коли не на этомъ, то на томъ свѣтѣ, всякому злому дѣянію воздастся должная плата!
— Платятъ иному и на этомъ свѣтѣ, замѣтилъ бояринъ не столь докторальнымъ, какъ значительнымъ тономъ.
— Платятъ, добродію, платятъ, отвѣтилъ бандуристъ ни чуть не знаменательнымъ, но просто тѣмъ довольнымъ, торжествующимъ тономъ, какимъ благочестивые люди предсказываютъ кару язычникамъ и грѣшникамъ.
— Платятъ, платятъ, повторилъ бояринъ.
Казалось боярина, празднаго и скучающаго, очень занялъ странствующій пѣвецъ и бесѣда съ нимъ забавляла капризнаго въ своихъ благосклонности и презрѣніи вельможу.
Панъ гетманъ, сидя по прежнему съ сложенными руками, однако не представлялъ уже человѣка, унесшагося въ міръ горній,—совершенно напротивъ: его, казалось, обуяла страшная тревога и отъ времени до времени, пользуясь тѣмъ, что именитый гость стоялъ къ нему спиною, онъ обращалъ, какъ бы взывая о помощи, испуганные глаза на пана братчика, тихо вышедшаго тоже на рундукъ и спокойно, повидимому, слушавшаго бесѣду боярина съ бандуристомъ и своимъ спокойствіемъ какъ бы говорившаго пану гетману:
— Пока еще ничего, пока еще нечего пугаться. Увидимъ, что дальше будетъ.
Но еще чаще панъ гетманъ обращалъ взывающіе о помощи глаза на пани братчиху и, получая на свои десять растерянныхъ взглядовъ одинъ, приводящій его мгновенно въ себя, тихонько вздыхалъ, потиралъ лобъ рукою и старался принять на себя видъ, приличный мужу высокаго сана.
Пани гетманша, видимо не разумѣющая, но инстинктивно чувствующая, что всѣ тайно заняты чѣмъ-то важнымъ, что гдѣ-то кроется близкая опасность, нѣкоторое время наблюдала за всѣми, но потомъ, какъ бы сознавъ тщету своихъ наблюденій, снова погрузилась въ смиренную задумчивость, представлявшую большое сходство съ дремотой.
Неизвѣстно, долго ли еще продлилась бы бесѣда боярина съ
коли не на этом, то на том свете, всякому злому деянию воздастся должная плата!
— Платят иному и на этом свете, заметил боярин не столь докторальным, как значительным тоном.
— Платят, добродию, платят, ответил бандурист ни чуть не знаменательным, но просто тем довольным, торжествующим тоном, каким благочестивые люди предсказывают кару язычникам и грешникам.
— Платят, платят, повторил боярин.
Казалось боярина, праздного и скучающего, очень занял странствующий певец и беседа с ним забавляла капризного в своих благосклонности и презрении вельможу.
Пан гетман, сидя по прежнему с сложенными руками, однако не представлял уже человека, унесшегося в мир горний, — совершенно напротив: его, казалось, обуяла страшная тревога и от времени до времени, пользуясь тем, что именитый гость стоял к нему спиною, он обращал, как бы взывая о помощи, испуганные глаза на пана братчика, тихо вышедшего тоже на рундук и спокойно, по-видимому, слушавшего беседу боярина с бандуристом и своим спокойствием как бы говорившего пану гетману:
— Пока еще ничего, пока еще нечего пугаться. Увидим, что дальше будет.
Но еще чаще пан гетман обращал взывающие о помощи глаза на пани братчиху и, получая на свои десять растерянных взглядов один, приводящий его мгновенно в себя, тихонько вздыхал, потирал лоб рукою и старался принять на себя вид, приличный мужу высокого сана.
Пани гетманша, видимо не разумеющая, но инстинктивно чувствующая, что все тайно заняты чем-то важным, что где-то кроется близкая опасность, некоторое время наблюдала за всеми, но потом, как бы сознав тщету своих наблюдений, снова погрузилась в смиренную задумчивость, представлявшую большое сходство с дремотой.
Неизвестно, долго ли еще продлилась бы беседа боярина с
