Послѣ вечерняго чая отецъ Ѳеофанъ сидѣлъ на крылечкѣ съ газетой въ рукахъ.
Солнце, недавно еще освѣщавшее правый притворъ храма и окна поповской столовой, успѣло уже пройти полнеба и, все такое же ласковое и томное, ползало усталымъ лучомъ по паперти, по заднимъ скатамъ крышъ, по окнамъ крестьянскихъ лачугъ «холоднаго» порядка.
Село шумѣло. Тамъ и сямъ по лужайкамъ кучились хороводы дѣвокъ и парней, нарядные, будто маковое поле: катали яйца, играли въ «орла», «сѣяли просо»... Старики съ подожками, одѣтыя для приличія по зимнему, степенно тянулись къ сборной избѣ на сходъ. Проходя мимо попова крыльца, они снимали обѣими руками шапки, низко кланялись. Отецъ Ѳеофанъ дружески кивалъ имъ, перекидывался парой-другой дружелюбныхъ словъ.
Пробѣгала торопливой походкой молодайка съ ребенкомъ на рукахъ, направляясь къ «своимъ» или отъ «своихъ», или проѣзжалъ верхомъ на меринѣ мужикъ изъ кабака съ четвертью подъ мышкой — всѣ слали отцу Ѳеофану ласковый привѣтъ и искренній поклонъ. Отецъ Ѳеофанъ прислушивался къ праздничному гомону жизни и, лѣниво скользя мыслью за газетой, отдыхалъ душой отъ вчерашнихъ тревогъ.
Гдѣ-то за рѣчкой заиграла дружной гаммой гармоника, громкая, задорная. Высокій, молодой голосъ, надрываясь отъ напраснаго усилія, запѣлъ частушку, и отецъ Ѳеофанъ явственно различилъ оборванный припѣвъ ея: «батюшки-и!»
Внутри у него что-то задрожало.
— Нѣтъ, — успокаивалъ себя попъ, — не посмѣютъ хулить... да это, слыхать, другая пѣсня...
Пѣсня обрывалась, привскакивала, догоняла подыгрыванье гармоники и, овладѣвъ вниманіемъ отца Ѳеофана, никакъ не хотѣла раскрыть передъ нимъ своего содержанія...
Онъ такъ и не узналъ, о чемъ пѣли голосъ съ гармоникой.
Матушка высунувшись въ окно крикнула:
— Узналъ бы ты, гдѣ играютъ дѣти, a то нѣтъ никого... запропастились всѣ.
— Гдѣ имъ быть: въ саду или въ оградѣ.
— Узнай-ко... что все сидишь... Капочкѣ каша готова на ужинъ и спать ей пора.
Лѣниво поднявшись, отецъ Ѳеофанъ пошелъ на задворки, въ садъ. Подъ ногами хрустѣла прошлогодняя травка, закутанная уже наивной молодой зеленью. Дымчато-сѣдыя яблони, готовыя раскинуть свой розовый цвѣтъ, уже благоухали, а вишни и терны стояли въ цвѣту, словно опушенные инеемъ.
Надъ головой, какъ змѣйки, виляли касатки, въ листвѣ трещали сверчки, и гдѣ-то въ чащѣ щелкалъ ранній соловей.
— Хорошо! — вырвалось у отца Ѳеофана восклицанье.
— Папа! — услышалъ онъ вдругъ голосъ Капочки.
Дѣвочка со всѣхъ ногъ бросилась къ отцу и, прильнувъ, ушла вся въ висѣвшій рукавъ праздничной рясы.
Произошло это такъ быстро, что отецъ Ѳеофанъ не успѣлъ ее подхватить.
— Ку-ку! — крикнула Капочка изъ рукава.
— Ахъ ты шалунья! — укорилъ отецъ Ѳеофанъ. — Гдѣ же Василій?.. Идите, мать зоветъ кашу ѣсть!
— Васька тамъ... съ Петькой и Фроськой... Зачѣмъ у тебя, папочка, такіе рукава?.. Когда мы будемъ въ прятышки играть я спрячусь къ тебѣ въ рукавъ... Хорошо?
— Перестань болтать глупости...
— А мы, папочка, пѣсню про тебя знаемъ! — вдругъ выпалила она.
— Какую пѣсню? — вздрогнулъ отецъ Ѳеофанъ.
— Заразную... «У попа-то, рукава-то, батюшки-и!...»
Дѣвочка глядѣла на отца снизу вверхъ съ веселымъ, раскраснѣвшимся личикомъ и глазенками, полными дѣтски-милаго блеска. Рученки ея были растопырены, во рту искрились жемчужинки крохотныхъ, плотныхъ зубовъ.
— Хорошо?.. «Долина-то, ширина-то, матушки-и!..»
Отецъ Ѳеофанъ смотрѣлъ ей въ розовый ротикъ большимъ страннымъ взглядомъ и, казалось, ничего не понималъ. А дѣвочка ждала похвалы. Лучистые глазки ея играли, какъ капельки утренней росы на фіалкѣ.
— От... откуда ты знаешь эту пѣсню? — спросилъ, наконецъ, отецъ Ѳеофанъ, запинаясь.
— Это Васька поетъ... и Настасья и, Фроська, всѣ ее знаютъ!.. Я позову ихъ...
Дѣвочка опрометью бросилась въ кусты за братомъ.
— Ты отъ кого это позаимствовалъ?.. а?! — крикнулъ отецъ Ѳеофанъ на сына голосомъ, полнымъ отчаянья, тоски и гнѣва.
Мальчикъ задрожалъ, поднялъ плечи, будто спасая голову отъ удара, и заплакалъ.
— А! что... что!.. Я папѣ сказала, — выкрикивала Капочка. — И Петька пѣлъ!..
— Я... я... не пѣ—элъ! — рыдалъ Васька, — это Настасья въ кухнѣ пѣла...
— Вретъ! онъ, папочка, вретъ!... И Настасья пѣла, и онъ пѣлъ... и Петька...
Капочка торопилась наябедничать возможно полнѣе, но отецъ Ѳеофанъ уже не слушалъ ее. Вихремъ рванулся онъ къ дому, побѣжалъ въ кухню. Широкія полы его одежды хлыстались о деревья, о заборы, о косяки дверей, рвались и трепались, онъ не замѣчалъ этого. Душевный миръ попа разбился, какъ хрупкая громада изъ тонкаго расцвѣченнаго стекла, и осколки, разсыпаясь и кружась, больно рѣзали сознаніе, впиваясь въ него тысячами граней и иглъ.
Настасья, дородная молодая солдатка, сидѣла на кухнѣ за прибраннымъ, начисто выскобленнымъ столомъ. Она пила свой праздничный вечерній чай съ «оскребушками».
Лицо ея, потное и полное, лоснилось, рдѣлось, выражало довольство судьбой. Видъ разстроеннаго отца Ѳеофана, влетѣвшаго въ кухню съ манерой совсѣмъ-таки необычной для его солиднаго сана, такъ озадачилъ стряпку, что она, какъ сидѣла, такъ и застыла съ огрызкомъ сахара въ зубахъ.
— Откуда ты эту пѣсню восприняла, нечестивая? — ринулся отецъ Ѳеофанъ къ Настасьѣ.
Та молча таращила глаза и ничего не соображала.
— Ты и дѣтямъ ее преподала?.. ну!..
— Господи помилуй! — бормотала Настасья, приходя понемногу въ себя, — что-й-то ты, батюшка?.. Какую такую пѣсню?..
— А заразную!.. — съ задоромъ выкрикнула Капочка, успѣвшая шаромъ прикатиться на кухню. — «У попа-то рукава-то...» а?... не ты пѣла?
За спиной отца Ѳеофана стояла уже матушка, а въ дверяхъ, прижимаясь къ косяку, прятался Васечка, любопытствующій и веселый.
Настасья, сообразивъ, наконецъ, что́ отъ нея требуютъ, медленно вылѣзла изъ за стола, перекрестилась на маленькій мѣдный складень и съ манерой, полной бабьяго достоинства, отвѣтила отцу Ѳеофану:
— Напраслину, батюшка, на меня наплели... зря это ты... Эту пѣсню, коли хочешь знать правду, сами Васечка распѣвали въ кухнѣ, a я только подучивала, вотъ што... а ни на-вотъ с-эстолечка я не виновата!.. — Настасья показала отцу Ѳеофану кончикъ ногтя. — A то на меня напалъ, на солдатку беззащитну... Поди-ко-ся, послушай эту пѣсню... сноха дьячкова еще утрось ее играла... сама я слыхала черезъ заборъ... Хочешь, — говоритъ, — Настя, я тебѣ заразную сыграю?.. попъ, — говоритъ, — въ церкви нонѣ сказывалъ нову пѣсню...
Отецъ Ѳеофанъ хотѣлъ что-то сказать, но матушка откачнула его плечомъ въ сторону. Обѣ женщины стали говорить вразъ много, шумливо, безпорядочно.
Съ опущенной гоповой прошелъ попъ къ себѣ въ кабинетъ, защелкнулъ дверь на крючекъ и легъ на диванъ, придавивъ воспаленную голову тяжелой кожаной подушкой. Въ головѣ былъ хаосъ, въ ушахъ звучали куплеты пѣсни, гармоника, балалайка и шипучій, злой смѣхъ пожарныхъ, учительницыныхъ гостей и всѣхъ прихожанъ.