вый, потому что голосъ этотъ съ успѣхомъ могъ бы замѣнить старый шипящій и свистящій соборный гадячскій колоколъ.
— Что-жъ, панъ гетманъ даритъ ее всякими дарами, атласами и аксамитами? спросилъ бандуристъ.—Ходитъ она, небось, краля-кралей?
— Ее разъ казакъ встрѣтилъ, такъ попросилъ коня напоить, отвѣтила старуха съ алмазо-подобными глазами.
— Она ходитъ какъ простая молодица, подтвердилъ одинъ изъ щеголеватыхъ казаковъ, съ необычайно длинными усами, необычайно тонкимъ и гибкимъ станомъ,—ей, хоть и старайся, такъ никакъ не услужишь, потому что она все сама умѣетъ и все сама дѣлаетъ. Она никакихъ подарковъ не принимаетъ.
— А мужъ ея что за панъ? спросилъ бандуристъ.
— Ничего, съ виду панъ какъ панъ.
— И живутъ между собой дружно?
— Дружно.
— Онъ хоть съ виду-то и ничего, а тонкая штука, сказалъ пожилой казакъ, стоявшій около бандуриста, опершись на свою дубинку, который и самъ былъ съ виду хоть и ничего, а тоже тонкая штука.
— А какіе это у васъ около Гадяча бородатые паны разгуливаютъ? спросилъ бандуристъ.—Вчера, какъ подходили мы къ городу, такъ встрѣтили двоихъ—этакіе вельможные да гордые—одна пыха! Глаза этакъ вкось да подъ поволоку, носы вверхъ, губу нижнюю на сажень впередъ…
— Это московскіе паны, гости пана гетмана, объяснилъ молодой гетманскій казакъ.
— Теперь еще поразъѣхались, замѣтилъ его товарищъ,—а прежде ихъ еще больше у насъ гостило.
— Поразъѣхались? Чего-жъ такъ?
— Да кто его знаетъ, какъ-то ужь теперь не то, что было прежде. Панъ гетманъ и подчуетъ ихъ, и ласковыя рѣчи говоритъ имъ, а все не то. Слышно и послѣдніе скоро уѣдутъ.
Наступило молчаніе и длилось нѣсколько минутъ.
Слышны были шаги по улицамъ, паденья дождевыхъ капель
вый, потому что голос этот с успехом мог бы заменить старый шипящий и свистящий соборный гадячский колокол.
— Что ж, пан гетман дарит ее всякими дарами, атласами и аксамитами? спросил бандурист. — Ходит она, небось, краля-кралей?
— Ее раз казак встретил, так попросил коня напоить, ответила старуха с алмазо-подобными глазами.
— Она ходит как простая молодица, подтвердил один из щеголеватых казаков, с необычайно длинными усами, необычайно тонким и гибким станом, — ей, хоть и старайся, так никак не услужишь, потому что она всё сама умеет и всё сама делает. Она никаких подарков не принимает.
— А муж её что за пан? спросил бандурист.
— Ничего, с виду пан как пан.
— И живут между собой дружно?
— Дружно.
— Он хоть с виду-то и ничего, а тонкая штука, сказал пожилой казак, стоявший около бандуриста, опершись на свою дубинку, который и сам был с виду хоть и ничего, а тоже тонкая штука.
— А какие это у вас около Гадяча бородатые паны разгуливают? спросил бандурист. — Вчера, как подходили мы к городу, так встретили двоих — этакие вельможные да гордые — одна пыха! Глаза этак вкось да под поволоку, носы вверх, губу нижнюю на сажень вперед…
— Это московские паны, гости пана гетмана, объяснил молодой гетманский казак.
— Теперь еще поразъехались, заметил его товарищ, — а прежде их еще больше у нас гостило.
— Поразъехались? Чего ж так?
— Да кто его знает, как-то уж теперь не то, что было прежде. Пан гетман и подчует их, и ласковые речи говорит им, а всё не то. Слышно и последние скоро уедут.
Наступило молчание и длилось несколько минут.
Слышны были шаги по улицам, паденья дождевых капель
