спустилъ дѣвочку на землю, тихонько посадилъ ее на темную мураву межи и, протянувъ свою длинную, могучую руку въ жито, началъ рвать васильки и куколь, оглянувшись на нея съ улыбкой и промолвивъ:
— Ты сиди смирно, Маруся!
Маруся сидѣла смирно и слѣдила за каждымъ его движеньемъ, а онъ время отъ времени оборачивался къ ней и, показывая цвѣтокъ, вырванный съ корнемъ непривычной къ такому деликатному занятію, рукой, смѣялся и весело критиковалъ свое неуклюжество.
— Вотъ оно! говорилъ онъ,—заставь дурня богу молиться, такъ онъ и лобъ разшибетъ! Ловкій я молодецъ! Другого такого ловкача и не найдти! Пошли медвѣдя гоняться за переулками, такъ и медвѣдю, пожалуй, до моей легкости и до моего проворства далеко…
— Довольно, довольно, сказала Маруся, сбирая обсыпавшіе ее со всѣхъ сторонъ цвѣты.
— А можетъ еще? возразилъ сѣчевикъ. Вотъ славный цвѣточекъ,—пышный такой, что диво!
Онъ протянулъ ей василекъ, въ самомъ дѣлѣ отличающійся особой величиной и свѣжестью, а затѣмъ сѣлъ съ нею рядомъ и съ большимъ вниманіемъ и интересомъ началъ слѣдить то за работой загорѣлыхъ ручекъ, быстро и искусно сплетающихъ цвѣты въ вѣнокъ, то за измѣненіями личика, наклоненнаго надъ этой работой.
— О чемъ задумалась, Маруся? спросилъ онъ. Что вспомнила?
Или онъ былъ очень хорошій чтецъ физіономій, или хорошо изучилъ эту физіономію, только онъ не ошибся.
— Я вспомнила, какъ мы плели вѣнки дома, отвѣтила Маруся.
— Тоскуешь по своимъ?
— Нѣтъ, ничего…
Но плетенье вѣнка внезапно пріостановилось, потому что большіе темные глаза застлались слезами.
— Очень тоскуешь, мое сердце?
Слезы крупныя, обильныя быстро покатились по щекамъ, ручки выпустили цвѣты и быстро закрыли личико, изъ груди вырвалось тихое рыданье.
Однако она скоро побѣдила это, застигнувшее ее врасплохъ, волненіе и, отирая рукавами слезы, обратила влажные глаза на спутника и повторила еще дрожащимъ голосомъ, но уже съ улыбкой:
— Нѣтъ, ничего…
Чувствуя, однако, что слезы опять набѣгаютъ, она, все-таки улыбаясь, прибавила:
— А очень горяча сковорода, которую даютъ лизать на томъ свѣтѣ?
Не получая отвѣта и видя, что лицо его омрачилось, она тихонько дотронулась до его плеча.
Онъ сказалъ тогда:
— Тяжко тебѣ, Маруся?
— Вѣдь и тебѣ тяжко, отвѣтила она,—и всѣмъ?
— Да, всѣмъ.
— Пойдемъ.
— Пойдемъ.
Они взялись за руки и пошли дальше.
Скоро въ сторонѣ показалось селеніе, къ которому вела узкая ѣзженая дорога, пересѣкавшая межу по которой шли наши путники.
— Видишь, Маруся, село?
— Вижу, отвѣтила Маруся.
— Большое село?
— Большое.
— Ну чѣмъ больше село, тѣмъ больше въ немъ женъ, матерей, сестеръ и невѣстъ, которыя плачутъ, потому что по этой дорогѣ много ушло мужьевъ, братьевъ, жениховъ и отцовъ на битву и никто не знаетъ сколько изъ нихъ воротятся. Времена, тяжкія, Маруся,—понимаешь?
— Понимаю, отвѣтила Маруся.
Нѣсколько времени они шли молча.
Синѣвшій лѣсъ, на который указалъ сѣчевикъ, какъ на мѣсто отдыха, по мѣрѣ приближенья къ нему, переходилъ въ зеленый цвѣтъ, затѣмъ обозначились темныя листья дубовъ и зелень березъ на опушкѣ.
— Вотъ мы и пришли; сказалъ сѣчевикъ, разводя вѣтви и проникая въ чащу.
— Какая тутъ прохлада! продолжалъ онъ. Сейчасъ отъищемъ уютное мѣстечко и отдохнемъ.
Пришлось, однако, отъискивать такое мѣстечко долже, чѣмъ думалось: гущина была такая, что нельзя было ступить шагу свободно; кромѣ древесныхъ вѣтвей, которыя хлестали въ лицо, кромѣ шиповниковъ, которыя вцѣпливались въ волосы и въ платье, и царапали острыми шипами, кромѣ повалившихся деревьевъ, которые преграждали путь, передъ ними еще разстилались повилики снизу и сѣти хмелю сверху.
Но сѣчевикъ, вѣроятно, зналъ, куда идетъ, потому что неразъ пріостанавливался, смотрѣлъ по сторонамъ, соображалъ и снова принимался раздвигать вѣтви и рвать плетеницы вьющейся зелени.
Наконецъ она выбрались на такое мѣсто, гдѣ можно было свободно стать и сѣсть.
— Отдохни, Маруся, сказалъ сѣчевикъ, такихъ аксамитовъ и у самаго вельможнаго пана гетмана не имѣется, какіе вырастаютъ подъ этимъ дубомъ! Вотъ иди-ка сюда; и самъ дубъ ничего себѣ деревцо!
«Ничего себѣ деревцо» далеко раскидывало величественныя вѣтви и образовало что-то въ родѣ зеленаго храма, гдѣ было тихо, темно и прохладно. Лучи солнца сюда не проникали и только видно было, какъ они пронизывали листву окружающихъ деревьевъ или падали свѣтлыми пятнами и полосами на ихъ корни и стволы.
Неподалеку отъ дуба стоялъ высокій старый пень, совершенно потемнѣвшій, не являвшій никакихъ признаковъ жизни, а между тѣмъ на одномъ сгнившемъ его боку зеленѣло что-то.
Марусины глаза очень скоро усмотрѣли необычайное явленіе, но Маруся, повидимому, сдѣлала замѣчательные успѣхи въ сдержанности послѣ того, какъ мы видѣли ее въ погорѣлой деревнѣ, у колодца, гдѣ ее поразилъ видъ свѣжей зелени плавающей въ засоренной криницѣ, потому что теперь она не только не вскрикнула, но даже слова не промолвила,—даже недолго глядѣла на обратившій ея вниманье предметъ.
Все это не укрылось отъ зоркаго сѣчевика.
Взявъ съ верхушки сухаго пня еще не завядшую вѣтку калины, онъ бросилъ ее Маруси на колѣни и сказалъ съ улыбкой;
— Съ тобою, Маруся милая, можно дѣла вести. Э! кабы, всѣ то такіе дѣльцы были, какъ ты!
Въ эту самую минуту откуда то изъ глубины лѣса донеслось что-то похожее на крикъ пугача.
— Рано пугачъ закричалъ, такъ и голоса не выводитъ, замѣтилъ сѣчевикъ. Добрые пугачи вотъ какъ пугаютъ!
Онъ приложилъ два пальца къ губамъ и изъ его устъ раскатилось такое «пугу», котораго бы не постыдился самый голосистый изъ кровныхъ пугачей.
И это «пугу» подѣйствовало: съ трехъ сторонъ раздались отвѣтные крики птенцовъ.
— Посиди тутъ, Маруся, сказалъ сѣчевикъ; я скоро ворочусь.
— Хорошо, отвѣтила Маруся.
Сѣчевикъ раздвинулъ вѣтви и тиснулся въ чащу, но вдругъ остановился, обернулся къ Марусѣ и проговорилъ:
— Не скучай, Маруся!
— Не буду, отвѣтила Маруся.
Они обмѣнялись улыбками, которыя стоили всевозможныхъ словъ и ласкъ, и сѣчевикъ скрылся.