Ровно черезъ двѣ недѣли послѣ свиданья съ паномъ гетманомъ, тихимъ чудеснымъ вечеромъ, старый бандуристъ съ своимъ поводыремъ медленно подходилъ къ сожженному селу.
Видно было, что эти путники не баловали себя излишнимъ отдыхомъ: впалые глаза блестѣли какимъ-то лихорадочнымъ огнемъ на запыленныхъ, загорѣлыхъ лицахъ; губы пересохли и потрескались.
Однако они шли бодро и спокойно между собой разговаривали.
Ни души имъ не поподалось по дорогѣ; всюду молчанье, тишь.
Прямо передъ ними чернѣлись обгорѣлыя хаты и садики, вдали дымились села и хутора.
Миновавъ выжженную улицу, на которой уже кое-гдѣ бархатились пятна свѣжей зеленой муравы, они повернули къ разрушенному засоренному колодцу.
— Пріятно испить свѣжей криничной водицы! сказалъ бандуристъ.
Съ этими словами, онъ запустилъ руку въ глубокую торбу, висѣвшую у него черезъ плечо, досталъ оттуда деревянный ковшикъ, размахнулъ имъ плавающія по верхъ воды головешки, зачерпнулъ и подалъ своему поводырю съ такой дружескою улыбкою, которая несомнѣнно показывала, что онъ своимъ поводыремъ доволенъ и счастливъ вполнѣ.
— Милости просимъ, Марусю! сказалъ онъ.
— Спасибо, отвѣтила Маруся.
И ея улыбка такъ же несомнѣнно показала, что и она довольна и счастлива своимъ спутникомъ.
Она прильнула запекшимися губами къ ковшику съ холодной водой, но утоленье жажды не поглотило ее вовсе; она пила какъ-то разсѣянно и глаза ея безпокойно, тоскливо, пристально и жадно оглядывали разрушенный колодецъ и въ глубинѣ его, покрытую головешками, водную поверхность.
Вдругъ она вскрикнула:
— А!
Вскрикнула она такъ, словно обрѣла, наконецъ, мучительно-ожидаемое. Лицо ея вспыхнуло, глаза засіяли, увлажились и обратились на спутника.
Взглядъ, который обратилъ на нея спутникъ при этомъ восклицаньи, былъ не вопросительный, а скорѣе взглядъ шутливаго торжества, какимъ напоминаютъ забывчивымъ дѣтямъ о ихъ повторившемся, не взирая на усердныя за себя ручательства, промахѣ.
— Охъ, какъ звонко ахнула! проговорилъ онъ.—Видно, очень сладка ключевая водица, Маруся?
Маруся опять вспыхнула, но уже глаза ея не засіяли, а вдругъ померкли, брови сдвинулись и омрачившееся лицо понятно сказало:
— Опять я не выдержала!
— Ну, что ужь съ возу упало, то пропало, сказалъ бандуристъ. Кинемъ лихомъ объ землю! Еще не всѣ наши чайки потонули! Маруся! полно! не запечатывай своего сердечка, не топи очей въ землю, не смыкай устъ! Некому ни подслушивать, ни подглядывать тутъ на пожарищѣ. Сядемъ ка, закусимъ, а закусивши дальше потянемъ.
Изъ торбы была вынута краюха хлѣба, нѣсколько свѣжихъ огурцовъ, мѣшечекъ съ солью и путники принялись за закуску.
Что же заставило радостно вскрикнуть Марусю, точно она вдругъ обрѣла сокровище, на которое и надѣялась, и нѣтъ?
Ничего не видать было около разрушеннаго, обгорѣлаго колодца, кромѣ обуглившихся головешекъ.
Развѣ вотъ только бросается въ глаза свѣжая плетеница зеленаго барвинка, которая, вмѣстѣ съ обуглившими головешками, кружится на всколыхавшейся водѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, какъ попала сюда эта свѣжая плетеница?
Бандуристъ и его поводырь или это знаютъ, или этимъ вовсе не интересуются, потому что они ведутъ разговоръ про городъ Батуринъ и ни единымъ словомъ не поминаютъ про барвинокъ.
Закуска окончена.
— Что, Маруся, отдохнула? спрашиваетъ бандуристъ.
— Отдохнула! отдохнула! громко отвѣчаетъ Маруся.
И вотъ уже она на ногахъ, и закинула дорожную котомку за плечи, и глядитъ на своего спутника блестящими глазами.
Передъ уходомъ съ мѣста отдыха, ея спутникъ опускаетъ свой старческій посохъ въ колодецъ и вытягиваетъ изъ воды свѣжую плетеницу барвинка.
— Маруся! говоритъ онъ, отличный будетъ вѣнокъ!
Маруся схватываетъ протянутую ей зелень, стряхиваетъ съ нея воду и быстро обвиваетъ ей свою голову.
— О, вѣнокъ чудесный! говоритъ она.
И снова бандуристъ съ поводыремъ пускаются такъ же бодро и спокойно въ путь.
— Теперь ужь не далеко, говоритъ бандуристъ: не успѣетъ блеснуть въ небѣ первая звѣздочка, а ужъ мы завидимъ могилу Надднѣпровку.
И точно: не успѣла еще блеснуть въ небѣ первая звѣздочка, какъ они уже завидѣли эту могилу.
Солнце уже зашло и наступила вечерняя мгла, но мгла особая, какая-то золотисто-лиловая. Молоденькія деревья, густые кусты и высокая трава, которыми поросла могила, казалось, тихо пылали; каждая вѣточка, каждая былинка вырѣзывались до того отчетливо на горизонтѣ, что глазамъ становилось какъ-то трудно на нихъ глядѣть.
Черный обломанный крестъ освѣщался такъ мягко, что казался бархатнымъ, а рѣющія въ высотѣ темныя птицы, точно какимъ волшебствомъ, превращались въ радужныхъ, изъ радужныхъ опять въ темныхъ и затѣмъ снова въ радужныхъ, смотря по направленью своего полета.
Съ могилы открывался Днѣпръ.
Онъ представлялся отсюда громаднымъ розливомъ вороненой стали. На противоположномъ берегу высились лѣсистыя горы—снизу совсѣмъ черныя, а сверху точно подернутыя золотистымъ огнемъ.
Доходилъ ропотъ воды снизу и звонкій шелестъ очерета; кругомъ чувствовалась удивительная свѣжесть; время отъ времени, въ общемъ безмолвіи, проносился крикъ чайки и сама она мелькала надъ рѣкой чуть замѣтной точкой.
— Вотъ тутъ мы сядемъ и запоемъ, сказалъ бандуристъ.
«Та все пани, та все дуки,
«Позаідали наши поля, луги, луки!»
прокатилось надъ водами, грянуло въ ущельяхъ и откликнулось далеко за горами.
Окончивши пѣсню, бандуристъ нѣсколько минутъ перебиралъ струны бандуры, между тѣмъ какъ зоркіе глаза его неподвижно были устремлены на Днѣпръ.
Маруся тоже не сводила глазъ съ рѣки.
Вдругъ гдѣ-то не подалеку, въ очеретахъ, кликнула чайка.
Глаза бандуриста блеснули ярче и сново загудѣло надъ рѣкой пѣнье:
«Та не мае гірше такъ никому,
«Якъ бурлаці молодому!
«Гей, гей, якъ бурлаці молодому!
«Що бурлака робить—заробляе,
«Ажъ пітъ очи заливае!
«Гей, гей, ажъ пітъ очи заливае!»
Опять не подалеку въ очеретахъ крикнула чайка.
«Ажъ пітъ очи заливае,
«А хазяінъ нарікае,
«Гей, гей, а хазяінъ нарікае
«А хазяинъ нарікае
«А хазяйка въ вічи лае,
«Гей, гей, а хазяйка въ вічи лае!»
Съ той стороны, гдѣ кричала чайка, изъ камышей выплылъ узенькій челнокъ и, едва отличаясь отъ темныхъ водъ, быстро заскользилъ по нимъ, направляясь къ маленькой бухточкѣ, устроенной самой природой, какъ разъ противъ могилы Надднѣпровки.
Вглядѣвшись пристально, можно было различить неясныя очертанія пловца, или лучше сказать, его высокой шапки.
Но и не видя пловца, можно было навѣрно сказать, что рука у него мощная и ловкая.
Эта рука дѣйствовала весломъ, какъ игрушкой. Челнокъ несся по водѣ, какъ легкая пушинка по вѣтру.
— Ну, Маруся, сказалъ бандуристъ, пора намъ на берегъ.
Не разбирая дороги—тутъ, впрочемъ, тропинокъ не было проложено—они быстро спустились съ могилы, обогнули каменистый, крутой выступъ берега и очутились внизу, у самой рѣки, тихо плескавшей въ прибрежныя травы и каймившей ихъ узкой полоской бѣлой пѣны.
— Здоровы були и богу милі! привѣтствовалъ ихъ ласковый знакомый голосъ.
Легкій челночекъ былъ вытянутъ на прибрежный песокъ, а около челночка, облокотясь подбородкомъ на весло, стоялъ добродушный хуторянинъ, панъ Кнышъ.
— Бьемъ челомъ! отвѣтилъ бандуристъ, снимая шапку.
— А что, дивчинка? Какъ живешь-можешь? спросилъ панъ Кнышъ, пристально вглядываясь въ Марусю своими ясными сокольими глазами.
— Благополучно, отвѣтила Маруся.
Да если бы она этого и неотвѣтила, онъ бы легко могъ угадать отвѣтъ по каждой фибрѣ ея оживленнаго лица.
Однако, какъ человѣкъ, привыкшій не полагаться на отдѣльный, хотя бы и самый доказательный фактъ, онъ, не довольствуясь свидѣтельствомъ лица Маруси, улыбаясь и гладя ее по головкѣ, кинулъ быстрый, но насквозь проницающій, взглядъ на ея спутника.
Тотъ, въ эту минуту, глядѣлъ, усмѣхаясь, на Марусю.
Пану Кнышу, вѣроятно, эта усмѣшка показалась достаточно выразительной, потому что онъ пересталъ кидать на нихъ взгляды и обратилъ глаза на Днѣпръ.
— Скоро поплывемъ? спросилъ бандуристъ.
— А вотъ сейчасъ. Славно будетъ плыть, тихо… Тихо такъ, что не шелохнетъ… Кабы не свѣжесть отъ воды, такъ жарко бы было.
Судя по выраженью лица и голоса пана Кныша, онъ съ наслажденьемъ упивался этой тишью и слова безсознательно срывались съ его устъ, какъ это бываетъ, когда человѣкъ весь находится подъ обаяньемъ какого-нибудь ощущенья.
Вдругъ раздался крикъ чайки, и раздался, какъ будто изъ за плеча пана Кныша.
Тотчасъ же издалека, съ противоположнаго берега, пронесся такой же отвѣтный крикъ.
— Пара откликается! замѣтилъ бандуристъ.
— О, эти птицы пречуткія! отвѣчалъ панъ Кнышъ, усаживаясь въ челнокъ. Садись, дивчинка, прибавилъ онъ, обращаясь къ Маруси и протягивая ей руку.
— Гдѣ другое весло? спросилъ бандуристъ, впрыгивая такъ легко и ловко въ челнокъ, что челнокъ даже не покачнулся.
— Въ челнокѣ, на днѣ. Отчаливай!
Челнокъ быстро соскользнулъ на воду и понесся по темному Днѣпру.