[372]
Дѣло было въ концѣ января; бушевала страшная мятель; снѣжные вихри носились по улицамъ и переулкамъ; снѣгъ залѣплялъ окна домовъ, валился съ крышъ цѣлыми комьями, а вѣтеръ такъ и подгонялъ прохожихъ. Они бѣжали, летѣли стремглавъ, пока не попадали другъ другу въ объятія и не останавливались на минуту, крѣпко держась одинъ зa другого. Экипажи и лошади были точно напудрены; лакеи стояли на запяткахъ[1] спиною къ экипажамъ и къ вѣтру, а пѣшеходы старались держаться за вѣтромъ подъ прикрытіемъ каретъ, двигавшихся по глубокому снѣгу шагомъ. Когда же, наконецъ, мятель утихла и вдоль тротуаровъ прочистили узенькія дорожки, прохожіе безпрестанно сталкивались и останавливались другъ передъ другомъ въ выжидательныхъ позахъ: никому не хотѣлось первому шагнуть въ снѣжный сугробъ, уступая дорогу другому. Но вотъ, словно по безмолвному, внутреннему соглашенію, каждый жертвовалъ одною ногой, опуская ее въ снѣгъ.
Къ вечеру погода совсѣмъ стихла; небо стало такимъ яснымъ, чистымъ, точно его вымели, и казалось даже какъ-то выше и прозрачнѣе, а звѣздочки, словно вычищенныя заново, сіяли и искрились голубоватыми огоньками. Морозъ такъ и трещалъ, и къ утру верхній слой снѣга настолько окрѣпъ, что воробьи прыгали по нему, не проваливаясь. Они шмыгали изъ сугроба въ сугробъ, прыгали и по прочищеннымъ тропинкамъ, но ни тутъ, ни тамъ не попадалось ничего съѣдобнаго. Воробышки порядкомъ иззябли.
— Пипъ!—говорили они между собою.—И это Новый Годъ!? Да онъ хуже стараго! Не стоило и мѣнять! Нѣтъ, мы недовольны,—и не безъ причины!
— А люди-то, люди-то, что шуму надѣлали, встрѣчая Новый Годъ!—сказалъ маленькій иззябшій воробышекъ.—И [373]стрѣляли, и глиняные горшки о двери разбивали, ну, словомъ, себя не помнили отъ радости—и все оттого, что старому году пришелъ конецъ! Я было тоже радовался, думалъ, что вотъ теперь наступитъ тепло—не тутъ-то было! Морозитъ еще пуще прежняго! Люди, видно, сбились съ толку и перепутали времена года!
— И впрямь!—подхватилъ третій, старый воробей съ сѣдымъ хохолкомъ.—У нихъ, вѣдь, имѣется такая штука—собственнаго ихъ изобрѣтенія—календарь, какъ они зовутъ ее, и вотъ, они воображаютъ, что все на свѣтѣ должно идти по этому календарю! Какъ бы не такъ! Вотъ придетъ весна, тогда и наступитъ Новый Годъ, а никакъ не раньше, такъ ужъ разъ навсегда заведено въ природѣ, и я придерживаюсь этого счисленія.
— А когда же придетъ весна?—спросили другіе воробьи.
— Она придетъ, когда прилетитъ первый аистъ. Но онъ не особенно-то аккуратенъ, и трудно разсчитать заранѣе, когда именно онъ прилетитъ! Впрочемъ, ужъ если вообще разузнавать объ этомъ, то не здѣсь, въ городѣ,—тутъ никто ничего не знаетъ толкомъ—а въ деревнѣ! Полетимъ-ка туда дожидаться весны! Туда она все-таки скорѣе придетъ!
— Все это прекрасно!—сказала воробьиха, которая давно вертѣлась тутъ же и чирикала, не говоря настоящаго слова.—Одно вотъ только: здѣсь, въ городѣ, я уже имѣю нѣкоторыя удобства, а найду-ли я ихъ въ деревнѣ—не знаю! Тутъ есть одна человѣчья семья; ей пришла разумная мысль—прибить къ стѣнѣ три-четыре пустыхъ горшка изъ-подъ цвѣтовъ. Верхними краями они плотно прилегаютъ къ стѣнѣ, дно же обращено наружу, и въ немъ есть маленькое отверстіе, черезъ которое я свободно влетаю и вылетаю. Тамъ-то мы съ мужемъ и устроили себѣ гнѣздо, оттуда повылетѣли и всѣ наши птенчики. Понятное дѣло, люди устроили все это для собственнаго удовольствія, чтобы полюбоваться нами; иначе бы они и пальцемъ не шевельнули! Они бросаютъ намъ хлѣбныя крошки,—тоже ради своего удовольствія—ну, а намъ-то все-таки кормъ! Такимъ образомъ, мы здѣсь до нѣкоторой степени обезпечены, и я думаю, что мы съ мужемъ останемся здѣсь! Мы тоже очень недовольны, во все-таки останемся.
— А мы полетимъ въ деревню—поглядѣть, не идетъ-ли весна!—сказали другіе и улетѣли.
Въ деревнѣ стояла настоящая зима, и было, пожалуй, еще [374]холоднѣе, чѣмъ въ городѣ. Рѣзкій вѣтеръ носился надъ снѣжными полянами. Крестьянинъ въ большихъ, теплыхъ рукавицахъ ѣхалъ на саняхъ, похлопывая руки одна о другую, чтобы выколотить изъ нихъ морозъ; кнутъ лежалъ у него на колѣняхъ, но исхудалыя лошади бѣжали рысью; паръ такъ и валилъ отъ нихъ. Снѣгъ хрустѣлъ подъ полозьями, а воробьи прыгали по саннымъ колеямъ и мерзли.
— Пипъ! Когда же придетъ весна? Зима тянется что-то ужъ больно долго!
— Больно долго!—послышалось съ высокаго холма, занесеннаго снѣгомъ, и эхомъ прокатилось по полямъ. Можетъ статься, это и было только эхо, а можетъ быть и голосъ диковиннаго старика, сидѣвшаго на холмѣ на кучѣ снѣга. Старикъ былъ бѣлъ, какъ лунь, съ бѣлыми волосами и бородою, и одѣтъ во что-то вродѣ бѣлаго крестьянскаго тулупа. На блѣдномъ лицѣ его такъ и горѣли большіе, свѣтлые глаза.
— Что это за старикъ?—спросили воробьи.
— Я знаю его!—сказалъ старый воронъ, сидѣвшій на плетнѣ; онъ снисходительно сознавалъ, что „всѣ мы—мелкія пташки передъ Творцомъ“, и потому благосклонно взялся разъяснить воробьямъ ихъ недоумѣніе.—Я знаю, кто онъ. Это—Зима, старый прошлогодній повелитель. Онъ вовсе не умеръ еще, какъ говоритъ календарь и назначенъ регентомъ до появленія молодого принца, Весны. Да, Зима еще правитъ у насъ царствомъ! У! Что, дрогнете, небось, малыши?
— Ну, не говорилъ-ли я,—сказалъ самый маленькій воробышекъ:—что календарь—пустая человѣчья выдумка! Онъ совсѣмъ не приноровленъ къ природѣ. Да и развѣ у людей есть какое-нибудь чутье? Ужъ предоставили бы они распредѣлять времена года намъ,—мы потоньше, почувствительнѣе ихъ созданы!
Прошла недѣля, другая. Лѣсъ уже почернѣлъ, ледъ на озерѣ сталъ походить на застывшій свинецъ, облака… нѣтъ, какія тамъ облака?—сплошной туманъ окуталъ всю землю. Большія черныя воро̀ны летали стаями, но молча; все въ природѣ словно погрузилось въ тяжелый сонъ. Но вотъ, по озеру скользнулъ солнечный лучъ, и ледъ заблестѣлъ, какъ расплавленное олово. Снѣжный покровъ на поляхъ и на холмахъ уже потерялъ свой блескъ, но бѣлая фигура старика-Зимы сидѣла еще на прежнемъ мѣстѣ, устремивъ взоръ къ югу. Онъ и не замѣчалъ, что [375]снѣжная пелена словно все уходила въ землю, что тамъ и сямъ проглянули клочки зеленаго дерна, на которыхъ толклись кучи воробьевъ.
— Кви-витъ! Кви-витъ! Ужъ не весна-ли?
— Весна!—прокатилось эхомъ надъ полями и лугами, пробѣжало по темно-бурымъ лѣсамъ, гдѣ стволы старыхъ деревъ одѣлись уже свѣжимъ, зеленымъ мхомъ. И вотъ, съ юга показалась первая пара аистовъ. У каждаго на спинѣ сидѣло по прелестному ребенку; у одного—мальчикъ, у другого—дѣвочка. Ступивъ на землю, дѣти поцѣловали ее и пошли рука объ руку, а по слѣдамъ ихъ расцвѣтали прямо изъ-подъ снѣга бѣлые цвѣточки. Дѣти подошли къ старику-Зимѣ и прильнули къ его груди. Въ то же мгновеніе всѣ трое, а съ ними и вся мѣстность, исчезли въ облакѣ густого, влажнаго тумана. Немного погодя, подулъ вѣтеръ и разомъ разогналъ туманъ; просіяло солнышко—Зима исчезла, и на тронѣ природы сидѣли прелестныя дѣти Весны.
— Вотъ это такъ Новый Годъ!—сказали воробьи.—Теперь, надо полагать, насъ вознаградятъ за всѣ зимнія невзгоды!
Куда ни оборачивались дѣти—всюду кусты и деревья покрывались зелеными почками, трава росла все выше и выше, хлѣба́ зеленѣли ярче. Дѣвочка такъ и сыпала на землю цвѣтами; у нея въ передникѣ было такое изобиліе цвѣтовъ, что какъ она ни торопилась разбрасывать ихъ, передникъ все былъ полнехонекъ. Въ порывѣ рѣзвости, дѣвочка брызнула на яблони и персиковыя деревья настоящимъ цвѣточнымъ дождемъ, и—деревца стояли въ полномъ цвѣту, даже не успѣвъ еще, какъ слѣдуетъ, одѣться зеленью.
Дѣвочка захлопала въ ладоши, захлопалъ и мальчикъ, и вотъ, откуда ни возьмись, налетѣли, съ пѣньемъ и щебетаньемъ, стаи птичекъ: „Весна пришла!“
Любо было посмотрѣть кругомъ! То изъ одной, то изъ другой избушки выползали за порогъ старыя бабушки, поразмять на солнышкѣ свои косточки и полюбоваться на желтые цвѣточки, золотившіе лугъ, точь-въ-точь какъ и въ дни далекой юности старушекъ. Да, міръ вновь помолодѣлъ, и онѣ говорили: „Что за благодатный денекъ сегодня!“
Но лѣсъ все еще смотрѣлъ буро-зеленымъ, на деревьяхъ не было еще листьевъ, а однѣ почки; зато на лѣсныхъ полянахъ благоухалъ уже молоденькій дикій ясминъ, цвѣли фіалки, [376]анемоны и скороспѣлки. Всѣ былинки налились живительнымъ сокомъ; по землѣ раскинулся пышный, зеленый травяной коверъ, и на немъ сидѣла молодая парочка, держась за руки. Дѣти Весны пѣли, улыбались и все росли, да росли.
Теплый дождичекъ накрапывалъ на нихъ съ неба, но они и не замѣчали его: дождевыя капли смѣшивались со слезами радости жениха и невѣсты. Юная парочка поцѣловалась, и въ ту же минуту лѣсъ одѣлся зеленью. Встало солнышко—всѣ деревья стояли въ роскошномъ лиственномъ уборѣ.
Рука объ руку двинулись женихъ съ невѣстой подъ этотъ свѣжій густой навѣсъ, гдѣ зелень отливала, благодаря игрѣ свѣта и тѣней, тысячами различныхъ тоновъ. Дѣвственно-чистая, нѣжная листва распространяла живительный ароматъ, звонко и жизнерадостно журчали ручейки и рѣчки, пробираясь между бархатисто-зеленою осокой и пестрыми камушками. „Такъ было, есть и будетъ, вовѣки вѣковъ!“ говорила вся природа. Чу! раздалось протяжное кукованіе кукушки, зазвенѣла пѣсня жаворонка! Весна была въ полномъ разгарѣ; только ивы все еще не снимали съ своихъ цвѣточковъ пуховыхъ рукавичекъ; такія ужъ онѣ осторожныя,—просто скучно!
Дни шли за днями, недѣли за недѣлями, землю такъ и обдавало тепломъ; волны горячаго воздуха проникали въ хлѣбныя колосья, и они стали желтѣть. Бѣлый лотосъ Сѣвера раскинулъ по зеркальной глади лѣсныхъ озеръ свои широкіе зеленые листья, и рыбки прятались подъ ихъ тѣнью. На солнечной сторонѣ лѣса, за вѣтромъ, возлѣ облитой солнцемъ стѣны крестьянскаго домика, гдѣ пышно расцвѣтали подъ жгучими ласками солнечныхъ лучей роскошныя розы и росли вишневыя деревья, осыпанныя сочными, черными, горячими ягодами, сидѣла прекрасная жена Лѣта, которую мы видѣли сначала дѣвочкой, а потомъ невѣстой. Она смотрѣла на темные облака, громоздившіяся другъ на друга высокими, черно-синими, угрюмыми горами; они надвигались съ трехъ сторонъ и, наконецъ, нависли надъ лѣсомъ, какъ окаменѣлое, опрокинутое вверхъ дномъ море. Въ лѣсу все затихло, словно по мановенію волшебнаго жезла; прилегли вѣтерки, замолкли пташки, вся природа замерла въ торжественномъ ожиданіи, а по дорогѣ и по тропинкамъ неслись, сломя голову, люди въ телѣгахъ, верхомъ и пѣшкомъ,—всѣ спѣшили укрыться отъ грозы. Вдругъ блеснулъ ослѣпительный лучъ свѣта, словно солнце на мигъ прорвало тучи, [377]затѣмъ вновь воцарилась тьма, и прокатился глухой раскатъ грома. Вода хлынула съ неба потоками. Тьма и свѣтъ, тишина и громовые раскаты смѣняли другъ друга. По молодому тростнику, съ коричневыми султанами на головкахъ, такъ и ходили отъ вѣтра волны за волнами; вѣтви деревьевъ совсѣмъ скрывались за частою дождевою сѣткою; свѣтъ и тьма, тишина и громовые удары чередовались ежеминутно. Трава и колосья лежали пластомъ; казалось, они уже никогда не въ силахъ будутъ подняться. Но вотъ ливень перешелъ въ крупныя, рѣдкія капли, выглянуло солнышко, и на былинкахъ и листьяхъ засверкали крупные перлы;[2] запѣли птички, заплескались въ водѣ рыбки, заплясали комары. На камнѣ, что высовывался у самаго берега изъ соленой морской пѣны, сидѣло и грѣлось на солнышкѣ Лѣто, могучій, крѣпкій, мускулистый мужъ. Съ кудрей его стекали цѣлые потоки воды, и онъ смотрѣлъ такимъ освѣженнымъ, словно помолодѣвшимъ послѣ холоднаго купанья. Помолодѣла, освѣжилась и вся природа, растительность развернулась съ небывалою пышностью, силой и красотой! Стояло лѣто, теплое, благодатное лѣто!
Отъ густо взошедшаго на полѣ клевера струился сладкій живительный ароматъ. Надъ кругомъ изъ камней, посреди котораго лежалъ древній жертвенный камень, носились съ жужжаніемъ пчелы. Жертвенный камень, омытый дождемъ, ярко блестѣлъ на солнцѣ; цѣпкіе побѣги ежевики одѣли его густою бахрамой. Къ нему подлетѣла царица пчелъ съ своимъ роемъ; онѣ возложили на жертвенникъ плоды отъ трудовъ своихъ—воскъ и медъ. Никто не видалъ жертвоприношенія, кромѣ самого Лѣта и его полной жизненныхъ силъ подруги; для нихъ-то и были уготованы жертвенные дары природы.
Вечернее небо сіяло золотомъ; никакой церковный куполъ не могъ сравниться съ нимъ; отъ самой вечерней и вплоть до утренней зари сіялъ мѣсяцъ. На дворѣ стояло лѣто.
И дни шли за днями, недѣли за недѣлями. На поляхъ засверкали блестящія косы и серпы, вѣтви яблонь согнулись подъ тяжестью красныхъ и золотистыхъ плодовъ. Душистый хмѣль висѣлъ крупными кистями. Въ тѣни орѣшника, осыпаннаго орѣхами, сидѣвшими въ зеленыхъ гнѣздышкахъ, отдыхали мужъ съ женою—Лѣто съ своею серьезною, задумчивою подругою.
— Что за роскошь!—сказала она.—Что за благодать, [378]куда ни поглядишь! Какъ хорошо, какъ уютно на землѣ, и все-таки—сама не знаю почему—я жажду… покоя, отдыха… Другихъ словъ подобрать не могу! А люди ужъ снова вспахиваютъ поля! Они вѣчно стремятся добыть себѣ больше и больше!.. Вонъ аисты ходятъ по бороздамъ вслѣдъ за плугомъ… Это они принесли насъ сюда! Помнишь, какъ мы прибыли сюда, на сѣверъ, дѣтьми?.. Мы принесли съ собою цвѣты, солнечный свѣтъ и зеленую листву! А теперь… вѣтеръ почти всю ее оборвалъ, деревья побурѣли, потемнѣли и стали похожи на деревья юга; только нѣтъ на нихъ золотыхъ плодовъ, какіе ростутъ тамъ!
— Тебѣ хочется видѣть золотые плоды?—сказало Лѣто.—Любуйся!—Онъ махнулъ рукою—и лѣса запестрѣли красноватыми и золотистыми листьями. Вотъ было великолѣпіе! На кустахъ шиповника засіяли огненно-красные плоды, вѣтви бузины покрылись крупными темно-красными ягодами, спѣлые дикіе каштаны сами выпадали изъ темно-зеленыхъ гнѣздъ, а въ лѣсу вторично зацвѣли фіалки.
Но царица года становилась все молчаливѣе и блѣднѣе.
— Повѣяло холодомъ!—говорила она.—По ночамъ встаютъ сырые туманы. Я тоскую по нашей родинѣ!
И она смотрѣла вслѣдъ улетавшимъ на югъ аистамъ и протягивала къ нимъ руки. Потомъ она заглянула въ ихъ опустѣвшія гнѣзда; въ одномъ выросъ стройный василекъ, въ другомъ—желтое рѣпное сѣмя, словно гнѣзда только для того и были свиты, чтобы служить имъ оградою! Залетѣли туда и воробьи.
— Пипъ! А куда же дѣвались хозяева? Ишь, подуло на нихъ вѣтеркомъ—они и прочь сейчасъ! Скатертью дорога!
Листья на деревьяхъ все желтѣли и желтѣли, начался листопадъ, зашумѣли осенніе вѣтры—настала поздняя осень. Царица года лежала на землѣ, усыпанной пожелтѣвшими листьями; кроткій взоръ ея былъ устремленъ на сіяющія звѣзды небесныя; рядомъ съ нею стоялъ ея мужъ. Вдругъ поднялся вихрь и закрутилъ сухія листья столбомъ. Когда вихрь утихъ—царицы года уже не было; въ холодномъ воздухѣ кружилась только бабочка, послѣдняя въ этомъ году.
Землю окутали густые туманы, подули холодные вѣтры, потянулись долгія, темныя ночи. Царь года стоялъ съ убѣленною сѣдиною головой; но самъ онъ не зналъ, что посѣдѣлъ, — [379]онъ думалъ, что кудри его только запушило снѣгомъ! Зеленыя поля покрылись тонкою снѣжною пеленой.
И вотъ, колокола возвѣстили наступленіе сочельника.
— Рождественскій звонъ!—сказалъ царь года.—Скоро народится новая царственная чета, а я обрѣту покой, унесусь вслѣдъ за нею на сіяющія звѣзды!
Въ свѣжемъ, зеленомъ сосновомъ лѣсу, занесенномъ снѣгомъ, появился Рождественскій ангелъ и освятилъ молодыя деревца, предназначенныя служить символомъ праздника.
— Радость въ жилищахъ людей и въ зеленомъ лѣсу!—сказалъ престарѣлый царь года; въ нѣсколько недѣль онъ превратился въ бѣлаго, какъ лунь, старика.—Приближается часъ моего отдыха! Корона и скипетръ переходятъ къ юной четѣ.
— И все же власть пока въ твоихъ рукахъ!—сказалъ ангелъ.—Власть, но не покой! Укрой снѣжнымъ покровомъ молодые ростки! Перенеси терпѣливо торжественное провозглашеніе новаго повелителя, хотя власть еще и въ твоихъ рукахъ! Терпѣливо перенеси забвеніе, хотя ты и живъ еще! Часъ твоего успокоенія придетъ, когда настанетъ весна!
— Когда же настанетъ весна?—спросила Зима.
— Когда прилетятъ съ юга аисты!
И вотъ, сѣдоволосая, сѣдобородая, обледенѣвшая, старая, согбенная, но все еще сильная и могущественная, какъ снѣжныя бури и мятели, сидѣла Зима на высокомъ холмѣ, на кучѣ снѣга, и не сводила глазъ съ юга, какъ прошлогодняя Зима. Ледъ трещалъ, снѣгъ скрипѣлъ, конькобѣжцы стрѣлой скользили по блестящему льду озеръ, воро̀ны и во̀роны чернѣли на бѣломъ фонѣ; не было ни малѣйшаго вѣтерка. Среди этой тишины Зима сжала кулаки, и—толстый ледъ сковалъ всѣ проливы.
Изъ города опять прилетѣли воробьи и спросили:
— Что это за старикъ тамъ?
На плетнѣ опять сидѣлъ тотъ же воронъ или сынъ его—все едино—и отвѣчалъ имъ:
— Это Зима! Прошлогодній повелитель! Онъ не умеръ еще, какъ говоритъ календарь, а состоитъ регентомъ до прихода молодого принца—Весны!
— Когда же придетъ Весна?—спросили воробьи.—Можетъ быть, у насъ настанутъ лучшія времена, какъ перемѣнится начальство! Старое никуда не годится! [380]
А Зима задумчиво кивала голому черному лѣсу, гдѣ такъ ясно, отчетливо вырисовывались каждая вѣточка, каждый кустикъ. И землю окутали облака холодныхъ тумановъ; природа погрузилась въ зимнюю спячку. Повелитель года грезилъ о дняхъ своей юности и возмужалости, и къ утру всѣ лѣса одѣлись сверкающею бахрамой изъ инея,—это былъ лѣтній сонъ Зимы; взошло солнышко, и бахрома осыпалась.
— Когда же придетъ Весна?—опять спросили воробьи.
— Весна!—раздалось эхомъ съ снѣжнаго холма.
И вотъ, солнышко стало пригрѣвать все теплѣе и теплѣе, снѣгъ стаялъ, птички защебетали: „Весна идетъ“!
Высоко-высоко по поднебесью несся первый аистъ, за нимъ другой; у каждаго на спинѣ сидѣло по прелестному ребенку. Дѣти ступили на поля, поцѣловали землю, поцѣловали и безмолвнаго старика—Зиму, и онъ исчезъ въ туманѣ.
Исторія года кончена.
— Все это прекрасно и совершенно вѣрно,—замѣтили воробьи:—но не по календарю, а потому никуда не годится!
