Ha утро отецъ Ѳеофанъ совершалъ службу со строгимъ лицомъ, съ подчеркнутымъ достоинствомъ. Его внушительный, размѣренный голосъ придавалъ всѣмъ возгласамъ и прошеніямъ оттѣнокъ чего-то пророчески властнаго. Чувствовалось, что послѣ вчерашней непріятности онъ провелъ неспокойную ночь, и что въ головѣ его созрѣло какое-то рѣшеніе, осуществить которое онъ долженъ неизбѣжно. И эта неизбѣжность звенѣла не только въ возгласахъ попа, но чудилась въ далекомъ перезвонѣ колоколовъ, отражалась въ голосахъ доморощенныхъ пѣвчихъ, скользила по лицу молящихся и уходила въ высь купола, гдѣ, освѣщенные косымъ, пыльнымъ лучемъ, суровые евангелисты бесѣдовали съ символическими животными. Настроеніе попа было такъ приподнято и торжественно, что старый дьячекъ не разъ бормоталъ себѣ въ бороду:
— Озаренъ попъ-то, озаренъ!
Передъ концомъ обѣдни, когда пропѣли второй разъ: «буди имя Господне», отецъ Ѳеофанъ кивнулъ сторожу Филимону.
Равнодушный ко всему и аккуратный, какъ минутная стрѣлка, Филимонъ вынесъ на амвонъ потертый золотой аналой.
Толпа молящихся, жадная до слова, ринулась впередъ, затопала грубой праздничной обувью, зашумѣла и сжалась въ плотный любопытствующій комокъ. Мальчишки, намасленные и прилизанные, безтолково любопытные, по обыкновенію, лѣзли впередъ. За ними тѣснились съ
Haутро отец Феофан совершал службу со строгим лицом, с подчёркнутым достоинством. Его внушительный, размеренный голос придавал всем возгласам и прошениям оттенок чего-то пророчески властного. Чувствовалось, что после вчерашней неприятности он провёл неспокойную ночь, и что в голове его созрело какое-то решение, осуществить которое он должен неизбежно. И эта неизбежность звенела не только в возгласах попа, но чудилась в далёком перезвоне колоколов, отражалась в голосах доморощенных певчих, скользила по лицу молящихся и уходила в высь купола, где, освещённые косым, пыльным лучом, суровые евангелисты беседовали с символическими животными. Настроение попа было так приподнято и торжественно, что старый дьячок не раз бормотал себе в бороду:
— Озарён поп-то, озарён!
Перед концом обедни, когда пропели второй раз: «буди имя Господне», отец Феофан кивнул сторожу Филимону.
Равнодушный ко всему и аккуратный, как минутная стрелка, Филимон вынес на амвон потёртый золотой аналой.
Толпа молящихся, жадная до слова, ринулась вперёд, затопала грубой праздничной обувью, зашумела и сжалась в плотный любопытствующий комок. Мальчишки, намасленные и прилизанные, бестолково любопытные, по обыкновению, лезли вперед. За ними теснились с
