каго Духа: «воскриліяхъ ризъ»... И в концѣ поученья, одушевленный, растроганный, онъ воскликнулъ:
— И къ ужасу моему, среди васъ, православные, въ приходѣ моемъ зародилось зерно нечестія! He далѣе, какъ вчера, юноши ваши, подпавшіе подъ вліяніе заразы, привезенной извнѣ, пѣли слова кощунственной пѣсни... На извѣстные вамъ душепагубные припѣвы, оскорбляющіе достоинство и честь родителей «батюшки — матушки», они кричали: «У попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»... О ужасъ! о позоръ!..
Отецъ Ѳеофанъ въ избыткѣ чувствъ закрылъ руками лицо и умолкъ на секунду.
Среди пѣвчихъ на правомъ клиросѣ кто-то хихикнулъ, мальчишки зашумѣли сильнѣй, и толпа, полагая, что проповѣдь кончена, отхлынула въ глубь храма. Отецъ Ѳеофанъ отнялъ отъ лица дрожащія руки и тихо сказалъ послѣднее «аминь». Онъ былъ такъ взволнованъ, что казался плачущимъ.
Обѣдня кончилась. Пѣвчіе шумно и радостно прокричали «многолѣтіе». Молящіеся толпились передъ амвономъ, на перебой ловя губами металлическій крестъ и руку отца Ѳеофана. А ему въ эту минуту было такъ хорошо, что сердце казалось полнымъ невыразимаго торжества, и какой-то мистическій трепетъ, словно клубъ невидимыхъ нитей, разматываясь, дѣлился на сотни тончайшихъ паутинокъ, переплеталъ сердца и
кого Духа: «воскрилиях риз»... И в конце поученья, одушевлённый, растроганный, он воскликнул:
— И к ужасу моему, среди вас, православные, в приходе моём зародилось зерно нечестия! He далее, как вчера, юноши ваши, подпавшие под влияние заразы, привезённой извне, пели слова кощунственной песни... На известные вам душепагубные припевы, оскорбляющие достоинство и честь родителей «батюшки — матушки», они кричали: «У попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»... О ужас! о позор!..
Отец Феофан в избытке чувств закрыл руками лицо и умолк на секунду.
Среди певчих на правом клиросе кто-то хихикнул, мальчишки зашумели сильней, и толпа, полагая, что проповедь кончена, отхлынула вглубь храма. Отец Феофан отнял от лица дрожащие руки и тихо сказал последнее «аминь». Он был так взволнован, что казался плачущим.
Обедня кончилась. Певчие шумно и радостно прокричали «многолетие». Молящиеся толпились перед амвоном, наперебой ловя губами металлический крест и руку отца Феофана. А ему в эту минуту было так хорошо, что сердце казалось полным невыразимого торжества, и какой-то мистический трепет, словно клуб невидимых нитей, разматываясь, делился на сотни тончайших паутинок, переплетал сердца и
