Подъѣхали гости: зипуновскій батюшка, отецъ Порфирій, съ щупленькой худощавой попадьей и золотушной, тихонькой дочерью, Надей.
Обѣ матушки уже болтали въ столовой тонкими, дружелюбными голосами. Дѣти увели Надю въ садъ за фіалками. Настасья, сердитая и красная съ лица и сарафана, громыхала графинами, тарелками и всякой посудой.
— А что Ѳеофанъ? — басилъ отецъ Порфирій, — неужто спитъ?..
— Да, прилегъ маленько! — неопредѣленно отвѣтила попадья, — ему давно пора вставать-то... такъ, нездоровится немножко сегодня... Вы бы подняли его, отецъ Порфирій.
Отецъ Порфирій и отецъ Ѳеофанъ были школьными товарищами съ самаго духовнаго училища до окончанія семинаріи. Дружба между ними поддерживалась до сихъ поръ, хотя съ возрастомъ попы видѣлись все рѣже и рѣже, благодаря труднымъ временамъ и проторенной самой жизнью розни въ политическихъ воззрѣніяхъ. Отецъ Порфирій оффиціально состоялъ въ союзѣ «русскаго народа», отецъ же Ѳеофанъ считался въ безразличныхъ. Отецъ Ѳеофанъ, благодаря своей родовитости и «студенческому» аттестату, все время числился по службѣ выше отца Порфирія, тѣмъ не менѣе отецъ Порфирій всегда относился къ товарищу нѣсколько покровительственно. Co времени же учрежденія «союза», отецъ Порфирій разыгрывалъ изъ себя чуть-ли не благочиннаго, такъ что дружба ихъ продолжалась только благодаря покладистому характеру отца Ѳеофана. И теперь, пріѣхавъ въ гости къ своему товарищу, отецъ Порфирій велъ себя такъ, какъ будто-бы сидѣлъ въ гостяхъ у своего приходскаго дьякона. Онъ развязно подошелъ къ двери кабинета и началъ барабанить кулакомъ по дребезжащей филенкѣ.
— Да вставай, что-ль, ты, Ѳеофанъ! — гудѣлъ онъ голосомъ, привычнымъ къ громкому разговору. — Дрыхнешь, аки Самсонъ на ложѣ Далиллы!.. Воспрянь!
Отецъ Ѳеофанъ, похожій на пьянаго, съ красными опухшими глазами, всклокоченный весь — отперъ дверь.
Пастыри облобызались.
— Ну, какъ, батя? — спрашивалъ отецъ Порфирій, расхаживая по кабинету и хватая то одну, то другую книгу.
— Ловко наши думцы отшпыняли лѣваковъ?
— А что? — насторожился отецъ Ѳеофанъ.
— Какъ же?.. Развѣ не читалъ?!. Прочитай, братъ... Что называется седьмому жиду подъ девятое ребрышко!.. Такъ отхлестали, за милую душу! Ха-ха-ха!..
Отецъ Порфирій захохоталъ, какъ въ щекоткѣ, поддерживая колыхавшееся чрево сложенными вкупѣ перстами.
Зараженный его весельемъ отецъ Ѳеофанъ понемногу пришелъ въ себя и подъ конецъ даже сталъ улыбаться.
— А указъ получилъ насчетъ Толстого?
Отецъ Порфирій нарочно сдѣлалъ удареніе на первомъ о, что-бы вышло смѣшно.
— Вонъ онъ лежитъ! — хмуро кивнулъ хозяинъ, и въ душѣ у него снова защемило.
— А-а! — протянулъ Порфирій, — ну, я, братъ, и здорово-таки разнесъ этого Левку... Прямо, братъ, ничего не оставилъ... На нѣтъ!.. Терпѣть не могу еретиковъ!
— Отцы! — послышался изъ столовой ласковый голосъ матушки-хозяйки, — чай кушать пожалуйте.
— Только чай? — переспросилъ отецъ Порфирій.
— Да идите ужъ!.. Найдется и винцо.
— То-то! Руси есть веселіе пити, не можемъ безъ того быти... Такъ что-ли, Ѳеофанъ — ты, вѣдь, былъ когда-то неуязвимъ въ исторіи...
— Такъ, такъ! — подтвердилъ отецъ Ѳеофанъ, подходя къ столу съ бутылками.
— Матушкамъ красненькаго — революціоннаго, батюшкамъ бѣленькаго — реакціоннаго! — продолжалъ шутить отецъ Порфирій.
— Ну-ка, матушки-касатушки, чокнемся!..
Обѣ матушки жеманно подошли къ столу, чокнулись и пригубили краснаго.
— Отецъ Елисей велитъ пить по всей!.. грѣшно оставлять...
— Ну-ну-ужъ, ладно! — унимала матушка-гостья расходившагося мужа.
— Какъ знаете! А мы пo правиламъ святыхъ отецъ: ну-ка, Ѳеофанъ — отецъ Ѳеодоритъ велитъ повторить!..
Батюшки выпили еще. Закусили и снова выпили. Подвыпившіе, они болтали безъ умолку. Отецъ Порфирій разсказывалъ анекдоты и случаи. Матушки хохотали до одури. Хохотали и дѣти, наблюдавшія гостей изъ дѣтской комнаты.
Послѣ выпивки и закуски пили чай, подслащенный «мадерцемъ», потомъ снова выпивали по рюмочкѣ.
Весенняя ночь успѣла уже окутать село чернымъ трауромъ. Въ открытыя окна лилась прохлада, и врывались звуки весенняго праздника. По улицѣ, почти подъ самыми поповскими окнами, прошла шумная ватага парней съ гармоникой. Гармоника надрывалась, стонала, и парни дикимъ, нестройнымъ хоромъ пѣли частушку. Отецъ Ѳеофанъ насторожился, насторожились и гости, всѣ какъ-то вразъ затихли, закручинились.
— Да, вотъ, что я хотѣлъ тебѣ замѣтить, отецъ Ѳеофанъ! — заговорилъ вдругъ серьезнымъ дѣловымъ басомъ отецъ Порфирій: — ты свой приходъ подтяни!
— Какъ?... что такое? — переспросилъ упавшимъ голосомъ отецъ Ѳеофанъ.
— Да что!.. такого, братъ, нахальства я нигдѣ не встрѣчалъ. На что мои зипуновцы — жохъ народъ, и то этого не услышишь отъ нихъ! Ѣдемъ мы съ матушкой... и вдругъ подъ самой телѣжкой, орутъ пѣсню: «у попа — слышишь ты — рукава!.. Долины — ширины»!.. Это мнѣ-то въ глаза!.. Нѣтъ, ты прими мѣры.
Отецъ Ѳеофанъ смотрѣлъ на товарища убитымъ, растеряннымъ взглядомъ:
— Что жъ я могу?.. Я и поученье говорилъ въ церкви. Нынѣ какъ разъ недѣля женъ мѵроносицъ...
— А ты оставь поученья!.. Этимъ не возьмешь... Полицію надо извѣстить, да потребовать отъ нея построже!..
— Полицію?
— Ну да, полицію! Ты думаешь для какой надобности она существуетъ?..
Въ это время подъ окнами снова прошла ватага съ гармоникой, и голоса пѣли отчетливо и, можетъ быть, намѣренно ясно:
|
У попа-то рукава-то! |
— Ну, вотъ, вотъ! Слушай и наслаждайся! — кипятился отецъ Порфирій. — Да стражникъ-то у тебя въ селѣ есть хоть одинъ?
— Есть тамъ... гдѣ-то въ концѣ... ты самъ знаешь, какой приходъ у меня... ничего вѣдь не было...
— Не было? а это что?.. подъ окнами хулятъ! Напиши приставу!
— Что жъ приставу писать, — припомнился вдругъ отцу Ѳеофану Устимка, — они и про полицію поютъ... и, кажется, твои же, зипуновскіе...
— Тѣмъ лучше! — почти взвизгнулъ отецъ Порфирій, — тѣмъ лучше! Полиція строже будетъ преслѣдовать!.. Ну, да вотъ что, я самъ напишу приставу, отъ «Союза», — посмотришь, что выйдетъ!.. Такихъ пришлетъ лихачей, что ай-да-ну!..
Отецъ Порфирій раскипятился такъ, что прошелъ весь его хмѣль.
Бесѣда уже какъ-то не ладилась больше. Гости, распрощавшись, собрались домой. Отецъ Ѳеофанъ не удерживалъ товарища. Разбитый и задерганный впечатлѣніями дня, онъ хотѣлъ остаться одинъ, чтобы обдумать свое положенье.
Гости уѣхали. Отецъ Ѳеофанъ долго стоялъ передъ сонмомъ иконъ колѣнопреклоненный и, сверхъ обычныхъ вечернихъ молитвъ, читалъ по требнику особый чинъ о преодолѣніи козней нечестиваго...
Ночью, кутаясь вмѣстѣ съ матушкой однимъ широкимъ стеганымъ одѣяломъ, онъ говорилъ ей съ надеждой:
— А вѣдь Порфирій вправду можетъ повліять на полицію въ смыслѣ прекращенія пѣсней.
— Знамо, можетъ, — соглашалась матушка, — онъ извѣстенъ въ этомъ... не какъ ты...
Отецъ Ѳеофанъ вздохнулъ сокрушенно и замолкъ. Замолкло постепенно и село, лишь соловей въ саду щелкалъ и высвистывалъ свою неугомонную любовную мелодію...
Передъ самымъ разсвѣтомъ кричали оголтѣлые пѣтухи.
Отецъ Ѳеофанъ тяжело вздохнулъ и толкнулся въ рыхлый расплывшійся бокъ матушки.
— Ма-ать!
— А? — отозвалась та въ недоумѣньи.
— А, вѣдь, надо будетъ ряску-то маленечко перекроить?.. а?..
— Ну тебя!.. спи, неугомонный!.. — проворчала попадья и завалилась на другой бокъ.