домой, спотыкаясь, словно въ лѣсу, преодолѣвая какую-то безотчетную тяжесть души.
домой, спотыкаясь, словно в лесу, преодолевая какую-то безотчётную тяжесть души.
Въ домѣ всѣ спали. Отецъ Ѳеофанъ, крадучись, пробрался въ комнаты.
Какъ всегда наканунѣ праздниковъ, ему постелили въ кабинетѣ на высокомъ клеенчатомъ диванѣ, и теперь онъ несказанно былъ этому радъ: не нужно тревожить ворчливую матушку, не нужно отвѣчать на ея сонные, но требовательные вопросы... Не нужно, потому что въ ушахъ звенѣлъ чужой смѣхъ, а память настойчиво повторяла: «у попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»...
Лампа подъ зеленымъ абажуромъ тускло горѣла, словно спала, лампадка, догорая, безпомощно мигала. «Указъ» лежалъ поверхъ всего на столѣ, нѣмой, повелительно строгій, какъ покойникъ, котораго нужно было отпѣть во что бы то ни стало.
Отецъ Ѳеофанъ сбросилъ ряску и привычнымъ, умѣлымъ жестомъ опустился передъ темнымъ сонмомъ иконъ на колѣни.
«Ангела твоего хранителя посли, покрывающа... соблюдающа»... — шептали губы, а рука, поднимаясь ко лбу и плечамъ, казалась скованной, запутанной во что то непонятно-тяжелое, обидное.
В доме все спали. Отец Феофан, крадучись, пробрался в комнаты.
Как всегда накануне праздников, ему постелили в кабинете на высоком клеёнчатом диване, и теперь он несказанно был этому рад: не нужно тревожить ворчливую матушку, не нужно отвечать на её сонные, но требовательные вопросы... Не нужно, потому что в ушах звенел чужой смех, а память настойчиво повторяла: «у попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»...
Лампа под зелёным абажуром тускло горела, словно спала, лампадка, догорая, беспомощно мигала. «Указ» лежал поверх всего на столе, немой, повелительно строгий, как покойник, которого нужно было отпеть во что бы то ни стало.
Отец Феофан сбросил ряску и привычным, умелым жестом опустился перед тёмным сонмом икон на колени.
«Ангела твоего хранителя посли, покрывающа... соблюдающа»... — шептали губы, а рука, поднимаясь ко лбу и плечам, казалась скованной, запутанной во что-то непонятно-тяжёлое, обидное.
