Ha утро отецъ Ѳеофанъ совершалъ службу со строгимъ лицомъ, съ подчеркнутымъ достоинствомъ. Его внушительный, размѣренный голосъ придавалъ всѣмъ возгласамъ и прошеніямъ оттѣнокъ чего-то пророчески властнаго. Чувствовалось, что послѣ вчерашней непріятности онъ провелъ неспокойную ночь, и что въ головѣ его созрѣло какое-то рѣшеніе, осуществить которое онъ долженъ неизбѣжно. И эта неизбѣжность звенѣла не только въ возгласахъ попа, но чудилась въ далекомъ перезвонѣ колоколовъ, отражалась въ голосахъ доморощенныхъ пѣвчихъ, скользила по лицу молящихся и уходила въ высь купола, гдѣ, освѣщенные косымъ, пыльнымъ лучемъ, суровые евангелисты бесѣдовали съ символическими животными. Настроеніе попа было такъ приподнято и торжественно, что старый дьячекъ не разъ бормоталъ себѣ въ бороду:
— Озаренъ попъ-то, озаренъ!
Передъ концомъ обѣдни, когда пропѣли второй разъ: «буди имя Господне», отецъ Ѳеофанъ кивнулъ сторожу Филимону.
Равнодушный ко всему и аккуратный, какъ минутная стрѣлка, Филимонъ вынесъ на амвонъ потертый золотой аналой.
Толпа молящихся, жадная до слова, ринулась впередъ, затопала грубой праздничной обувью, зашумѣла и сжалась въ плотный любопытствующій комокъ. Мальчишки, намасленные и прилизанные, безтолково любопытные, по обыкновенію, лѣзли впередъ. За ними тѣснились съ серьезно-надутыми лицами парни въ кушакахъ, степенные молодые мужики. Поодаль въ сторонѣ развернулось широкое красное крыло женщинъ. Сзади темнѣло пятно старухъ... И отовсюду сіяли полосы лучистыхъ, сверкающихъ глазъ.
Люди кашляли въ кулакъ, крестились мелкими торопливыми стежками и ждали съ большой, нескрываемой надеждой выхода отца Ѳеофана.
Онъ вышелъ изъ алтаря, широкій и пышный, весь въ золотѣ и волосахъ, торжественный, освѣщенный краснымъ, преломленнымъ въ верхнихъ окнахъ, солнцемъ.
Рука попа поднялась для крестнаго знаменія, и всѣ, кто только былъ въ церкви, сдѣлали то же, какъ зачарованные.
Отецъ Ѳеофанъ смотрѣлъ съ высоты амвона на расплывшійся ликъ толпы, на полосу лучистыхъ глазъ, на сотни метлешащихся рукъ и почуялъ всѣмъ своимъ существомъ, что онъ для нихъ — душа и совѣсть, пророкъ и обличитель. Стоитъ ему приказать, — будетъ исполнено. Проклянетъ онъ — зарыдаютъ. Благословитъ — возрадуются, какъ малыя дѣти.
И, окрыленный своей духовной мощью, отецъ Ѳеофанъ сталъ говорить. Голосъ его пылалъ страстью, глаза горѣли негодованьемъ. Онъ не подыскивалъ словъ, не обдумывалъ фразъ, онѣ сами журчали, какъ горный потокъ по скаламъ, брызгали и пѣнились, отражая уязвленное сердце пастыря.
Долго говорилъ отецъ Ѳеофанъ: говорилъ о томъ, какъ мѵроносицы съ чашами, полными драгоцѣннаго мѵра, съ сердцами, кипѣвшими любовью, пришли отдать послѣдній долгъ Наставнику Своему; разсказалъ, какъ нечестивые лицемѣры Ананія и Сапфира были убиты гнѣвомъ Божьимъ за попытку обмануть своихъ учителей и пастырей. Въ яркихъ и сочныхъ краскахъ изобразилъ передъ паствой смыслъ чиноположенія «во пресвитеры»...
Слова отца Ѳеофана каплями раскаленнаго металла падали на сердца слушателей. Старухи въ заднихъ рядахъ плакали, молодыя бабы, подперевъ щеку свернутымъ въ мячъ платочкомъ, грустно качали головами.
Старики и парни были хмуры отъ сознанія своей грѣховности предъ лицемъ отца Ѳеофана. Шумѣли только мальчишки, этотъ вѣчно любопытствующій, но не поддающійся никакимъ резонамъ, народъ. Пользуясь тѣснотой, они дрались и щипались, вскрикивали отъ собственной боли и радостно смѣялись, когда доставалось другимъ. Попъ грозился въ ихъ сторону, прикрикивалъ. Они унимались на секунду-другую, строили гримасу серьезности на своихъ мышиныхъ рожицахъ и, какъ только отецъ Ѳеофанъ бралъ прежнюю оборванную ноту проповѣди, продолжали свое дѣло. Но не для мальчишекъ говорилъ отецъ Ѳеофанъ и уже не ради взрослыхъ — пожалуй, душа его пылала внутреннимъ жаромъ, сердце кипѣло ревностью объ ангельскомъ чинѣ, о символѣ Великаго Духа: «воскриліяхъ ризъ»... И в концѣ поученья, одушевленный, растроганный, онъ воскликнулъ:
— И къ ужасу моему, среди васъ, православные, въ приходѣ моемъ зародилось зерно нечестія! He далѣе, какъ вчера, юноши ваши, подпавшіе подъ вліяніе заразы, привезенной извнѣ, пѣли слова кощунственной пѣсни... На извѣстные вамъ душепагубные припѣвы, оскорбляющіе достоинство и честь родителей «батюшки — матушки», они кричали: «У попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»... О ужасъ! о позоръ!..
Отецъ Ѳеофанъ въ избыткѣ чувствъ закрылъ руками лицо и умолкъ на секунду.
Среди пѣвчихъ на правомъ клиросѣ кто-то хихикнулъ, мальчишки зашумѣли сильнѣй, и толпа, полагая, что проповѣдь кончена, отхлынула въ глубь храма. Отецъ Ѳеофанъ отнялъ отъ лица дрожащія руки и тихо сказалъ послѣднее «аминь». Онъ былъ такъ взволнованъ, что казался плачущимъ.
Обѣдня кончилась. Пѣвчіе шумно и радостно прокричали «многолѣтіе». Молящіеся толпились передъ амвономъ, на перебой ловя губами металлическій крестъ и руку отца Ѳеофана. А ему въ эту минуту было такъ хорошо, что сердце казалось полнымъ невыразимаго торжества, и какой-то мистическій трепетъ, словно клубъ невидимыхъ нитей, разматываясь, дѣлился на сотни тончайшихъ паутинокъ, переплеталъ сердца и думы всѣхъ и каждаго съ его сердцемъ, съ его желаньями.
Народъ пестрой, шумящей гурьбой выходилъ изъ церкви. Ппощадь и улица оживились говоромъ, смѣхомъ и спорами. Яркій весенній день разгулялся во всю, и народъ жадно вдыхалъ ароматъ молодой, пробудившейся жизни.
Высоко въ небѣ смѣялись хрустальныя тучи, стадами разбѣжавшіяся по голубому, блестящему куполу, и жаворонокъ, настойчивый и радостный, пѣлъ свою утреннюю хвалу природѣ.
— Ишь, какъ трещитъ-заливается? — любовно замѣчали бабы.
— Да! попъ-отъ тоже про пѣсню помянулъ...
— Сочинили, вишь ты, озорники чьи-то...
— И поди ты, отколь дознался батюшка-то?
— Онъ у насъ до-ошлый... до всего довѣдывается...
— О-охъ-хо-хо... — вздохнула старуха, — грѣхи-грѣхи... въ нашу-то пору ничего такого не знато было, не вѣдомо... ни пѣсневъ эдакихъ, ни присказовъ.
А около пожарнаго сарая одинъ изъ молодыхъ стойщиковъ, одѣтый по праздничному въ поддевку и красный кушакъ, оживленно разсказывалъ другимъ:
— И здо-о-рово таки-жъ ругалси-и!.. Эта, говоритъ, пѣсня, говоритъ... заразная!..
— Но-о! — недоумѣвалъ Нестерка, сонный и запачканный навозомъ.
— Е-ей-ей!.. У попа-то, говоритъ... рукава-то, говоритъ... здорово ругалси!..