Очень хорошо плыть по большой реке в летнюю теплую ночь!
Звезды горят над вами и звезды горят под вами, сверху плывет месяц и снизу плывет месяц.
— Вот там берега! думаете вы, всматриваясь в темные линии. Вон там непременно растет сосна, потому что сильно вдруг потянуло оттуда смолистым запахом, а вот там наверно пропасть цветов, потому что порыв теплого ветра словно кинул вам в лицо целый, только что сорванный, обрызганной ночной росой букет.
— Ну что нового? спросил бандурист.
— Немного, ответил пан Кныш, работая веслом.
— А как немного?
— Да, так, что и малому дитяти двумя пальченятами захватить нечего.
— Что ж он, дома?
— Дома, каплунов жарит, прожорливых гостей ждет.
— Уж коли каплунов жарит, значит, что-нибудь порешил: даром тратиться не будет, — не такой хозяин!
— Кто его разберет, что он замышляет, у него гадок, як у пса стежок!
— Ну, да уж в святое место не забежит, разве что нечаянно.
— Разумеется. А тот?
— Э! кабы все такие были, как тот, так еще бы можно людям на свете жить. Тот человек. У того душа, как пойдет на небо коржи с маком есть, так не станет жаловаться, что в пне жила!
— Написал?
— Написал. А не легко было ему написать! Так его всего и поводило, как бересту на огне.
— Половина дела сделана, и за то спасибо Богу. Этот охотник таки водит…
— Может со мной немного кругов обойдет: я такой карась, что трепетывался на удочке… Маруся, изморилась, а? Легла бы ты да отдохнула, а? А я бы сказку сказывал.
— Это дело, — заметил Кныш.
— Я не хочу спать, я посижу, — начала было Маруся.
Но две сильные, ловкие руки в одно мгновенье, одним махом, разостлали по дну лодки толстую суконную свиту, приподняли Марусю и бережно положили на это ложе.
— А я буду сказку сказывать, — повторил Сечевик.
— У, роскошь! — сказал Кныш. — Беда моя, что у меня всего навсего два уха: кабы мог, я бы еще десятка два взаймы взял и всеми бы слушал.
Жил был казак, начал Сечевик, — казак добрый, благочестивый, да только дурень. Он с виду то и ничего, и с первых слов ничего, а чуть зачерпни его поглубже, так такая уж там дуровина, что другие умные казаки пьянели от неё, как от какого поганого зелья. Вот и задумал этот казак строить себе хату. И говорит он жене:
— Ну, жена, удивлю ж я тебя: такую хату выстрою, какой еще не бывало на свете. И строить я ее стану, не так, как люди.
— А как же? — спрашивает жена.
Он моргнул этак глазом: дескать, не на такого напала, не проговорюсь! засмеялся и вошел в лес руб…
— Поглядите, — вдруг вскрикнула тихонько Маруся, поглядите!
И указала вперед, вправо.
Но Кныш, сидевший лицом туда, давно уже слегка щурил свои сокольи глаза, как бы всматриваясь и распознавая знакомые предметы.
Сечевик, при возгласе Маруси, не шелохнулся, а только спросил Кныша:
— Что там?
— Они, — отвечал Кныш.
Река в этом месте значительно суживалась и челнок плыл почти у самого правого берега.
На песчаной косе, как бы серебряной лентой входившей в темные, сверкающие звездами, воды, стояли два человека, в свитах и высоких шапках и, казалось, поджидали плывущий челнок.
Хотя до песчаной косы оставалось еще по крайней мере добрых четверть версты, но стоящие на ней так ясно и отчетливо вырисовывались в воздухе, что Маруся без труда узнала знакомые фигуры Семена Ворошила и Андрия Крука.
Чем ближе подплывал челнок к песчаной косе, тем яснее можно было различить, что поджидающие кого-то казаки не веселы.
Андрей Крук стоял, опершись на свою дубинку, и в мрачном безмолвии глядел, не спуская глаз, на приближающийся челнок; Семен Ворошило о чём-то, по видимому, рассуждал не радостном, и левая рука его беспрестанно делала такие жесты, какими обыкновенно смертные выражают свою раздражительность, говоря об обманувших их надеждах, приятелях или врагах.
Когда челнок коснулся носом отмели, оба казака сняли шапки и проговорили:
— Будьте здоровы!
— Будьте здоровы! — отвечали Кныш и Сечевик.
Они посмотрели несколько мгновений друг на друга.
Лица Сечевика и Кныша были спокойны, глаза их внимательно были устремлены на обоих казаков и только.
Лица казаков были заметно угрюмы, а глаза не то, чтобы избегали встречи с приплывшими приятелями, но как-то или разбегались, или прятались под нахмуренные брови.
— Челнок то вот сюда бы, к этой сторонке, — угрюмо проговорил Семен Ворошило.
И с этими словами, усердно принялся помогать Кнышу тащить челнок.
— Маруся, — сказал Андрий Крук, вынимая из-за пазухи узелок, вот мать тебе прислала.
И он подал ей посылку.
— Спасибо, — ответила Маруся, что они там? Все здоровы?
— Все здоровы. И ничего, всё сошло благополучно.
— А мне гостинца никакого не будет? — спросил Сечевик. Коли принесли, то будьте ласковы, дайте, а коли нет, то так и скажите.
— Были мы всюду, — начал Андрий Крук, да не так-то всё делается, как…
— Мы ходячи вокруг тех ледачих полупанков пару чебот стоптали, — подхватил Семен Ворошило. Сказано: не так и сами паны, как те полупанки!
Челнок был уже на песке и теперь все четверо стояли друг против друга.
— Так дело не выгорело? — спросил Сечевик.
— Оно не то, чтобы совсем не выгорело, и не то, чтобы выгорело, — ответил Семен Ворошило.
— Да вы видели Самуся?
— Нет, Самуся не видали.
— Отчего?
— Да мы ждали его, а он не пришел.
— Отчего же вы сами к нему не пошли?
— Да мы и думали было пойти, а потом рассудили, что его не застанешь, потому он, сказывали, в Киев уехал.
— Так сходка без него была?
— Без него.
— Такую сходку и сходкой срам назвать, — сказал Андрий Крук. Пришли семь баб да сказали семь рад, а другие сели на колоды, поговорили про пригоды, табаку понюхали, рады послухали да и до дому пошли!
— На чём же порешили?
— А ни на чём не порешили. Подумаем, говорят; еще надо, говорят, подумать.
— А долго будут думать?
— В ту субботу опять рада оберется.
— Ну так вот что, панове казацтво, вы, не дожидаючи этой субботней рады, потрудите свои шановные ноги, обойдите кого следует и скажите, что коли к положенному сроку не будет всё в исправности, так дело пропадет. А коли теперь дело пропадет, так пусть уж на нас не рассчитывают.
Ни Андрей Крук, ни Семен Ворошило ничего на это не ответили, — может потому, что в эту самую минуту начали раскуривать свои трубки.
Трубки, впрочем, как-то дольше обыкновенного раскуривались.
Наконец, когда уже дым пошел клубом, Семен Ворошило проговорил;
— Оно бы, может и лучше, кабы пообождать вестей от Бруя и от Попика… Может, оно бы надежней… Уж больше ждали… Уж можно бы еще подождать малую толику…
— Да, оно точно бывает, что поспешишь, да людей только насмешишь, заметил Андрей Крук, застилав себя целым облаком дыма.
— Скорые-то дела под лавкой лежат, прибавил Семен Ворошило.
— Оно, разумеется, всякое бывает, ответил Сечевик.
— Кабы тогда не послушались вашего верховода, да не поспешили, так вот теперь бы, может, и не попались в дурни, сказал Андрей Крук.
— А по моему глупому разуму, так вы потому-то и попались, как вы сказываете, в неразумные, что вы и тогда выбирались, как панычи за море утят стрелять.
Пока происходил этот разговор, Кныш, не теряя ни слова из него, набрал сухого очерету, зажег костер и мгновенно устроил всё, необходимое для варева кулеша.
Несколько минут длилось молчание.
Потом Сечевик, с своим обычным спокойствием, спросил:
— Так на чём же вы порешите, панове казацтво? Снесете вы мой поклон кому надо, или нет?
— Да отчего ж, это можно, ответил Андрей Крук.
— Это можно, повторил Семен Ворошило.
— Только вот что, сказал Андрей Крук: напрасно вы так погоняете…
— Пане Андрий, ответил Сечевик, нам с вами, надо полагать, не сговориться. У меня, как у той завзятой жинки, что муж ее топил, да не научил, всё будет стрижено, а не брито. Киньте вы меня в днепровскую пучину, а я, как пойду ко дну, еще покажу вам пальцами ножницы.
— Горе да и только! проговорил, как бы про себя, Семен Ворошило.
— А что, скоро кулешом угостишь? спросил Сечевик Кныша.
— Закипает. Садитесь, да берите ложки.
Всё уселись вокруг котелка.
— Что, Маруся, такая старая сидишь? спросил Сечевик.
— Изморилась, должно быть, сказал Андрей Крук.
— Нет, ответила Маруся, я не изморилась.
— Заскучала по своим, сказал Семен Ворошило.
— Нет, ответила Маруся, я не скучаю.
Глаза её однако были с тревогой и тоской обращены на Сечевика.
— А вот я ее развеселю, попробую, сказал Сечевик. Хочешь, Маруся, я тебе еще сказку расскажу, а? Хочешь?
— Хочу, ответила Маруся.
— Ну, слушай. Я тебе расскажу, как рак по воду ходил!
Жил был рак. Отличный рак. И случилось так, что вся вода пересохла около его хаты и надо, хоть умирай, добыть воды.
Вот рак сидит и говорит:
— Кого послать по воду? Кого послать по воду?
— Милости просим, кулеш готов, провозгласил Кныш.
Всё принялись за ужин.
— Такой кулеш, друже, что хоть бы и турецкой царице, так и она бы с пальчиками его съела, сказал Сечевик, откидывая усы за уши.
— Добрый кулеш, подтвердил Андрий Крук.
— Коли угодил вам, панове, значит, доля еще служить, сказал Кныш.
Ну, вот долго этак рак думал, рассказывал Сечевик, кого бы это по воду ему послать и всё никого не подыскивал: тот, думал он, дороги не знает, а вот этот хоть и знает, да ненадежен, один не женат, так, пожалуй, застрянет, где на дороге, другой в церковь редко ходит, так кто его знает, как с ним и связываться, пятый малосилен, у десятого ветер в голове, — куда ни кинь — всё клин.
— Пойду сам! порешил рак.
Взял посудину и пошел.
Шел, шел, шел… Идет и всё кипятится:
— Чего это я так бегу! Эх сбили меня с толку вражие приятели! Не будет проку!
— Кабы в этот кулеш, да еще перцу! сказал Семен Ворошило.
— Хорошо бы перцу! согласился Андрий Крук.
И ходил рак семь лет по воду, продолжал Сечевик, на восьмой год пришел, стал перелезать через хатний порог и разлил.
— Э, горемыка! сказал Кныш.
Разлил да и говорит:
— Вот так чёрт скорую работу берет!
Маруся рассмеялась, Кныш тоже, но Андрий Крук и Семен Ворошило сидели так чинно, как сидят только просватанные поповны.
— Эге! месяц-то уж куда забрался! сказал Кныш. Пора.
Все встали.
— Такое, значит, последнее ваше слово? спросил Андрий Крук Сечевика.
— Такое.
— Пока прощайте.
— Счастливо.
— А коли что там у нас порешат, кому весть подавать?
— А вот Кнышу.
— Хорошо. Счастливо.
— Спасибо.
Челнок быстро отчалил, понесся снова по темному Днепру и песчаная отмель, с черными фигурами и угасавшим костром, скоро скрылась из виду.