рина, какъ бы желая прочесть на его лицѣ не закралось ли къ нему въ душу какое подозрѣніе.
Но лицо московскаго боярина, на которомъ, кстати можно сказать, читать было возможно только съ его боярскаго позволенія, ничего не выражалось, кромѣ того празднаго, скучающаго любопытства, какое одолѣваетъ людей, долго проживающихъ въ глуши и уединеніи, или долгое время вращающихся въ средѣ, давнымъ давно ими вдоль, поперекъ и насквозь узнанной и не представляющей уже для нихъ равно никакого интереса.
Не нашедъ на лицѣ московскаго боярина ничего для себя знаменательнаго, панъ гетманъ опустилъ рѣсницы на свои руки, сложившіяся тѣмъ манерамъ, какимъ ихъ онѣ складываются у духовныхъ или у очень набожныхъ особъ, получившихъ привычку не только къ молитвѣ, но и къ сценическому, если можно выразиться, ея проявленію, и въ этомъ положеніи впалъ, казалось, въ глубочайшую задумчивость, или точнѣе въ набожныя размышленія, уносящія изъ міра грѣшной дѣйствительности въ міръ горній, который благочестивое воображеніе щедро населяетъ двукрылыми ангелами и херувимами, шестикрылыми серафимами, чудеснымъ блескомъ, божественнымъ сіяніемъ и райскою музыкой.
И такъ глубоко задумался панъ гетманъ, такъ всецѣло унесся въ иной, лучшій міръ, что московскій бояринъ долженъ былъ дважды повторить:
— Панъ гетманъ, нищіе пришли. Панъ гетманъ! пришли нищіи!
Панъ гетманъ, наконецъ, очнулся, обратилъ глаза на пришедшихъ нищихъ, милостиво наклонилъ свою вельможную голову въ отвѣтъ на ихъ низкіе, чуть не до самой земли, поклоны, позвалъ казака, стоявшаго въ ожиданьи гетманскихъ приказаній за дверями, и протяжнымъ, благодушнымъ голосомъ отдалъ распоряженіе угостить пришельцевъ.
— Позволитъ ли ясно-вельможный панъ гетманъ съиграть и спѣть старому бандуристу? почтительно спросилъ старый бандуристъ, сопровождая каждое слово или низкимъ поклономъ, или такимъ смиреннымъ взглядомъ, который стоитъ всякаго низкаго поклона.
рина, как бы желая прочесть на его лице не закралось ли к нему в душу какое подозрение.
Но лицо московского боярина, на котором, кстати можно сказать, читать было возможно только с его боярского позволения, ничего не выражалось, кроме того праздного, скучающего любопытства, какое одолевает людей, долго проживающих в глуши и уединении, или долгое время вращающихся в среде, давным давно ими вдоль, поперек и насквозь узнанной и не представляющей уже для них равно никакого интереса.
Не нашед на лице московского боярина ничего для себя знаменательного, пан гетман опустил ресницы на свои руки, сложившиеся тем манерам, каким их они складываются у духовных или у очень набожных особ, получивших привычку не только к молитве, но и к сценическому, если можно выразиться, её проявлению, и в этом положении впал, казалось, в глубочайшую задумчивость, или точнее в набожные размышления, уносящие из мира грешной действительности в мир горний, который благочестивое воображение щедро населяет двукрылыми ангелами и херувимами, шестикрылыми серафимами, чудесным блеском, божественным сиянием и райскою музыкой.
И так глубоко задумался пан гетман, так всецело унесся в иной, лучший мир, что московский боярин должен был дважды повторить:
— Пан гетман, нищие пришли. Пан гетман! пришли нищии!
Пан гетман, наконец, очнулся, обратил глаза на пришедших нищих, милостиво наклонил свою вельможную голову в ответ на их низкие, чуть не до самой земли, поклоны, позвал казака, стоявшего в ожидании гетманских приказаний за дверями, и протяжным, благодушным голосом отдал распоряжение угостить пришельцев.
— Позволит ли ясно-вельможный пан гетман сыграть и спеть старому бандуристу? почтительно спросил старый бандурист, сопровождая каждое слово или низким поклоном, или таким смиренным взглядом, который стоит всякого низкого поклона.
