Въ домѣ всѣ спали. Отецъ Ѳеофанъ, крадучись, пробрался въ комнаты.
Какъ всегда наканунѣ праздниковъ, ему постелили въ кабинетѣ на высокомъ клеенчатомъ диванѣ, и теперь онъ несказанно былъ этому радъ: не нужно тревожить ворчливую матушку, не нужно отвѣчать на ея сонные, но требовательные вопросы... Не нужно, потому что въ ушахъ звенѣлъ чужой смѣхъ, а память настойчиво повторяла: «у попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»...
Лампа подъ зеленымъ абажуромъ тускло горѣла, словно спала, лампадка, догорая, безпомощно мигала. «Указъ» лежалъ поверхъ всего на столѣ, нѣмой, повелительно строгій, какъ покойникъ, котораго нужно было отпѣть во что бы то ни стало.
Отецъ Ѳеофанъ сбросилъ ряску и привычнымъ, умѣлымъ жестомъ опустился передъ темнымъ сонмомъ иконъ на колѣни.
«Ангела твоего хранителя посли, покрывающа... соблюдающа»... — шептали губы, а рука, поднимаясь ко лбу и плечамъ, казалась скованной, запутанной во что то непонятно-тяжелое, обидное.