[380]
Самый торжественный, великій день въ жизни человѣка—день его кончины, священный день великаго перерожденія. А думали-ли вы когда-нибудь серьезно, какъ слѣдуетъ, объ этомъ важнѣйшемъ, неминуемомъ, послѣднемъ днѣ нашей жизни?
Жилъ на землѣ строго вѣрующій человѣкъ, „борецъ за букву закона“,—какъ его называли—ревностный слуга суроваго Бога. И вотъ, Смерть приблизилась къ его одру; онъ узрѣлъ передъ собою строгія небесныя черты ангела Смерти.
— Часъ твой насталъ, слѣдуй за мною!—сказалъ ангелъ, коснулся холодною, какъ ледъ, рукою ногъ человѣка—ноги окоченѣли; затѣмъ коснулся его чела и, наконецъ, сердца—оно перестало биться, и душа умершаго послѣдовала за ангеломъ Смерти.
Но въ тѣ нѣсколько секундъ, что протекли, пока смертный холодъ подымался отъ ногъ къ сердцу умирающаго, передъ взоромъ его, словно огромныя волны морскія, пронеслось все пережитое и перечувствованное имъ во время земной его жизни. Такъ измѣряетъ человѣкъ однимъ взглядомъ бездонную [381]головокружительную глубину, обнимаетъ однимъ молніеноснымъ движеніемъ мысли неизмѣримый, безконечный путь, охватываетъ однимъ взглядомъ всю совокупность безчисленныхъ звѣздныхъ міровъ, свѣтилъ и планетъ, разбросанныхъ въ міровомъ пространствѣ.
Въ такія минуты грѣшника объемлетъ непобѣдимый трепетъ, ему не на что опереться, онъ какъ будто падаетъ стремглавъ въ какую-то безконечную пустоту. Праведникъ же спокойно, какъ дитя, предаетъ духъ свой въ руки Божіи со словами: „да будетъ воля Твоя!“
Но этотъ умирающій не обладалъ душою ребенка; онъ чувствовалъ себя мужемъ. Онъ и не трепеталъ, какъ жалкій грѣшникъ, сознавая, что былъ истинно вѣрующимъ, крѣпко держалъ всѣ завѣты, строго выполнялъ всѣ религіозные обряды; а между тѣмъ, сколько людей—какъ онъ зналъ—шли широкою дорогой грѣха, которая ведетъ прямо въ адъ! И онъ самъ бы готовъ былъ истребить огнемъ и мечемъ здѣсь, на землѣ, ихъ тѣла, какъ были и будутъ истреблены тамъ ихъ души. Его же путь лежалъ прямо къ небесамъ; небесное милосердіе должно было раскрыть передъ нимъ райскія врата, какъ это обѣщано всѣмъ вѣрующимъ.
И душа послѣдовала за ангеломъ Смерти, кинувъ послѣдній прощальный взоръ на ложе, гдѣ, подъ бѣлымъ саваномъ, покоилась ея бренная оболочка, чуждое ей теперь олицетвореніе ея прежняго „я“.
И вотъ, они то летѣли, то шли, не то по какому-то обширному покою, не то по лѣсу, гдѣ природа являлась, однако, подстриженною, подтянутою, подвязанною, искуственною, какъ въ старинныхъ французскихъ садахъ. Тутъ давался маскарадъ.
— Вотъ тебѣ жизнь человѣческая!—сказалъ ангелъ Смерти.
Всѣ фигуры были болѣе или менѣе замаскированы, такъ что не тѣ изъ нихъ собственно были благороднѣйшими или могущественнѣйшими, которыя драпировались въ бархатъ и золото, и не тѣ низшими и ничтожнѣйшими, которыя были одѣты въ рубища бѣдняковъ. Диковинный былъ маскарадъ, что и говорить! А всего диковиннѣе было стараніе каждаго скрыть отъ другихъ что-то такое подъ складками своего платья, и въ то же время распахнуть платье другого, чтобы открыть то, что пряталъ онъ! При удачѣ—изъ-подъ платья всегда выставлялась голова какого-нибудь звѣря: у того — [382]гримасницы-обезьяны, у этого—гадкаго козла, скользкой змѣи или полузаснувшей рыбы!
Однимъ словомъ, изъ-подъ платья каждаго человѣка выглядывалъ тотъ звѣрь, котораго онъ носилъ въ душѣ. И звѣрь этотъ прыгалъ, метался и порывался вырваться на волю, а человѣкъ старался плотно прикрыть его платьемъ, но другіе люди срывали съ него платье и кричали:
— Вотъ онъ каковъ, вотъ она какова, глядите, люди добрые!
Каждый стремился обнажить больное мѣсто ближняго.
— Какой же звѣрь сидѣлъ во мнѣ?—спросила странница-душа, и ангелъ Смерти указалъ ей на горделивую фигуру впереди нихъ; голова ея была окружена радужнымъ ореоломъ, но у самаго сердца виднѣлись ноги павлина; радужный ореолъ былъ ни что иное, какъ хвостъ его!
Дальше на пути они увидали въ вѣтвяхъ деревьевъ безобразныхъ птицъ; онѣ кричали человѣчьими голосами: „Странница, помнишь-ли ты насъ?“ То были всѣ дурныя земныя мысли и дѣла души; и вотъ, теперь они кричали ей: „Помнишь-ли ты насъ?“
И душу объялъ трепетъ,—она узнала по голосу всѣ свои дурныя мысли и дѣла, которыя теперь свидѣтельствовали противъ нея.
— Плоть человѣческая немощна, природа грѣховна!—сказала душа.—Но дурныя мысли мои не переходили въ дѣла, и міръ не видѣлъ злыхъ плодовъ!
И она заторопилась изо всѣхъ силъ, стараясь скорѣе уйти отъ этихъ гадкихъ черныхъ птицъ, но онѣ такъ и кружились надъ ней и кричали все громче и громче, словно желая разславить ее на весь міръ. Душа неслась, какъ гонимая лань, но чуть не на каждомъ шагу спотыкалась объ острые кремни и ранила себѣ ноги до крови.
— Откуда берутся тутъ эти острые камни? Вся земля усыпана ими, точно сухими листьями!
— А это—твои неосторожныя, необдуманныя слова, вырывавшіяся у тебя при жизни! Они уязвляли сердца твоихъ ближнихъ куда глубже, больнѣе, чѣмъ теперь ранятъ эти камни твои ноги.
— Этого мнѣ и въ голову не приходило!—сказала душа.
— Не судите и не судимы будете!—прозвучало въ воздухѣ.
— Всѣ мы грѣшны!—сказала душа и вновь понеслась по воздуху.—Я строго держался закона и Евангелія, дѣлалъ все, что должно. Я не таковъ, какъ другіе! [383]
И вотъ, они очутились у вратъ рая. Стоявшій тутъ на стражѣ ангелъ спросилъ:
— Кто ты? Скажи мнѣ, какой ты вѣры и свидѣтельствуй о ней дѣлами своими!
— Я строго выполнялъ всѣ заповѣди Божіи! Я смирялся передъ очами свѣта, ненавидѣлъ и преслѣдовалъ зло и злыхъ, что идутъ широкимъ путемъ къ вѣчному осужденію, и готовъ преслѣдовать ихъ огнемъ и мечемъ и теперь, насколько это будетъ въ моей власти.
— Такъ ты изъ послѣдователей Магомета?—спросилъ ангелъ.
— Я? Никогда!
— Взявшіеся за мечъ—отъ меча и погибнутъ,—говоритъ Сынъ Божій; ты не его вѣры. Можетъ быть, ты сынъ Израиля, повторяющій за Моисеемъ: око за око, зубъ за зубъ? Ты сынъ Израиля, и суровый Богъ твой есть только Богъ отцовъ твоихъ?
— Я христіанинъ!
— Не узнаю тебя ни по вѣрѣ, ни по дѣламъ твоимъ! Христосъ проповѣдывалъ прощеніе, любовь и милосердіе!
— Милосердіе!—прозвучало въ безконечномъ міровомъ пространствѣ, врата рая распахнулись, и душа устремилась въ небесные чертоги.
Но оттуда струился такой ослѣпительный, всепроникающій свѣтъ, что душа отступила какъ передъ внезапно блеснувшимъ въ воздухѣ мечемъ. Послышались дивные, нѣжные, за душу хватающіе звуки… Описать ихъ не въ силахъ никакой человѣческій языкъ, и душа вся затрепетала, голова ея стала клониться все ниже и ниже, колѣна подгибались! Небесный свѣтъ озарилъ ее, и она почувствовала, сознала то, чего раньше никогда не чувствовала, не сознавала—всю тяжесть своихъ грѣховъ: высокомѣрія и жестокосердія. Она вся просвѣтлѣла и воскликнула:
— Все, что я сдѣлала добраго, сдѣлала я не сама по себѣ, а потому, что не могла иначе, зло же… исходило отъ меня самой!
И душа почувствовала, что вся блѣднѣетъ подъ лучами небеснаго свѣта, безсильно пала на колѣни и какъ-то вся съежилась, ушла, спряталась въ самое себя. Она чувствовала себя такою подавленною, ничтожною, недостойною войти въ царство небесное, а при мысли о строгомъ правосудіи Божіемъ, не смѣла даже воззвать къ Его милосердію.
И было ей явлено милосердіе тамъ, гдѣ она не ждала его. [384]
Божье царство занимаетъ безконечное пространство, но любовь Божья наполняетъ его все съ несказанною полнотой!
— Священна, блаженна и любима будь ты вовѣки, душа человѣческая!—прозвучало въ воздухѣ!
И всѣ мы, всѣ задрожимъ въ день нашей земной кончины передъ блескомъ и великолѣпіемъ небесными, низко опустимъ голову, смиренно преклонимъ колѣни, но вновь воздвигнутые любовью и милосердіемъ Божіимъ, пойдемъ путями новыми и, становясь все лучше, чище и свѣтлѣе, совершенствуясь все больше и больше, приблизимся, наконецъ, къ небесному чертогу, и Онъ самъ введетъ насъ въ свѣтлую обитель вѣчнаго блаженства!
