Через три дня после описанного плаванья по Днепру было воскресенье и в городе Гадяче глухо гудели старые колокола, призывая жителей к заутрени.
Чуть только светало и город Гадяч со всеми своими узенькими улицами, низенькими постройками и густыми садиками, точно, казалось, повит дымкой. Даже фигуры, стекавшиеся со всех сторон к собору, и те представлялись как бы укутанными в дымку.
Впрочем, не взирая на эту предрассветлую мглу, всё-таки очень легко было распознать и по походке, и по всей манере держаться, что здесь по большой части люди ратные.
Накануне шел дождь, теперь в воздухе была влажность и повсюду тишина величайшая.
Такая тишина, что издали были слышны шаги по мокрым улицам и переулкам, нога, ступившая неосторожно в лужу, производила звонкий всплеск и капли, скатывавшиеся с садовой листвы, капали так явственно, что их можно было считать.
На церковной паперти, чрезвычайно походившей на садик, потому что тут не только цвела калина, черемуха, бузина, шиповник, розаны, кизильник, белые, желтые и розовые акации, но в изобилии росли яблони, груши, сливы, вишни, черешни, а сочная, бархатистая, мягкая трава пестрела всевозможными садовыми цветами и зельями, собралось уже порядочное количество православных и, в ожидании заутрени, толковали про разные житейские дела.
Знакомый читателям бандурист с своей поводыркой, тоже был тут. Он сидел на нижней ступеньке церковного крыльца и поучительным, несколько протяжным голосом рассказывал помещавшимся около него повыше и пониже на ступеньках и стоявшим перед ним полукругом казакам и казачкам, как и какие мытарства должна проходить душа для того, чтобы попасть в царство небесное.
Закончив сказание о последнем мытарстве глубоким вздохом, которому завторила большая часть слушателей, бандурист погрузился на несколько минут в благочестивые размышления и задумчиво поводил глазами по начинающим понемногу выступать из мрака окружающим предметам.
Всеобщее безмолвие было прервано двумя подошедшими молодыми казаками, отличавшимися необычайно длинными усами, необычайно тонким и гибким станом, и какой-то особой щеголеватостью и развязностью, которая приобретается частым участием в многочисленных собраниях, больших пирах и всяких таких парадах.
— Здравствуйте! сказали казаки и так ловко сбросили и снова накинули шапки, словно этим только и занимались всю свою жизнь.
— А что пан гетман будет? спросило хором несколько голосов.
— Будет, отвечали казаки.
Эти слова, сказанные звучными и громкими голосами, как бы пробудили бандуриста из благочестивой задумчивости и он как бы с сожалением оставляя горний мир, где витал мыслью, счел долгом своим снизойти к интересам прочих смертных.
— Поглядят и мои очи на ясного пана гетмана, сказал он.
— И гетманша будет? спросила вертлявая, маленькая, кругленькая, похожая на узелок, молодица.
— И гетманша будет, ответили казаки.
— А братчиха?
— Надо думать и братчиха будет.
— А это какая же такая братчиха? спросил бандурист.
— Гетманского братчика жинка, ответило несколько голосов, — Мефодиевна.
— Мефодиевна? повторил бандурист. — В наших краях ничего про нее и не слышно. Что ж она в милости, что ль, у пана гетмана?
— Еще бы не в милости! ответила узелко-подобная молодица. — Она только бровью поведет, так всё сейчас по её делается!
— Так в большой милости? Бывает, дает Господь Бог такое счастье людям! заметил бандурист, — бывает.
— Да что это вы толкуете: «в милости, в милости», отозвался старый, седовласый, старик, у которого глаза сверкали из-под косматых бровей, как ярко освещенные окошки из-под взъерошенной соломенной кровли. — Она такая, что милостей ничьих не просит. Вы поглядите только на нее: пряма, как стрела, видно, что отроду ни разу ни перед кем спины не гнула и головы не клонила.
— Что ж, горда? спросил бандурист. — Приступу к ней нет?
И тут же прибавил нравоучительным тоном:
— Гордость — грех. Человек гордый, что пузырь водный: сегодня вздулся, а завтра лопнул!
— Какое, приступу нет! возразила какая-то старуха, высокая, прямая, с блестящими, как черные алмазы, глазами, — да она словно палючая искра, где ни появится, куда не попадет, так всё вокруг неё и вспыхивает.
— Подожгла и папа гетмана? спросил бандурист, снисходительно переходя из нравоучительного, для обыкновенных слабых смертных несколько стеснительного, тона в шуточный.
— У неё и что ни на есть сырое дубье вспыхивает, отозвался кто-то, сидевший тоже на ступеньках церковного крыльца, но довольно далеко и не видный за рядами высоких шапок и широких плеч. По голосу, впрочем можно было с достоверностью сказать, что отозвался человек молодой, крепкий и здоровый, потому что голос этот с успехом мог бы заменить старый шипящий и свистящий соборный гадячский колокол.
— Что ж, пан гетман дарит ее всякими дарами, атласами и аксамитами? спросил бандурист. — Ходит она, небось, краля-кралей?
— Ее раз казак встретил, так попросил коня напоить, ответила старуха с алмазо-подобными глазами.
— Она ходит как простая молодица, подтвердил один из щеголеватых казаков, с необычайно длинными усами, необычайно тонким и гибким станом, — ей, хоть и старайся, так никак не услужишь, потому что она всё сама умеет и всё сама делает. Она никаких подарков не принимает.
— А муж её что за пан? спросил бандурист.
— Ничего, с виду пан как пан.
— И живут между собой дружно?
— Дружно.
— Он хоть с виду-то и ничего, а тонкая штука, сказал пожилой казак, стоявший около бандуриста, опершись на свою дубинку, который и сам был с виду хоть и ничего, а тоже тонкая штука.
— А какие это у вас около Гадяча бородатые паны разгуливают? спросил бандурист. — Вчера, как подходили мы к городу, так встретили двоих — этакие вельможные да гордые — одна пыха! Глаза этак вкось да под поволоку, носы вверх, губу нижнюю на сажень вперед…
— Это московские паны, гости пана гетмана, объяснил молодой гетманский казак.
— Теперь еще поразъехались, заметил его товарищ, — а прежде их еще больше у нас гостило.
— Поразъехались? Чего ж так?
— Да кто его знает, как-то уж теперь не то, что было прежде. Пан гетман и подчует их, и ласковые речи говорит им, а всё не то. Слышно и последние скоро уедут.
Наступило молчание и длилось несколько минут.
Слышны были шаги по улицам, паденья дождевых капель с садовой листвы. День занимался. Всё освещалось, выступало из мрака, принимало свои настоящие очертания, точно кто понемногу приподнимал мглистое покрывало.
Справа раздалась медленная, мерная, уверенная походка и между деревьями появилась высокая, видная фигура в темной рясе, направляющаяся к церковным дверям.
— Вот отец Михаил! Вот отец Михаил! пронеслось между народом, кто сидел, поднялись с своих мест, кто стоял, опершись на дубинки, выпрямились.
Отец Михаил был, если можно так выразиться, чрезвычайно картинен. Почтенная осанка, строгие черты лица, смягченные кротким и ласковым выражением, седая, волнистая, похожая на каскад борода, спокойные движения, проницательные, светлые и в тоже время совершенно безмятежные, сияющие глаза, — всё это представляло идеальный тип пастыря, каких приходится встречать чаще на картинах, чем в жизни.
По тому, как его все окружили, можно было заметить, что он пользовался большим уважением своих прихожан.
Бандурист тоже подошел под благословенье и подвел своего поводыря.
— Благословите, батюшка, сказал он, — мы из дальних мест, пришли помолиться в богоспасаемый город Гадяч. Благословите, батюшка, и поводырку мою. Стараемся, батюшка, жить по христиански, друг другу помогаем. Я не из одной печи хлеб едал, — всего повидал на долгом веку, так вот могу ее наставить на путь житейский истинный, а у неё резвые молодые силы, так она меня, старого, где под горку сведет, где на горку поддержит… Надо помогать друг другу. В священном писании сказано: «носите тяготы друг друга». Одною рукою и узла не завяжешь…
Отец Михаил, спокойно и кротко внимавший речам словоохотливого бандуриста, при последнем его выражении не то чтобы встрепенулся, — этаго нельзя было положительно утверждать, — а как-то особенно пристально взглянул ему в глаза.
— Да, продолжал словоохотливый бандурист, — сказано: одна головня и в печи гаснет, а ворошек и в поле курится.
Светлые, ясные глаза отца Михаила всё также проницательно, пристально, кротко и безмятежно глядели на бандуриста.
— Хорошо реке с притоками, хорошо доброму воеводе с…
— Разумные речи говоришь, прервал спокойно отец Михаил, — всё доброе на земле держится согласием православных и каждый, по мере сил своих и уменья, обязан помогать ближнему. Издалека Бог принес к нам?
— Да почти-что всю Украйну исходил, пока сюда добрался.
— Трудно теперь по дорогам?
— Голому разбой не страшен, — всюду проходили благополучно.
— А каковы жита?
Отец Михаил спросил это тем же ровным, спокойным голосом, но с какого-то особой медленностью и внятностью.
— Такие жита, что хоть зелеными жать, так можно, ответил странствующий бандурист, своим обычным, беспечно-наставительным тоном, который вошел у него, казалось, в привычку, но тоже как-то особенно внятно и медленно.
— Пан гетман! Пан гетман! вскрикнули щеголеватые казаки.
Все обратили глаза в ту сторону, откуда слышался стук колес и топот борзых коней.
Отец Михаил прошел в церковь.
Вид пана гетмана и пани гетманши был внушителен, как следует: атласы, аксамиты, золотые запястья и вышивки, драгоценные каменья и яркие цвета достодолжно соединялись с вельможной тучностью, спесивостью, развалистой походкою и изнеженным, бледным цветом лица.
Они величаво, как две тяжело нагруженные ладьи, проплыли во внутренность церкви, милостиво кивая головами в ответ на почтительные низкие поклоны простого люда.
Невзирая на эту величавость, некоторые, вероятно ближе и лучше изучившие пана гетмана, нашли в нём, на этот раз, что-то необычное.
— Пан гетман сегодня пасмурен! сказал один.
— Пан гетман сегодня невесел, сказал другой.
— Что это пан гетман начинает задумываться? задал вопрос третий.
— Я его встретила в четверг, ехал с хутора, вмешалась круглая крохотная молодица, похожая на узелок, — так он такой ехал, точно хмара! Поводья опустил, голову наклонил, а брови так чуть не перекрестились! И такой он был…
Но дальнейшее описанье прервалось появленьем новых двух лиц.
— Братчиха! братчиха! прошумело кругом.
Бандурист обратил глаза на братчиху.
Сравненье с «палючею искрою» было сравненье не дурное, а предположенье, что эта прямая, как стрела, спина отроду ни перед кем не гнулась, что эта смелая голова никогда ни перед кем не клонилась имело, несомненно, много вероятия.
Когда братчиха ступила на ступеньку церковного крыльца, поводырка странствующего бандуриста остановила ее тихонько за широкий рукав сорочки.
— Пани, сказала поводырка, хустку обронили.
И протянула ей красную хустку.
Высокая стройная фигура приостановилась, обернулась, глянула на красную хустку, на державшую ее девочку, взяла хустку и сказала:
— Спасибо, девчина.
Видно было, что нервы у неё были крепкие, что она не вздрогнет при какой бы то ни было неожиданности, не вскрикнет от какого бы то ни было испуга или изумления, что темные, большие, глубокие, как море глаза, прямо глянут на всё и также мало померкнут или зажмурятся как яркие звезды, озаряющие с высоты грешную землю.
— Как тебя зовут, моя ясочка? спросила она. Ты, кажется, не здешняя?
— Нет, я издалека.
— Издалека? То-то ты такая измореная! Откуда же ты?
— Ей и не припомнить всех сел и хуторов, через которые мы проходили, ласковая пани, вмешался бандурист. Повидали мы всего, и добра и лиха, и правды, и кривды, бродили по берегам, и по болотам, — ну да, благодаренье Господу милосердному, выбрались таки на добрый шлях. Криво запрягли, да прямо поехали.
— Ну и слава Богу, ответила братчиха. Вы придите на гетманский двор, прибавила она, — как гетман и пани гетманша любят слушать божественные псалмы.
С этими словами, она скрылась в дверях храма.
Когда она скрылась, тогда стал очень заметен стоявший тут и внимательно слушавший пан, — братчик, о котором старый казак говорил, что он с виду ничего, а тонкая штука.
— Приходите на гетманский двор, повторил пан братчик.
Бандурист низко поклонился и ответил:
— Спасибо ласковому пану за милость. После службы сейчас придем.
Из внутренности собора уже раздался спокойный сильный голос отца Михаила, запахло ладаном, грянул хор голосистых певчих.
Заутреня началась и все разом двинулись в старое соборное здание, задевая локтями и плечами многочисленных чертей, подкладывающих уголья под грешников и грешниц, пручающихся, с разинутыми ртами и выпученными глазами, на огне, и, таким образом, наглядно представляющих страшное будущее тех слабых смертных, которые не в силах противостоять земным соблазнам.