Маруся спала, какъ спятъ на берегу моря: и спишь, и чуешь, что вокругъ тебя грозная пучина, и улавливаешь сквозь сонъ ея грозный ропотъ, и хотя грезится многое свое, но неотступно мерещатся безбрежно колыхающіяся волны.
Ей представлялся отцовскій хуторъ, благоухающій вишневый садикъ, знакомыя родныя лица, но все это какъ-то странно, не то чтобы линяло, а лучше сказать тонуло въ туманѣ, отодвигалось на задній планъ,—на первомъ планѣ ярко сіяли новые образы.
Вдругъ она мгновенно пробудилась и быстро приподнялась на своемъ ложѣ.
Сѣчевикъ сидѣлъ по прежнему, облокотясь на столъ, и по прежнему очи у него горѣли, какъ двѣ яркія звѣзды, ослѣпительно, спокойно и ровно, какъ настоящее свѣтило.
Панъ гетманъ стоялъ посреди хаты. Видно было, что онъ рванулся съ мѣста въ ту самую минуту, когда его уязвила страшная боль,—рванулся и остановился, какъ бы ошеломленный мѣтко попавшимъ ударомъ.
У пана гетмана тоже горѣли очи, но горѣли иначе; мучительно замирало сердце, чувствуя, что изъ этихъ очей могутъ сейчасъ же хлынуть отчаянныя, жгучія слезы. Гордое чело побѣлѣло отъ обуревавшихъ мукъ и терзаній, и залегшія на немъ морщины, казалось, видимо бороздились все глубже и глубже.
— Чи плакавъ бы сліпъ, якъ би стежку бачивъ![1]—проговорилъ онъ наконецъ.—А время идетъ! время идетъ! А согласья нѣтъ! помощи нѣтъ! Я знаю, я сунулся въ воду, не спросившись броду,—знаю! Да и вы къ доброму берегу не приплывете! Вижу я какой конецъ будетъ!
Голосъ у него прервался.
Сѣчевикъ молчалъ и только пристально глядѣлъ на пана гетмана.
Панъ гетманъ заговорилъ снова:
— Такъ вы такъ ужъ и посчитали, что я на Іудины гроши соблазнился, а? Добрые люди! добрые люди! Вы…
— Пане гетмане!—почтительно прервалъ его сѣчевикъ,—позволите вашей милости притчу доложить?
— Говори!
— Жили были два добрыхъ пса…
— Знаю, знаю, знаю!
Панъ гетманъ кинулся на скамью у стола, протянулъ руки на столъ и припалъ на нихъ головою.
Лица его не было видно, но по одному склоненью не умѣющей гнуться шеи угадывалось, какъ тяжела бываетъ гетманская шапка.
Такъ оставался онъ нѣсколько минутъ.
Сѣчевикъ, все также пристально и внимательно глядѣвшій на него своими звѣздоподобными глазами, казалось, не считалъ нужнымъ обращаться къ собесѣднику съ какими бы то ни было вопросами, объясненіями или рѣчами.
Наконецъ панъ гетманъ поднялъ голову.
— Такъ что-жъ мнѣ, по вашему, нести вамъ повинную голову, а?
Голосъ его былъ сдержанъ, но въ немъ слышалась глубокая, ѣдкая горечь; блѣдное лицо какъ-то медленно передергивалось.
— А мы-же присягали, пане гетмане, эту голову нашу нести, куда надо, за родину. Не въ нашей головѣ тутъ сила.
Панъ гетманъ быстро всталъ, прошелся по свѣтлицѣ, какъ вдругъ вскакиваютъ и дѣлаютъ кругъ раненые звѣри, подошелъ къ окну, поглядѣлъ во мглу благоухающей, тихой и теплой ночи, на сверкающіе миріады звѣздъ и опять сѣлъ у стола.
Наступило долгое молчаніе и такъ стало тихо, что Маруся слышала біенье своего сердца.
Наконецъ панъ гетманъ снова всталъ, подошелъ къ полкѣ въ углу, взялъ оттуда чернильницу, перо и бумагу, перенесъ на столъ, разложилъ какъ бы для письма и опять удалился къ окну, опять глянулъ въ благоухающую мглу теплой ночи, на искрометныя звѣзды и оттуда проговорилъ глухо, какъ будто горло его сдавливала желѣзная рука:
— Я ему напишу все, что требуется.
— Доброе дѣло,—отвѣтилъ на это сѣчевикъ.
Еще на нѣсколько минутъ наступило молчаніе.
Между тѣмъ глаза сѣчевика встрѣтились съ глазами Маруси и онъ ласковымъ знакомъ головы и улыбкой далъ ей понять, чтобы она постаралась снова заснуть и отдохнуть.
Но она, въ отвѣтъ, указала на пана гетмана.
Онъ понялъ что ее мучитъ, и опять отвѣтилъ ей успокоивающимъ знакомъ.
Панъ гетманъ подошелъ къ столу и началъ писать.
Важное, надо полагать, было это письмо и трудно ему было писать.
Когда оно было окончено, панъ гетманъ передалъ его сѣчевику.
— Прочти!—проговорилъ онъ.
Сѣчевикъ прочелъ исписанный листокъ, сложилъ и, взявъ свою бандурскую шапку, бережно засунулъ его подъ шапочную подкладку.
— Когда-жъ доставишь?—спросилъ панъ гетманъ.
— Какъ только донесетъ меня Богъ и добрая доля, такъ и доставлю,—отвѣтилъ сѣчевикъ.
И съ этими словами онъ всталъ.
— Идешь?—спросилъ панъ гетманъ.
— Иду, пане гетмане; счастливо вамъ оставаться.
Маруся въ одно мгновенье была тоже на ногахъ.
— Меня не покинешь?—спросила она.
— Нѣтъ, не покину,—отвѣчалъ ей сѣчевикъ, слегка наклоняя надъ нею свое смуглое лицо.—А коли утомилась, такъ на рукахъ понесу.
Маруся схватила его за руку.
— Бью челомъ пану гетману,—сказалъ сѣчевикъ, низко кланяясь.
— Онъ продастъ насъ!—глухо проговорилъ панъ гетманъ.
— Милостивый Богъ не выдастъ, супоросная свинья не съѣстъ!—возразилъ сѣчевикъ.
— Съ нимъ нельзя правдою!—воскликнулъ панъ гетманъ,—нельзя…
— Ничего, пане гетмане, ничего: де не хватае вовчоі шкури, тамъ мы наставимо лиса[2],—проговорилъ сѣчевикъ—будьте здоровы и насъ поджидайте. Пойдемъ, Маруся малая.
Они вышли изъ гетманской свѣтлицы и направились опять къ городской заставѣ.
Все было тихо и темно по улицамъ; вишневые садики мягко бѣлѣлись; гдѣ-то глухо журчала вода.
Отойдя нѣсколько шаговъ, Маруси оглянулась на гетманскую хату.
Въ отворенныхъ дверяхъ, чрезъ которыя они только что вышли, стоялъ панъ гетманъ, и глядѣлъ имъ въ слѣдъ.
При неясномъ свѣтѣ мерцающихъ звѣздъ, едва виднѣлась его фигура, но и это неясное очертанье было до того преисполнено выраженьемъ муки, что у Маруси сердце больно забилось.
— Утомилась, Маруся? спросилъ сѣчевикъ, пробираясь по излучистымъ переулкамъ.
— Нѣтъ, отвѣчала она. Мнѣ хорошо идти. Далеко могу,—куда хочешь. Мы далеко пойдемъ?
— Далеко.
Нѣсколько времени они шли молча. Раза два или три, имъ то на встрѣчу попадались, то перегоняли ихъ чигиринскіе жители,—все сильные, крѣпкіе люди, которые, какъ будто мимоходомъ, только взглядывали на нихъ, и затѣмъ повертывали своей дорогой.
У заставы, вдругъ поднялся съ земли какой-то гигантъ, съ аршинными усами и воздвигся передъ бандуристомъ на подобіе колокольни.
— Куда Богъ несетъ, ласковый пане бандуристъ? спросилъ онъ.
— Туда, гдѣ добрые люди, шановный земляче.
— Ну, а какъ повстрѣчаются злые, пане бандуристъ?
— Волка бояться, такъ и въ лѣсъ по ягоду не ходить, земляче.
— Кабы я былъ козакъ сильный, пане бандуристъ, я бы поклонился тебѣ и попросилъ бы… да несмѣлый я козакъ!
Маруся пожелала получше поглядѣть на этого «несмѣлаго», но голова его была такъ отъ нея высоко, что она могла видѣть только висячіе, какъ снопья свѣжей степовой травы, усы.
— Ничего, осмѣлься, отвѣтилъ бандуристъ.
— Спой ты мнѣ какую ни на есть думку.
— Изволь.
Бандуристъ тихонько заигралъ на бандурѣ и тихо запѣлъ:
Ой послухайте, ой повидайте,
Що на Вкраіні постало:
Підъ могилою, підъ Сорокою,
Множество ляхівъ пропало.[3]
Когда пѣнье смолкло, «несмѣлый» козакъ отодвинулся въ сторону и бандуристъ съ Марусею свободно вышли за заставу.
Дорога вилась далеко—далеко черной змѣею по мягкой, густой муравѣ. Въ чигиринскихъ садикахъ пѣли соловьи.