Маруся
Глава XVII

автор Марко Вовчок (1833—1907), пер. Марко Вовчок (1833—1907)
Оригинал: укр. Маруся. — Перевод опубл.: 1872. Источник: Марко Вовчок. Маруся. — СПб., 1872.

[71]
XVII

Ровно через две недели после свиданья с паном гетманом, тихим чудесным вечером, старый бандурист с своим поводырем медленно подходил к сожженному селу.

Видно было, что эти путники не баловали себя излишним отдыхом: впалые глаза блестели каким-то лихорадочным огнем на запыленных, загорелых лицах; губы пересохли и потрескались.

Однако они шли бодро и спокойно между собой разговаривали.

Ни души им не попадалось по дороге; всюду молчанье, тишь.

Прямо перед ними чернелись обгорелые хаты и садики, вдали дымились села и хутора.

Миновав выжженную улицу, на которой уже кое-где бархатились пятна свежей зеленой муравы, они повернули к разрушенному засоренному колодцу.

— Приятно испить свежей криничной водицы! сказал бандурист.

С этими словами, он запустил руку в глубокую торбу, висевшую у него через плечо, достал оттуда деревянный ковшик, размахнул им плавающие поверх воды головешки, зачерпнул и подал своему поводырю с такой дружескою улыбкою, которая несомненно показывала, что он своим поводырем доволен и счастлив вполне.

— Милости просим, Марусю! сказал он.

— Спасибо, ответила Маруся. [72]

И её улыбка так же несомненно показала, что и она довольна и счастлива своим спутником.

Она прильнула запекшимися губами к ковшику с холодной водой, но утоленье жажды не поглотило ее вовсе; она пила как-то рассеянно и глаза её беспокойно, тоскливо, пристально и жадно оглядывали разрушенный колодец и в глубине его, покрытую головешками, водную поверхность.

Вдруг она вскрикнула:

— А!

Вскрикнула она так, словно обрела, наконец, мучительно-ожидаемое. Лицо её вспыхнуло, глаза засияли, увлажились и обратились на спутника.

Взгляд, который обратил на неё спутник при этом восклицании, был не вопросительный, а скорее взгляд шутливого торжества, каким напоминают забывчивым детям о их повторившемся, не взирая на усердные за себя ручательства, промахе.

— Ох, как звонко ахнула! проговорил он. — Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?

Маруся опять вспыхнула, но уже глаза её не засияли, а вдруг померкли, брови сдвинулись и омрачившееся лицо понятно сказало:

— Опять я не выдержала!

— Ну, что уж с возу упало, то пропало, сказал бандурист. Кинем лихом об землю! Еще не все наши чайки потонули! Маруся! полно! не запечатывай своего сердечка, не топи очей в землю, не смыкай уст! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тут на пожарище. Сядем ка, закусим, а закусивши дальше потянем.

Из торбы была вынута краюха хлеба, несколько свежих огурцов, мешочек с солью и путники принялись за закуску.

Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдруг обрела сокровище, на которое и надеялась, и нет?

Ничего не видать было около разрушенного, обгорелого колодца, кроме обуглившихся головешек. [73]

Разве вот только бросается в глаза свежая плетеница зеленого барвинка, которая, вместе с обуглившими головешками, кружится на всколыхавшейся воде.

В самом деле, как попала сюда эта свежая плетеница?

Бандурист и его поводырь или это знают, или этим вовсе не интересуются, потому что они ведут разговор про город Батурин и ни единым словом не поминают про барвинок.

Закуска окончена.

— Что, Маруся, отдохнула? спрашивает бандурист.

— Отдохнула! отдохнула! громко отвечает Маруся.

И вот уже она на ногах, и закинула дорожную котомку за плечи, и глядит на своего спутника блестящими глазами.

Перед уходом с места отдыха, её спутник опускает свой старческий посох в колодец и вытягивает из воды свежую плетеницу барвинка.

— Маруся! говорит он, отличный будет венок!

Маруся схватывает протянутую ей зелень, стряхивает с неё воду и быстро обвивает ей свою голову.

— О, венок чудесный! говорит она.

И снова бандурист с поводырем пускаются так же бодро и спокойно в путь.

— Теперь уж недалеко, говорит бандурист: не успеет блеснуть в небе первая звездочка, а уж мы завидим могилу Надднепровку.

И точно: не успела еще блеснуть в небе первая звездочка, как они уже завидели эту могилу.

Солнце уже зашло и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькие деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая веточка, каждая былинка вырезывались до того отчетливо на горизонте, что глазам становилось как-то трудно на них глядеть.

Черный обломанный крест освещался так мягко, что казался бархатным, а реющие в высоте темные птицы, точно каким волшебством, превращались в радужных, из радужных опять [74]в темных и затем снова в радужных, смотря по направленью своего полета.

С могилы открывался Днепр.

Он представлялся отсюда громадным розливом вороненой стали. На противоположном берегу высились лесистые горы — снизу совсем черные, а сверху точно подернутые золотистым огнем.

Доходил ропот воды снизу и звонкий шелест очерета; кругом чувствовалась удивительная свежесть; время от времени, [75]в общем безмолвии, проносился крик чайки и сама она мелькала над рекой чуть заметной точкой.

— Вот тут мы сядем и запоем, сказал бандурист.


«Та всё пани, та всё дуки,
Позаидали наши поля, луги, луки!»

прокатилось над водами, грянуло в ущельях и откликнулось далеко за горами.

Окончивши песню, бандурист несколько минут перебирал струны бандуры, между тем как зоркие глаза его неподвижно были устремлены на Днепр.

Маруся тоже не сводила глаз с реки.

Вдруг где-то неподалеку, в очеретах, кликнула чайка.

Глаза бандуриста блеснули ярче и снова загудело над рекой пенье:


«Та не мае гирше так никому,
Як бурлаци молодому!
Гей, гей, як бурлаци молодому!
Що бурлака робить — заробляе,
Аж пит очи заливае!
Гей, гей, аж пит очи заливае!»

Опять неподалеку в очеретах крикнула чайка.


«Аж пит очи заливае,
А хазяин нарикае,
Гей, гей, а хазяин нарикае
А хазяин нарикае
А хазяйка в вичи лае,
Гей, гей, а хазяйка в вичи лае!»

С той стороны, где кричала чайка, из камышей выплыл узенький челнок и, едва отличаясь от темных вод, быстро заскользил по ним, направляясь к маленькой бухточке, устроенной самой природой, как раз против могилы Надднепровки.

Вглядевшись пристально, можно было различить неясные очертания пловца, или лучше сказать, его высокой шапки.

Но и не видя пловца, можно было наверно сказать, что рука у него мощная и ловкая. [76]

Эта рука действовала веслом, как игрушкой. Челнок несся по воде, как легкая пушинка по ветру.

— Ну, Маруся, сказал бандурист, пора нам на берег.

Не разбирая дороги — тут, впрочем, тропинок не было проложено — они быстро спустились с могилы, обогнули каменистый, крутой выступ берега и очутились внизу, у самой реки, тихо плескавшей в прибрежные травы и каймившей их узкой полоской белой пены.

— Здоровы були и богу мили! приветствовал их ласковый знакомый голос.

Легкий челночек был вытянут на прибрежный песок, а около челночка, облокотясь подбородком на весло, стоял добродушный хуторянин, пан Кныш.

— Бьем челом! ответил бандурист, снимая шапку.

— А что, дивчинка? Как живешь-можешь? спросил пан Кныш, пристально вглядываясь в Марусю своими ясными сокольими глазами.

— Благополучно, ответила Маруся.

Да если бы она этого и не ответила, он бы легко мог угадать ответ по каждой фибре её оживленного лица.

Однако, как человек, привыкший не полагаться на отдельный, хотя бы и самый доказательный факт, он, не довольствуясь свидетельством лица Маруси, улыбаясь и гладя ее по головке, кинул быстрый, но насквозь проницающий, взгляд на её спутника.

Тот, в эту минуту, глядел, усмехаясь, на Марусю.

Пану Кнышу, вероятно, эта усмешка показалась достаточно выразительной, потому что он перестал кидать на них взгляды и обратил глаза на Днепр.

— Скоро поплывем? спросил бандурист.

— А вот сейчас. Славно будет плыть, тихо… Тихо так, что не шелохнет… Кабы не свежесть от воды, так жарко бы было.

Судя по выраженью лица и голоса пана Кныша, он с наслажденьем упивался этой тишью и слова бессознательно [77]срывались с его уст, как это бывает, когда человек весь находится под обаяньем какого-нибудь ощущенья.

Вдруг раздался крик чайки, и раздался, как будто из-за плеча пана Кныша.

Тотчас же издалека, с противоположного берега, пронесся такой же ответный крик.

— Пара откликается! заметил бандурист.

— О, эти птицы пречуткие! отвечал пан Кныш, усаживаясь в челнок. Садись, дивчинка, прибавил он, обращаясь к Маруси и протягивая ей руку.

— Где другое весло? спросил бандурист, впрыгивая так легко и ловко в челнок, что челнок даже не покачнулся.

— В челноке, на дне. Отчаливай!

Челнок быстро соскользнул на воду и понесся по темному Днепру.