Подъехали гости: зипуновский батюшка, отец Порфирий, с щупленькой худощавой попадьёй и золотушной, тихонькой дочерью, Надей.
Обе матушки уже болтали в столовой тонкими, дружелюбными голосами. Дети увели Надю в сад за фиалками. Настасья, сердитая и красная с лица и сарафана, громыхала графинами, тарелками и всякой посудой.
— А что Феофан? — басил отец Порфирий, — неужто спит?..
— Да, прилёг маленько! — неопределённо ответила попадья, — ему давно пора вставать-то... так, нездоровится немножко сегодня... Вы бы подняли его, отец Порфирий.
Отец Порфирий и отец Феофан были школьными товарищами с самого духовного училища до окончания семинарии. Дружба между ними поддерживалась до сих пор, хотя с возрастом попы виделись всё реже и реже, благодаря трудным временам и проторённой самой жизнью розни в политических воззрениях. Отец Порфирий официально состоял в союзе «русского народа», отец же Феофан считался в безразличных. Отец Феофан, благодаря своей родовитости и «студенческому» аттестату, всё время числился по службе выше отца Порфирия, тем не менее отец Порфирий всегда относился к товарищу несколько покровительственно. Co времени же учреждения «союза», отец Порфирий разыгрывал из себя чуть ли не благочинного, так что дружба их продолжалась только благодаря покладистому характеру отца Феофана. И теперь, приехав в гости к своему товарищу, отец Порфирий вёл себя так, как будто бы сидел в гостях у своего приходского дьякона. Он развязно подошёл к двери кабинета и начал барабанить кулаком по дребезжащей филёнке.
— Да вставай, что ль, ты, Феофан! — гудел он голосом, привычным к громкому разговору. — Дрыхнешь, аки Самсон на ложе Далиллы!.. Воспрянь!
Отец Феофан, похожий на пьяного, с красными опухшими глазами, всклокоченный весь — отпёр дверь.
Пастыри облобызались.
— Ну, как, батя? — спрашивал отец Порфирий, расхаживая по кабинету и хватая то одну, то другую книгу.
— Ловко наши думцы отшпыняли леваков?
— А что? — насторожился отец Феофан.
— Как же?.. Разве не читал?!. Прочитай, брат... Что называется седьмому жиду под девятое рёбрышко!.. Так отхлестали, за милую душу! Ха-ха-ха!..
Отец Порфирий захохотал, как в щекотке, поддерживая колыхавшееся чрево сложенными вкупе перстами.
Заражённый его весельем отец Феофан понемногу пришёл в себя и под конец даже стал улыбаться.
— А указ получил насчёт Толстого?
Отец Порфирий нарочно сделал ударение на первом о, чтобы вышло смешно.
— Вон он лежит! — хмуро кивнул хозяин, и в душе у него снова защемило.
— А-а! — протянул Порфирий, — ну, я, брат, и здорово-таки разнёс этого Лёвку... Прямо, брат, ничего не оставил... На нет!.. Терпеть не могу еретиков!
— Отцы! — послышался из столовой ласковый голос матушки-хозяйки, — чай кушать пожалуйте.
— Только чай? — переспросил отец Порфирий.
— Да идите уж!.. Найдётся и винцо.
— То-то! Руси есть веселие пити, не можем без того быти... Так что ли, Феофан — ты, ведь, был когда-то неуязвим в истории...
— Так, так! — подтвердил отец Феофан, подходя к столу с бутылками.
— Матушкам красненького — революционного, батюшкам беленького — реакционного! — продолжал шутить отец Порфирий.
— Ну-ка, матушки-касатушки, чокнемся!..
Обе матушки жеманно подошли к столу, чокнулись и пригубили красного.
— Отец Елисей велит пить по всей!.. грешно оставлять...
— Ну-ну уж, ладно! — унимала матушка-гостья расходившегося мужа.
— Как знаете! А мы пo правилам святых отец: ну-ка, Феофан — отец Феодорит велит повторить!..
Батюшки выпили ещё. Закусили и снова выпили. Подвыпившие, они болтали без умолку. Отец Порфирий рассказывал анекдоты и случаи. Матушки хохотали до одури. Хохотали и дети, наблюдавшие гостей из детской комнаты.
После выпивки и закуски пили чай, подслащенный «мадерцем», потом снова выпивали по рюмочке.
Весенняя ночь успела уже окутать село чёрным трауром. В открытые окна лилась прохлада, и врывались звуки весеннего праздника. По улице, почти под самыми поповскими окнами, прошла шумная ватага парней с гармоникой. Гармоника надрывалась, стонала, и парни диким, нестройным хором пели частушку. Отец Феофан насторожился, насторожились и гости, все как-то враз затихли, закручинились.
— Да, вот, что я хотел тебе заметить, отец Феофан! — заговорил вдруг серьёзным деловым басом отец Порфирий: — ты свой приход подтяни!
— Как?... что такое? — переспросил упавшим голосом отец Феофан.
— Да что!.. такого, брат, нахальства я нигде не встречал. На что мои зипуновцы — жох народ, и то этого не услышишь от них! Едем мы с матушкой... и вдруг под самой тележкой, орут песню: «у попа — слышишь ты — рукава!.. Долины — ширины»!.. Это мне-то в глаза!.. Нет, ты прими меры.
Отец Феофан смотрел на товарища убитым, растерянным взглядом:
— Что ж я могу?.. Я и поученье говорил в церкви. Ныне как раз неделя жён мироносиц...
— А ты оставь поученья!.. Этим не возьмёшь... Полицию надо известить, да потребовать от неё построже!..
— Полицию?
— Ну да, полицию! Ты думаешь для какой надобности она существует?..
В это время под окнами снова прошла ватага с гармоникой, и голоса пели отчётливо и, может быть, намеренно ясно:
|
У попа-то рукава-то! |
— Ну, вот, вот! Слушай и наслаждайся! — кипятился отец Порфирий. — Да стражник-то у тебя в селе есть хоть один?
— Есть там... где-то в конце... ты сам знаешь, какой приход у меня... ничего ведь не было...
— Не было? а это что?.. под окнами хулят! Напиши приставу!
— Что ж приставу писать, — припомнился вдруг отцу Феофану Устимка, — они и про полицию поют... и, кажется, твои же, зипуновские...
— Тем лучше! — почти взвизгнул отец Порфирий, — тем лучше! Полиция строже будет преследовать!.. Ну, да вот что, я сам напишу приставу, от «Союза», — посмотришь, что выйдет!.. Таких пришлёт лихачей, что ай-да-ну!..
Отец Порфирий раскипятился так, что прошёл весь его хмель.
Беседа уже как-то не ладилась больше. Гости, распрощавшись, собрались домой. Отец Феофан не удерживал товарища. Разбитый и задёрганный впечатлениями дня, он хотел остаться один, чтобы обдумать свое положенье.
Гости уехали. Отец Феофан долго стоял перед сонмом икон коленопреклонённый и, сверх обычных вечерних молитв, читал по требнику особый чин о преодолении козней нечестивого...
Ночью, кутаясь вместе с матушкой одним широким стёганым одеялом, он говорил ей с надеждой:
— А ведь Порфирий вправду может повлиять на полицию в смысле прекращения песней.
— Знамо, может, — соглашалась матушка, — он известен в этом... не как ты...
Отец Феофан вздохнул сокрушённо и замолк. Замолкло постепенно и село, лишь соловей в саду щёлкал и высвистывал свою неугомонную любовную мелодию...
Перед самым рассветом кричали оголтелые петухи.
Отец Феофан тяжело вздохнул и толкнулся в рыхлый расплывшийся бок матушки.
— Ма-ать!
— А? — отозвалась та в недоуменьи.
— А, ведь, надо будет ряску-то маленечко перекроить?.. а?..
— Ну тебя!.. спи, неугомонный!.. — проворчала попадья и завалилась на другой бок.