И щеки королевы окрасились румянцемъ, глаза широко раскрылись: она увидѣла, что изъ листовъ книги выросла вдругъ прекраснѣйшая роза міра, живое подобіе той, что выросла изъ крови Христа, пролитой на крестѣ!
— Я вижу ее!—сказала она.—И вовѣки не умретъ тотъ, кто узрѣлъ передъ собою эту poзy, прекраснѣйшую розу міра!
И щёки королевы окрасились румянцем, глаза широко раскрылись: она увидела, что из листов книги выросла вдруг прекраснейшая роза мира, живое подобие той, что выросла из крови Христа, пролитой на кресте!
— Я вижу её! — сказала она. — И вовеки не умрёт тот, кто узрел перед собою эту розу, прекраснейшую розу мира!
Дѣло было въ концѣ января; бушевала страшная мятель; снѣжные вихри носились по улицамъ и переулкамъ; снѣгъ залѣплялъ окна домовъ, валился съ крышъ цѣлыми комьями, а вѣтеръ такъ и подгонялъ прохожихъ. Они бѣжали, летѣли стремглавъ, пока не попадали другъ другу въ объятія и не останавливались на минуту, крѣпко держась одинъ зa другого. Экипажи и лошади были точно напудрены; лакеи стояли на запяткахъ[1] спиною къ экипажамъ и къ вѣтру, а пѣшеходы старались держаться за вѣтромъ подъ прикрытіемъ каретъ, двигавшихся по глубокому снѣгу шагомъ. Когда же, наконецъ, мятель утихла и вдоль тротуаровъ прочистили узенькія дорожки, прохожіе безпрестанно сталкивались и останавливались другъ передъ другомъ въ выжидательныхъ позахъ: никому не хотѣлось первому шагнуть въ снѣжный сугробъ, уступая дорогу другому. Но вотъ, словно по безмолвному, внутреннему соглашенію, каждый жертвовалъ одною ногой, опуская ее въ снѣгъ.
Къ вечеру погода совсѣмъ стихла; небо стало такимъ яснымъ, чистымъ, точно его вымели, и казалось даже какъ-то выше и прозрачнѣе, а звѣздочки, словно вычищенныя заново, сіяли и искрились голубоватыми огоньками. Морозъ такъ и трещалъ, и къ утру верхній слой снѣга настолько окрѣпъ, что воробьи прыгали по нему, не проваливаясь. Они шмыгали изъ сугроба въ сугробъ, прыгали и по прочищеннымъ тропинкамъ, но ни тутъ, ни тамъ не попадалось ничего съѣдобнаго. Воробышки порядкомъ иззябли.
— Пипъ!—говорили они между собою.—И это Новый Годъ!? Да онъ хуже стараго! Не стоило и мѣнять! Нѣтъ, мы недовольны,—и не безъ причины!
— А люди-то, люди-то, что шуму надѣлали, встрѣчая Новый Годъ!—сказалъ маленькій иззябшій воробышекъ.—И стрѣ-
Дело было в конце января; бушевала страшная метель; снежные вихри носились по улицам и переулкам; снег залеплял окна домов, валился с крыш целыми комьями, а ветер так и подгонял прохожих. Они бежали, летели стремглав, пока не попада́ли друг другу в объятия и не останавливались на минуту, крепко держась один за другого. Экипажи и лошади были точно напудрены; лакеи стояли на запятках[1] спиною к экипажам и к ветру, а пешеходы старались держаться за ветром под прикрытием карет, двигавшихся по глубокому снегу шагом. Когда же, наконец, метель утихла и вдоль тротуаров прочистили узенькие дорожки, прохожие беспрестанно сталкивались и останавливались друг перед другом в выжидательных позах: никому не хотелось первому шагнуть в снежный сугроб, уступая дорогу другому. Но вот, словно по безмолвному, внутреннему соглашению, каждый жертвовал одною ногой, опуская её в снег.
К вечеру погода совсем стихла; небо стало таким ясным, чистым, точно его вымели, и казалось даже как-то выше и прозрачнее, а звёздочки, словно вычищенные заново, сияли и искрились голубоватыми огоньками. Мороз так и трещал, и к утру верхний слой снега настолько окреп, что воробьи прыгали по нему, не проваливаясь. Они шмыгали из сугроба в сугроб, прыгали и по прочищенным тропинкам, но ни тут, ни там не попадалось ничего съедобного. Воробышки порядком иззябли.
— Пип! — говорили они между собою. — И это Новый Год!? Да он хуже старого! Не стоило и менять! Нет, мы недовольны, — и не без причины!
— А люди-то, люди-то, что шуму наделали, встречая Новый Год! — сказал маленький иззябший воробышек. — И стре-
