[469]
У каждаго ключа своя исторія, и самыхъ-то ключей много: есть камергерскіе ключи, есть часовые, есть ключи св. Петра и много другихъ. Мы могли бы разсказать кое-что обо всѣхъ, но теперь разскажемъ только о ключѣ надворнаго совѣтника.
Ключъ этотъ дѣлалъ слесарь, но самому-то ключу могло показаться, что его ковалъ кузнецъ—такъ тотъ неистово колотилъ и пилилъ его. Ключъ былъ черезчуръ великъ для брючныхъ кармановъ; приходилось носить его въ сюртучномъ. Тутъ онъ частенько полеживалъ въ потемкахъ; обычное же мѣсто его было на стѣнѣ, рядомъ съ силуэтомъ, изображавшимъ совѣтника въ дѣтскомъ возрастѣ; лицо совѣтника напоминало на немъ сдобную лепешку, окруженную курчавыми волосами.
Говорятъ, что въ характерѣ и манерахъ всякаго человѣка есть нѣчто, напоминающее о созвѣздіи, подъ которымъ онъ родился, напримѣръ—о созвѣздіи „Быка“, „Дѣвы“, „Скорпіона“. Но совѣтница не ссылалась ни на одно изъ созвѣздій поименованныхъ въ календарѣ, а говорила, что мужъ ея родился подъ созвѣздіемъ „Тачки“,—его вѣчно надо было подталкивать. Отецъ толкнулъ его на службу, мать толкнула жениться, а жена дотолкала до чина надворнаго совѣтника, о чемъ, впрочемъ, никогда не проговаривалась. Она была разсудительная, честная женщина, умѣла и помолчать кстати и толкнуть во-время.
Совѣтникъ былъ господиномъ плотнымъ и довольно полнымъ—„въ пропорцію“, какъ выражался самъ. Былъ онъ также человѣкомъ начитаннымъ, добродушнымъ и къ тому же отличался „ключевою мудростью“. Смыслъ послѣдняго выраженія поймемъ потомъ. Онъ всегда былъ въ духѣ, любилъ всѣхъ людей, охотно болталъ со всѣми, и ужъ если бывало уйдетъ изъ дому, да еще безъ жены, которая вѣчно подталкивала его, то залучить его опять домой было мудрено. Ему надо было поговорить съ каждымъ встрѣчнымъ знакомымъ, а знакомыхъ у него была пропасть, такъ время-то и уходило, а дома все ждали, да ждали хозяина обѣдать.
[470]
Совѣтница караулила мужа у окна. „Ну, идетъ!“ говорила она кухаркѣ. „Подогрѣй супъ!.. Ахъ, нѣтъ, отставь,—переварится! Совѣтникъ остановился и говоритъ съ кѣмъ-то!.. Ну, вотъ теперь идетъ! Подогрѣвай!“
Но совѣтникъ и не думалъ приходить.
Онъ былъ способенъ дойти до самыхъ воротъ своего дома, кивнуть женѣ головою и—застрять на самомъ порогѣ, если завидитъ на улицѣ знакомаго. Какъ не перекинуться словечкомъ, другимъ! А случись ему въ то же время завидѣть еще знакомаго, онъ бралъ за пуговицу пальто перваго, протягивалъ руку второму и уже окликалъ проходящаго мимо третьяго.
Вотъ былъ настоящій искусъ для совѣтницы!
„Совѣтникъ! Совѣтникъ!“ кричала она. „Нѣтъ, этотъ человѣкъ положительно рожденъ подъ созвѣздіемъ „Тачки“: самъ сдвинуться съ мѣста не можетъ, все надо его подталкивать!“
Совѣтникъ очень любилъ также заходить въ книжныя лавки и рыться въ книгахъ и журналахъ. Онъ даже платилъ своему знакомому книгопродавцу небольшую сумму за право пробѣгать всѣ новыя книги, разрѣзая ихъ только вдоль, а не поперекъ,—иначе бы ихъ ужъ нельзя было продать за новыя. Вообще же совѣтникъ былъ, не въ обиду ему будь сказано—„ходячей газетой“: онъ зналъ обо всѣхъ помолвкахъ, свадьбахъ и похоронахъ, о всякихъ сплетняхъ и устныхъ, и печатныхъ, и даже иногда таинственно намекалъ на что-то такое, о чемъ не зналъ никто, кромѣ его самого. Подобныя секретныя свѣдѣнія онъ получалъ отъ своего ключа.
Совѣтникъ и совѣтница съ самой женитьбы своей жили въ собственномъ домѣ, и за все это время у нихъ былъ все одинъ и тотъ же ключъ отъ воротъ, но сначала-то никто и не подозрѣвалъ о чудныхъ свойствахъ ключа; они обнаружились гораздо позже.
Было это въ царствованіе короля Фредерика VI. Копенгагенъ въ то время не имѣлъ еще газоваго освѣщенія, а только ворванное; не было тогда и Тиволи[1], не было и Казино[2], ни диллижансовъ, ни конно-желѣзныхъ дорогъ. Сравнительно съ настоящимъ по части развлеченій было тогда бѣдно. По
[471]воскресеньямъ обывателямъ столицы предоставлялось на выборъ: или предпринять прогулку за городъ на кладбище, почитать тамъ надгробныя надписи, потомъ усѣсться на травку, распаковать корзинку со съѣстными припасами, выпить да закусить, или же отправиться въ Фредериксбергскій садъ, гдѣ на площадкѣ передъ дворцомъ играла полковая музыка, а въ аллеяхъ толпился народъ, смотрѣвшій, какъ королевская фамилія катается въ лодкѣ по узкимъ каналамъ. Старый король самъ правилъ рулемъ, рядомъ съ нимъ сидѣла королева, и оба привѣтливо отвѣчали на поклоны всѣхъ подданныхъ, не разбирая сословій и чиновъ. Въ Фредериксбергъ стекались по преимуществу люди посостоятельнѣе и роспивали тутъ чай. Кипятокъ можно было достать въ крестьянскомъ домикѣ, что стоялъ въ полѣ противъ сада, но чайники и самовары приходилось имѣть свои.
Въ одинъ прекрасный воскресный день совѣтникъ съ совѣтницей и отправились послѣ обѣда въ Фредериксберскій садъ; служанка шла впереди съ самоваромъ и корзиною со съѣстнымъ и водочкою.
— Захвати съ собой ключъ отъ воротъ!—сказала совѣтница.—Не то намъ трудно будетъ попасть въ домъ, если мы запоздаемъ. Ты знаешь, ворота запираются, какъ только стемнѣетъ, а проволока колокольчика вчера оборвалась!.. А, вѣдь, мы непремѣнно запоздаемъ! Изъ Фредериксберга мы пойдемъ въ театръ смотрѣть пантомиму „Арлекинъ—старшина молотильщиковъ“. Тамъ люди спускаются на землю на облакѣ! И входъ стоитъ всего двѣ марки съ персоны!
И вотъ, они отправились въ Фредериксбергъ, слушали тамъ музыку, любовались королевскими лодками, изукрашенными флагами, видѣли стараго короля и бѣлыхъ лебедей. Напившись чаю и закусивъ, они заторопились въ театръ, но все-таки опоздали къ началу представленія.
Хожденіе по канату и пляска на ходуляхъ уже кончились, и началась пантомима. Совѣтникъ съ совѣтницей опоздали какъ и всегда, и, разумѣется, по винѣ совѣтника: ему поминутно надо было останавливаться и болтать со знакомыми! Онъ и въ театрѣ встрѣтилъ добрыхъ друзей, и когда представленіе окончилось, ему съ женой пришлось принять настойчивое приглашеніе одного знакомаго семейства, жившаго неподалеку отъ театра. Приглашали ихъ только на стаканчикъ пунша, что́ могло задержать ихъ развѣ минутъ на десять. Но, конечно, эти
[472]минуты растянулись за разговорами въ цѣлый часъ. Особенно заинтересовалъ всѣхъ одинъ баронъ—шведскій-ли, нѣмецкій-ли, совѣтникъ не запомнилъ, но зато навсегда сохранилъ въ памяти то, чему научилъ его баронъ, продѣлывавшій разные фокусы съ ключомъ. Это было необыкновенно занимательно! Баронъ могъ заставить ключъ отвѣчать на всѣ вопросы, которые ему задавали, какихъ бы секретныхъ предметовъ они не касались. Особенно пригоднымъ оказался для этихъ фокусовъ совѣтниковъ ключъ отъ воротъ,—у него была тяжелая бородка. Баронъ надѣвалъ кольцо ключа на указательный палецъ правой руки, а бородка висѣла свободно; малѣйшее біеніе пульса могло привести ее въ движеніе, и она повертывалась; если же нѣтъ, то баронъ умѣлъ незамѣтно заставить ее повернуться, куда ему хотѣлось. Каждый поворотъ бородки означалъ какую-нибудь букву азбуки; когда называли, наконецъ, настоящую букву, бородка повертывалась въ обратную сторону. Послѣ того начинали отгадывать слѣдующую букву, и такъ выходили цѣлыя слова, а затѣмъ и цѣлыя предложенія—отвѣты на вопросы. Конечно, все это былъ одинъ обманъ, но очень забавный. Такъ сначала отнесся къ дѣлу и самъ совѣтникъ, но потомъ перемѣнилъ мнѣніе и совсѣмъ увлекся продѣлками ключа.
— Мужъ, а мужъ!—крикнула вдругъ совѣтница.—Западныя ворота запираются, вѣдь, въ двѣнадцать часовъ! Мы не попадемъ въ городъ, остается всего четверть часа! Пришлось спѣшить; по дорогѣ ихъ то и дѣло обгоняли пѣшеходы, тоже торопившіеся попасть въ городъ во-время. Наконецъ, они добрались до крайней сторожевой будки, но въ ту же минуту пробило двѣнадцать, и ворота захлопнулись! Цѣлая толпа людей осталась по сю сторону воротъ; между ними и совѣтникъ съ совѣтницей и служанкой, которая тащила самоваръ и пустую корзину. Нѣкоторые опѣшили, другіе разсердились; каждый отнесся къ дѣлу по-своему. Что же, однако было дѣлать?
Къ счастью, въ послѣднее время было отдано распоряженіе оставлять незапертыми на всю ночь одни изъ городскихъ воротъ—„Сѣверныя“; черезъ нихъ-то пѣшеходы и могли пробраться въ городъ.
Не близко было до Сѣверныхъ воротъ, но погода стояла хорошая, ясное небо было усѣяно звѣздами, то и дѣло скатывались падающія звѣздочки, въ канавахъ и прудахъ квакали лягушки, и путники тоже мало-по-малу распѣлись. Но совѣтникъ
[473]не пѣлъ и не смотрѣлъ не только на звѣзды, но и себѣ подъ ноги, ну, и растянулся во весь ростъ на краю канавы! Можно было подумать, что онъ выпилъ лишнее, но дѣло было вовсе не въ пуншѣ, а въ ключѣ, который не переставалъ вертѣться у него въ головѣ.
Наконецъ, добрались и до будки у Сѣверныхъ воротъ, перешли мостъ и вошли въ городъ.
— Ну, вотъ теперь отлегло отъ сердца!—сказала совѣтница.—Вотъ и наши ворота!
— Да; только гдѣ же ключъ отъ нихъ?—спросилъ совѣтникъ.
Ключа не оказывалось ни въ заднемъ карманѣ, ни въ боковыхъ.
— Ахъ, Господи Боже мой!—сказала совѣтница.—Такъ у тебя нѣтъ ключа? Вѣрно, ты потерялъ его тамъ съ этими баронскими фокусами! Какъ же мы попадемъ теперь домой? Проволока колокольчика оборвана, у сторожа другого ключа нѣтъ,—просто бѣда!
Служанка принялась хныкать; одинъ совѣтникъ сохранилъ присутствіе духа.
— Надо выбить стекло въ подвалѣ у мелочного торговца!—сказалъ онъ.—Пусть онъ отворитъ намъ ворота!
И онъ выбилъ одно стекло, потомъ другое, просунулъ туда ручку зонтика и закричалъ: „Петерсенъ!“ Извнутри послышался крикъ дочери мелочного торговца. Самъ торговецъ распахнулъ двери лавки и закричалъ: „Караулъ!“ И прежде, чѣмъ лавочникъ успѣлъ хорошенько разсмотрѣть и признать хозяевъ, да впустить ихъ во дворъ, сторожъ уже далъ свистокъ, ему откликнулся другой изъ сосѣдней улицы, изъ оконъ начали выглядывать люди, посыпались вопросы: „Гдѣ пожаръ? Гдѣ скандалъ?“ и продолжались еще, когда совѣтникъ давно уже былъ у себя дома, снялъ сюртукъ и… нашелъ въ немъ ключъ отъ воротъ. Ключъ лежалъ не въ карманѣ, а между матеріею и подкладкой,—въ карманѣ была дыра, хотя ей вовсе и не полагалось быть тамъ.
Съ того вечера ключъ отъ воротъ сталъ предметомъ особаго вниманія, и не только, когда совѣтникъ съ совѣтницей уходили по вечерамъ прогуляться, но и когда сидѣли дома,—совѣтникъ показывалъ свое искусство, заставляя ключъ отвѣчать на разные вопросы.
Онъ заранѣе придумывалъ наиболѣе подходящій отвѣтъ и затѣмъ заставлялъ ключъ давать его, но подъ конецъ какъ-то
[474]и самъ увѣровалъ въ способности ключа. А вотъ аптекарь, молодой человѣкъ и близкій родственникъ совѣтницы, такъ ничему не вѣрилъ.
Умный человѣкъ былъ этотъ аптекарь и съ критической жилкой. Онъ еще на школьной скамьѣ зарабатывалъ деньги рецензіями книгъ и театральныхъ представленій, причемъ никогда не подписывалъ своихъ статей,—такъ выходитъ внушительнѣе. Въ немъ, какъ говорится, преобладалъ эстетическій духъ, но самъ онъ ни въ какихъ духовъ, особенно въ духовъ, обитающихъ въ ключахъ, не вѣрилъ.
— Впрочемъ, нѣтъ, я вѣрю!—говорилъ онъ.—Вѣрю, добрѣйшій господинъ совѣтникъ! Вѣрю въ ключъ отъ воротъ и во всѣхъ духовъ ключей такъ же твердо, какъ и въ новѣйшую науку, что открыла духовъ въ старой и новой мебели и занимается столоверченьемъ! Вы слышали о ней? Я слышалъ! Я сомнѣвался было,—вы, вѣдь, знаете, я изъ числа скептиковъ—но теперь сталъ прозелитомъ[3] новой вѣры, прочитавъ въ одной достойной довѣрія заграничной газетѣ ужасную исторію. Я, впрочемъ, за что купилъ ее, за то и продаю! Представьте же себѣ, совѣтникъ! Двое умныхъ дѣтей видѣли, какъ родители ихъ вызывали духовъ изъ большого обѣденнаго стола. Дѣтишки остались одни и захотѣли въ свою очередь попробовать пробудить жизнь въ старомъ комодѣ. Жизнь-то они въ немъ пробудили, духи проснулись, но не захотѣли слушаться ребячьей команды, поднялись—комодъ затрещалъ, выдвинулъ ящики и уложилъ въ нихъ своими ножками обоихъ ребятъ, затѣмъ выбѣжалъ въ открытую дверь, спустился по лѣстницѣ на улицу, прямо къ каналу, да и утопился тамъ вмѣстѣ съ дѣтьми. Тѣла дѣтей предали христіанскому погребенію, а комодъ отправили въ ратушу и присудили за убійство дѣтей къ сожженію живьёмъ на кострѣ. Вотъ что я вычиталъ въ иностранной газетѣ и передаю вамъ, ничего не прибавляя отъ себя! Ключъ меня побери, если я выдумываю! Видите, я даже поклялся!
Но совѣтникъ нашелъ, что это было со стороны аптекаря ужъ черезчуръ грубой шуткой. Не стоило и говорить съ нимъ о ключѣ: аптекарь былъ глупъ, какъ самый послѣдній ключъ!
Самъ же совѣтникъ все болѣе и болѣе изощрялся въ „ключевой мудрости“. Ключъ и забавлялъ его, и поучалъ.
Однажды вечеромъ совѣтникъ уже собирался лечь въ постель и стоялъ въ спальнѣ полураздѣтый, какъ вдругъ въ дверь
[475]изъ корридора постучали. Позднимъ гостемъ оказался лавочникъ, тоже полураздѣтый. И онъ было совсѣмъ ужъ собрался спать, да вдругъ ему пришла въ голову мысль, и онъ побоялся забыть ее за ночь!
— Дѣло-то идетъ о дочкѣ моей Лоттѣ-Ленѣ. Она дѣвушка красивая, конфирмована, и мнѣ хотѣлось бы теперь пристроить ее получше!
— Да, вѣдь, я еще не вдовецъ!—усмѣхнулся совѣтникъ.—И сына у меня нѣтъ, за котораго бы я могъ посватать ее!
— Ну, вы поймете въ чемъ дѣло, господинъ совѣтникъ!—сказалъ лавочникъ.—Она играетъ на фортепьяно, умѣетъ пѣть,—небось слышно по всему дому! Но вы еще не знаете всего, на что эта дѣвочка способна. Она умѣетъ подражать разговору и походкѣ всякаго! Она просто создана для театра, а это хорошая дорога для красивыхъ молодыхъ дѣвушекъ изъ порядочныхъ семействъ! Имъ удается иной разъ подхватить въ мужья графовъ! Ну, да объ этомъ-то пока ни я, ни Лотта-Лена не думаемъ! Такъ вотъ, она умѣетъ пѣть, играть на фортопьяно, и на дняхъ я пошелъ съ нею въ школу пѣнія. Она спѣла, но оказалось, что у нея нѣтъ ни этакого пивного баса, ни канареечнаго визга, которые нынче требуются отъ пѣвицъ. Ну, ей и отсовѣтовали идти въ пѣвицы. „Что-жь“, подумалъ я, „коли не въ пѣвицы, такъ въ актрисы! Для этого нужно только умѣть говорить“. И сегодня я завелъ объ этомъ рѣчь съ „инструкторомъ“, какъ онъ тамъ у нихъ называется. „А она начитана?“ спрашиваетъ онъ. „Нѣтъ!“ говорю: „совсѣмъ нѣтъ!“ „Ну, а это необходимо для актрисы!“ „Что-жь, начитанность-то она еще пріобрѣсти можетъ!“ подумалъ я и пошелъ себѣ домой. „Пусть Лотта-Лена запишется въ библіотеку и перечитаетъ все, что тамъ есть!“ Но вотъ, сижу это я сейчасъ, раздѣваюсь и вдругъ мнѣ пришло на умъ: зачѣмъ же платить за чтеніе, коли можно имѣть его даромъ! У совѣтника пропасть книгъ, пусть онъ дастъ ихъ Лоттѣ-Ленѣ почитать—вотъ тратиться-то и не придется!
— Лотта-Лена славная дѣвушка!—сказалъ совѣтникъ.—Красивая дѣвушка.—Книги я ей дамъ! Но есть-ли у нея, что называется—огонекъ, талантъ? Да, и кромѣ того, везетъ-ли ей вообще? Счастье, вѣдь, тоже вещь очень важная!
— Она два раза выигрывала въ лоттерею!—отвѣтилъ лавочникъ.—Одинъ разъ выиграла шкафъ для платья, а другой—полдюжины простынь. Развѣ это не счастье?
[476]
— А вотъ я сейчасъ спрошу насчетъ этого ключъ!—сказалъ совѣтникъ.
И онъ надѣлъ кольцо ключа на указательный палецъ правой руки себѣ и лавочнику и заставилъ ключъ вертѣться и указывать букву за буквой.
И ключъ отвѣтилъ: „Побѣда и счастье!“ Такимъ образомъ будущее Лотты-Лены было опредѣлено.
Совѣтникъ сейчасъ же вручилъ лавочнику двѣ книги: трагедію „Дювеке“ и „Обхожденіе съ людьми“—Книгге. Пусть Лотта-Лена читаетъ!
Съ этого вечера между Лоттой-Леной и семействомъ совѣтника завязалось болѣе близкое знакомство. Она стала бывать у нихъ, и совѣтникъ нашелъ ее дѣвушкой очень разумной,—она вѣрила и въ него, и въ ключъ. И совѣтницѣ она тоже понравилась. Непринужденность и откровенность, съ которыми дѣвушка на каждомъ шагу сознавалась въ своемъ невѣжествѣ, казались совѣтницѣ чѣмъ-то дѣтскимъ, невиннымъ. Словомъ, оба супруга, каждый по-своему, питали симпатію къ Лоттѣ-Ленѣ, а она къ нимъ.
— Какъ у нихъ чудесно пахнетъ!—говорила она.
Въ самомъ дѣлѣ, въ корридорѣ у нихъ пахло яблоками,—совѣтница заготовила на зиму цѣлую бочку—а по всѣмъ комнатамъ распространялось благоуханіе розъ и лавандъ.
— У нихъ все на благородную ногу!—говорила Лотта-Лена, любуясь прекрасными комнатными цвѣтами совѣтницы. У той даже зимою цвѣли въ комнатахъ вѣтви сирени и вишень. Она ставила срѣзанныя оголенныя вѣточки въ воду, и онѣ въ теплѣ скоро одѣвались листьями, а потомъ покрывались и цвѣтами.
— Вотъ, можно было подумать, что жизнь совсѣмъ покинула эти голыя вѣтви, а поглядите-ка, какъ онѣ воскресли!—говорила совѣтница.
— Мнѣ никогда ничего такого и въ голову не приходило!—отзывалась Лотта-Лена.—Какая, однако, эта природа милая!
Совѣтникъ же показывалъ ей свою „ключевую книгу“, куда были занесены разные замѣчательные отвѣты и разоблаченія ключа, напримѣръ—относительно пропажи изъ шкафа половинки яблочнаго пирожнаго, какъ-разъ въ тотъ вечеръ, когда у кухарки былъ въ гостяхъ ея другъ.
Совѣтникъ спросилъ ключъ: „Кто съѣлъ пирожное—кошка или другъ?“ И ключъ отвѣтилъ: „Другъ!“ Совѣтникъ, впрочемъ,
[477]зналъ это заранѣе, да и служанка поспѣшила сознаться: еще бы! этотъ проклятый ключъ зналъ рѣшительно все!
— Ну, не замѣчательно-ли это?—спрашивалъ совѣтникъ.—Вотъ это такъ ключъ! А на вопросъ о судьбѣ Лотты-Лены онъ отвѣтилъ: „Побѣда и счастье“! Ну, вотъ и посмотримъ! Я-то ужъ ручаюсь за него!
— Какъ все это мило!—говорила Лотта-Лена.
Сама совѣтница не была такъ довѣрчива, но не выражала своихъ сомнѣній при мужѣ, а только послѣ какъ-то призналась Лоттѣ-Ленѣ, что мужъ ея молодымъ человѣкомъ самъ безъ ума былъ отъ театра. Толкни его тогда кто-нибудь на сцену, онъ бы навѣрно сдѣлался актеромъ, но родители, напротивъ, оттолкнули его отъ этого. Но онъ все-таки желалъ какъ-нибудь пробраться на сцену и даже написалъ ради этого комедію.
— Я довѣряю вамъ большую тайну, милочка!—говорила совѣтница.—Комедія была не дурна, ее приняли на королевскую сцену и—освистали! Съ тѣхъ поръ о ней не было и слуха, чему я очень рада. Я, вѣдь, жена его и хорошо его знаю! Теперь и вы хотите пойти по той же дорогѣ—желаю вамъ всего хорошаго, но сомнѣваюсь въ успѣхѣ! Не вѣрю я въ ключъ!
А Лотта-Лена вѣрила и вполнѣ сходилась въ этомъ случаѣ съ совѣтникомъ. Вообще сердца ихъ отлично понимали другъ друга, но въ предѣлахъ честныхъ и благородныхъ отношеній.
Дѣвушка въ самомъ дѣлѣ отличалась многими достоинствами, которыхъ не могла не цѣнить и сама совѣтница. Лотта-Лена умѣла дѣлать крахмалъ изъ картофеля, перешивать старые шелковые чулки на перчатки и обтягивать заново свои шелковые бальные башмачки, даромъ что у нея хватало средствъ одѣваться во все новое. У нея, вѣдь, были, какъ выражался мелочной торговецъ, „и монетки въ шкатулкѣ и облигаціи въ денежномъ ящикѣ“. Словомъ, она бы какъ-разъ годилась въ жены аптекарю, думалось совѣтницѣ, но она ни сама не заговаривала объ этомъ, ни къ ключу не прибѣгала. Аптекарь долженъ былъ въ скоромъ времени обзавестись собственной аптечкой въ одномъ изъ ближайшихъ большихъ провинціальныхъ городовъ.
Лотта-Лена все еще читала „Дювеке“ и „Обхожденіе съ людьми“. Она держала у себя эти книги два года, но зато и выучила наизусть одну—„Дювеке“, выучила всѣ роли, а сама-то собиралась выступить лишь въ одной, именно въ роли Дювеке, но выступить не въ столицѣ, гдѣ всегда столько
[478]недоброжелателей и гдѣ ея знать не хотѣли. Лотта-Лена рѣшила начать свою „артистическую карьеру“—какъ выражался совѣтникъ—въ провинціи.
И вотъ, случилось такъ, что ей пришлось дебютировать въ томъ самомъ городѣ, гдѣ устроился молодой аптекарь въ качествѣ если не единственнаго, то самаго младшаго аптекаря.
Наконецъ, насталъ тотъ великій, долго жданный вечеръ, въ который Лотта-Лена должна была, по предсказанію ключа, завоевать себѣ побѣду и счастье. Совѣтникъ не могъ присутствовать на представленіи,—онъ лежалъ въ постели, и совѣтница угощала его горячими припарками и липовымъ чаемъ—припарками на желудокъ, а чаемъ въ желудокъ.
Итакъ, супруги не были на первомъ дебютѣ Лотты-Лены, но аптекарь былъ и написалъ о немъ своей родственницѣ совѣтницѣ.
„Лучше всего былъ воротникъ на Дювеке“, писалъ онъ. „Будь у меня въ карманѣ совѣтниковъ ключъ, я бы вытащилъ его и свистнулъ: этого заслуживала и Лотта-Лена, и самъ ключъ, безстыдно напророчившій ей „побѣду и счастье!“
Совѣтникъ прочелъ письмо и объявилъ, что все это одно недоброжелательство, „ключененависть“, которая отозвалась и на ни въ чемъ неповинной дѣвушкѣ.
И какъ только онъ поправился, сейчасъ же написалъ аптекарю небольшое, но ядовитое письмецо. Тотъ въ свою очередь отвѣтилъ, но такъ, какъ будто принялъ письмо совѣтника за самую безобидную и веселую шутку: благодарилъ совѣтника за настоящее, равно какъ и за всякое будущее разъясненіе неподражаемаго значенія и важности ключа, и признавался, что и самъ въ свободное отъ занятій время пишетъ большой романъ о ключахъ. Всѣ дѣйствующіе лица въ немъ—ключи; главнымъ же являлся ключъ отъ воротъ. Образцомъ для него послужилъ совѣтниковъ ключъ, какъ одаренный даромъ прозорливости и пророчества. Всѣ остальные ключи вертѣлись около этого ключа: и старый камергерскій ключъ, который знавалъ лучшія времена и разсказывалъ о придворномъ блескѣ и празднествахъ, и часовой ключикъ, такой изящный и важный, стоющій у часовыхъ дѣлъ мастера четыре скиллинга, и ключъ отъ церковныхъ дверей, который, оставшись однажды на ночь въ замочной скважинѣ, видѣлъ духовъ, и ключъ отъ кладовой, и ключъ отъ дровяного сарая, и отъ виннаго погреба. Всѣ они
[479]низко склонялись передъ ключомъ отъ воротъ, всѣ вертѣлись около него. Солнечные лучи серебрили его, „всемірный духъ“ вѣтеръ забирался въ него и свистѣлъ. Словомъ, этотъ ключъ всѣмъ ключамъ былъ ключъ: сначала-то онъ былъ только ключомъ отъ воротъ совѣтника, а затѣмъ сталъ ключомъ отъ воротъ рая, ключомъ-папою,—онъ, вѣдь, непогрѣшимъ!“
— Сколько злобы!—сказалъ совѣтникъ.—Чудовищной злобы!
Зато онъ больше и не видѣлся съ аптекаремъ—до самыхъ похоронъ совѣтницы.
Она умерла первая.
Въ домѣ была печаль и горе. Даже срѣзанныя вѣточки вишневыхъ деревьевъ, пустившія было свѣжія побѣги и покрывшіяся цвѣтами, и тѣ до того опечалились, что завяли; о нихъ позабыли; хозяйка не могла уже ухаживать за ними.
Совѣтникъ и аптекарь шли за гробомъ рядомъ, какъ близкіе родственники; тутъ было не время и не мѣсто сводить счеты.
Лотта-Лена обвязала шляпу совѣтника чернымъ крэпомъ. Она уже давно вернулась домой, не завоевавъ себѣ ни побѣды, ни счастья. Но она еще могла завоевать ихъ,—все будущее ея было еще впереди, а не даромъ же ключъ предсказалъ ей „побѣду и счастье“ да и совѣтникъ подтвердилъ.
Она стала навѣщать его. Они бесѣдовали объ умершей и плакали вмѣстѣ,—сердце у Лотты было мягкое. Говорили они также и о театрѣ, но тогда Лотта-Лена становилась твердою.
— Жизнь актрисы прелестна!—говорила она.—Но сколько тамъ вздора и зависти! Нѣтъ, я лучше пойду своею дорогою! Сначала я сама, а потомъ ужъ искусство!
Она убѣдилась, что Книгге правъ въ своихъ сужденіяхъ объ актерахъ, а ключъ попросту навралъ ей, но не проговаривалась объ этомъ совѣтнику,—она любила его.
Ключъ былъ, вѣдь, истиннымъ его утѣшеніемъ въ дни скорби. Совѣтникъ задавалъ ему вопросы, а онъ отвѣчалъ. И вотъ, черезъ годъ, сидя вечеромъ рядомъ съ Лоттою-Леной, совѣтникъ спросилъ ключъ: „Женюсь-ли я и на комъ?“
На этотъ разъ никто не подталкивалъ его, онъ самъ подталкивалъ ключъ, и этотъ отвѣтилъ: „На Лоттѣ-Ленѣ!“
И Лотта-Лена сдѣлалась совѣтницею.
„Побѣда и счастье!“ Недаромъ же это было ей предсказано, и предсказано—ключомъ.
