В доме все спали. Отец Феофан, крадучись, пробрался в комнаты.
Как всегда накануне праздников, ему постелили в кабинете на высоком клеёнчатом диване, и теперь он несказанно был этому рад: не нужно тревожить ворчливую матушку, не нужно отвечать на её сонные, но требовательные вопросы... Не нужно, потому что в ушах звенел чужой смех, а память настойчиво повторяла: «у попа-то, рукава-то... долина-то, ширина-то»...
Лампа под зелёным абажуром тускло горела, словно спала, лампадка, догорая, беспомощно мигала. «Указ» лежал поверх всего на столе, немой, повелительно строгий, как покойник, которого нужно было отпеть во что бы то ни стало.
Отец Феофан сбросил ряску и привычным, умелым жестом опустился перед тёмным сонмом икон на колени.
«Ангела твоего хранителя посли, покрывающа... соблюдающа»... — шептали губы, а рука, поднимаясь ко лбу и плечам, казалась скованной, запутанной во что-то непонятно-тяжёлое, обидное.