Тихо, убійственно медленно прошелъ этотъ день; мысли постоянно возвращались къ карнавалу и къ сопровождавшимъ его событіямъ, въ которыхъ главную роль играла Аннунціата. День ото дня однообразная могильная тишина и пустота вокругъ меня все возростали и просто давили меня. Книги мои уже не занимали меня попрежнему всецѣло. До сихъ поръ Бернардо былъ для меня всѣмъ въ жизни, теперь же я чувствовалъ, что между нами легла какая-то пропасть; я испытывалъ въ его присутствіи неловкость и все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что всѣ мысли мои занимала одна Аннунціата. Были минуты, когда это сознаніе наполняло мою душу блаженствомъ, но выдавались часы, даже цѣлыя ночи, когда я не могъ освободиться отъ угрызеній совѣсти. Бернардо, вѣдь, полюбилъ ее раньше моего, онъ же и познакомилъ меня съ нею! И я еще увѣрялъ его, что не чувствую къ ней ничего, кромѣ восхищенія ея талантомъ! Я, значитъ, обманывалъ моего лучшаго друга, котораго такъ часто увѣрялъ въ своей сердечной неизмѣнной привязанности! Раскаяніе начинало жечь мнѣ сердце, но мысли все не хотѣли оторваться отъ Аннунціаты. Воспоминанія о ней и о счастливѣйшихъ минутахъ моей жизни возбуждали въ моей душѣ глубочайшую грусть. Такъ созерцаемъ мы прекрасный живой образъ дорогого намъ умершаго существа и чѣмъ живѣе, ласковѣе онъ намъ улыбается, тѣмъ сильнѣе охватываетъ насъ грусть. Великая жизненная борьба, о которой я столько наслышался еще на школьной скамьѣ, но которую представлялъ себѣ тогда лишь въ видѣ затрудненія справиться съ уроками или перенести непріятность отъ безтолковаго учителя, только начиналась для меня теперь. Не слѣдовало-ли мнѣ побѣдить вспыхнувшую во мнѣ страсть и такимъ образомъ вернуть себѣ утраченное спокойствіе? Да и къ чему могла привести меня эта любовь? Аннунціата—великая артистка, но тѣмъ не менѣе всѣ осудили бы меня, если бы я, ради нея, оставилъ избранное мною поприще; сама Мадонна прогнѣвалась бы на меня,—я, вѣдь, съ самаго рожденія былъ предназначенъ для служенія ей! Бернардо также никогда не простилъ бы мнѣ моего вѣроломства, да и—кто знаетъ—любитъ-ли еще меня Аннунціата? Вотъ эта-то неизвѣстность больше всего и сокрушала меня. Тщетно прибѣгалъ я къ Мадоннѣ, падалъ ницъ передъ ея образомъ и молилъ укрѣпить мою душу. Я только грѣшилъ въ эти минуты: лицо Мадонны напоминало мнѣ Аннунціату! Увы, мнѣ казалось, что и каждое красивое женское лицо старалось усвоить себѣ то же выраженіе духовной красоты, которымъ отличалось лицо Аннунціаты! «Нѣтъ, надо вырвать изъ сердца всѣ эти чувства!» говорилъ я самому себѣ. «Я не стану больше видѣться съ ней!»
Теперь-то я понялъ то, чего никакъ не могъ понять прежде, потребность истязать свою плоть ради укрѣпленія духа. Мои горящія уста цѣловали мраморныя ноги Мадонны, и миръ на мгновеніе осѣнялъ мою душу. Я вспоминалъ свое дѣтство, дорогую матушку, свою счастливую жизнь съ нею и радости, какія приносилъ мнѣ съ собою даже этотъ тихій постъ. А, между тѣмъ, все вокругъ было, вѣдь, по старому: на углахъ улицъ и теперь красовались такія же маленькія зеленыя бесѣдки, украшенныя золотыми и серебряными звѣздами, пестрѣли такія же вывѣски, на которыхъ въ стихахъ восхвалялись прекрасныя постныя кушанья, а по вечерамъ, среди зелени, горѣли такіе же пестрые бумажные фонарики. Какъ любовался я ими въ дѣтствѣ, какъ восхищался, заглядывая въ роскошную бакалейную лавку, представлявшую для меня постомъ <въ>[1] какой-то волшебный міръ! Какіе тамъ были прелестные ангелочки изъ масла, плясавшіе въ храмѣ, съ колоннами изъ обвитыхъ серебряною бумагою колбасъ и куполомъ изъ золотистаго пармезана! Эта лавка, вѣдь, вдохновила меня когда-то! Я воспѣлъ ее въ первомъ моемъ поэтическомъ произведеніи, которое синьора лавочница назвала второю «божественною комедіей!» Тогда еще я не зналъ ея дивнаго пѣвца, но не зналъ и никакой пѣвицы! Ахъ, если-бъ я могъ забыть Аннунціату!
Я посѣтилъ съ процессіею семь святыхъ церквей римскихъ, пѣлъ вмѣстѣ съ пилигримами и былъ проникнутъ искреннимъ глубокимъ чувствомъ, но вотъ подошелъ Бернардо и съ демонскою насмѣшкою во взорѣ шепнулъ мнѣ:—Ты-ли это, веселый адвокатъ и смѣлый импровизаторъ? Съ раскаяніемъ во взорѣ, съ главою, посыпанной пепломъ?! Какой же ты мастеръ играть разныя роли, Антоніо! Мнѣ за тобой не угнаться!
Колкая насмѣшка огорчила меня тѣмъ сильнѣе, что въ ней скрывалась истина!
Настала послѣдняя недѣля поста; иностранцы начали мало-по-малу возвращаться въ Римъ. Карета за каретою въѣзжала въ ворота дель Пополо и въ ворота дель Джіовани. Въ среду послѣ полудня началась обѣдня въ Сикстинской капеллѣ. Моя душа жаждала музыки; въ мірѣ звуковъ я надѣялся найти облегченіе и утѣшеніе. Давка была ужасная даже въ самой капеллѣ; переднее отдѣленіе ея все было занято женщинами. Для пріѣзжихъ особъ царской крови были устроены великолѣпныя, задрапированныя бархатомъ съ золотыми бахромами ложи на такой высотѣ, что изъ нихъ видно было даже отдѣленіе, переполненное женщинами и отгороженное отъ внутренней части капеллы искусной рѣзьбы рѣшеткою. Папская швейцарская гвардія щеголяла своими праздничными пестрыми мундирами; офицеры были въ легкихъ кирасахъ и каскахъ, украшенныхъ развѣвающимися султанами. Какъ шелъ этотъ нарядъ къ Бернардо, то и дѣло раскланивавшемуся со знакомыми ему красивыми молодыми дамами.
Я досталъ себѣ мѣсто возлѣ самыхъ перилъ, недалеко отъ хоръ, гдѣ помѣщались папскіе пѣвчіе. Позади меня сидѣла группа англичанъ; я видѣлъ ихъ во время карнавала въ неимовѣрно пестрыхъ маскарадныхъ костюмахъ, но и теперь они были одѣты чуть-ли не по маскарадному. Повидимому, имъ всѣмъ, даже десятилѣтнимъ мальчикамъ, хотѣлось изображать изъ себя офицеровъ! На всѣхъ были дорогіе мундиры изъ самыхъ яркихъ, бьющихъ въ глаза матерій съ такими же украшеніями. Одинъ, напримѣръ, былъ одѣтъ въ свѣтло-голубой сюртукъ, расшитый серебромъ; сапоги его были изукрашены золотомъ, а на головѣ красовалось что-то вродѣ тюрбана съ перьями и жемчугомъ. Въ Римѣ, гдѣ мундиръ помогаетъ всюду занимать лучшія мѣста, такіе костюмы, впрочемъ, не въ диковинку; окружающіе смѣялись надъ ними, меня же они не долго занимали.
Вотъ явились старые кардиналы въ своихъ великолѣпныхъ фіолетовыхъ бархатныхъ мантіяхъ съ бѣлыми пелеринами и усѣлись большимъ полукругомъ по ту сторону перилъ; каноники, несшіе шлейфы кардиналовъ, расположились у ихъ ногъ. Изъ маленькой боковой двери, ведущей въ алтарь, показался самъ святой отецъ, въ пурпуровой мантіи и серебряной тіарѣ. Онъ взошелъ на тронъ; епископы съ кадильницами обступили его, а молодые каноники въ красныхъ стихаряхъ и съ зажженными факелами въ рукахъ преклонили колѣни впереди его, противъ главнаго алтаря.
Начались часы; но взоръ мой положительно отказывался слѣдить за мертвыми буквами и увлекалъ мои мысли къ украшавшему потолокъ и стѣны великому изображенію вселенной, работы Микеля Анджело. Я не могъ оторваться отъ его могучихъ сивиллъ и дивныхъ пророковъ; каждое изображеніе могло послужить темой для цѣлаго трактата объ искусствѣ. Я восхищался ихъ величественными чертами, восхищался и группами прекрасныхъ ангеловъ; я смотрѣлъ на нихъ не только какъ на картины, нѣтъ, всѣ эти сцены дышали жизнью. Вотъ древо познанія добра и зла; Ева протягиваетъ Адаму запретный плодъ; вотъ Іегова, носящійся надъ пучиной морской; не Его носятъ сонмы ангеловъ, какъ на картинахъ старыхъ мастеровъ, а Онъ Самъ носитъ ихъ на Своихъ развѣвающихся одеждахъ. Я, конечно, видѣлъ всѣ эти картины и прежде, но никогда еще не производили онѣ на меня такого сильнаго впечатлѣнія; мое возбужденное состояніе, толпа людей, можетъ быть, даже самое настроеніе моей души придавали всему окружающему какой-то особый поэтическій отпечатокъ. Я не могъ смотрѣть на все это иначе, да и всякая другая поэтическая натура испытывала, вѣроятно, въ данную минуту то же самое.
Смѣлость и сила рисунка въ этихъ фигурахъ такъ поразительна, что отъ нихъ нельзя оторваться! Это какъ бы духовная нагорная проповѣдь въ краскахъ и образахъ! Нельзя не благоговѣть вмѣстѣ съ Рафаэлемъ предъ могучею силой кисти Микеля Анджело. Каждый изъ его пророковъ—Моисей, какъ тотъ, котораго онъ создалъ изъ мрамора. Какіе могучіе образы! Они приковываютъ вашъ взоръ, едва вы вступите въ капеллу, но затѣмъ онъ, какъ бы освященный этимъ созерцаніемъ, обращается къ задней стѣнѣ капеллы,—тутъ священный алтарь искусства и мысли. Всю стѣну, отъ самаго пола до потолка, занимаетъ огромная хаотическая картина, которой всѣ остальныя служатъ только какъ бы рамою. Это картина Страшнаго Суда.
Судія—Христосъ стоитъ на облакѣ; апостолы и Божія Матерь простираютъ къ нему руки, моля за бѣдный грѣшный родъ людской. Мертвые встаютъ изъ своихъ могилъ; блаженныя души возносятся къ Богу, между тѣмъ, какъ преисподняя поглощаетъ своихъ жертвъ. Вотъ здѣсь возносящаяся на небо душа хочетъ спасти своего осужденнаго брата, котораго ужъ обвиваютъ адскія змѣи; здѣсь грѣшники, въ отчаяньи ударяя себя кулакомъ по лбу, погружаются въ бездну. Цѣлые легіоны духовъ носятся между небомъ и адомъ. Участіе на лицахъ ангеловъ, восторгъ встрѣчающихся на небѣ влюбленныхъ, радость ребенка, прижимающагося, возставъ изъ могилы, къ груди матери—все это изображено дивно прекрасно и правдиво; такъ вотъ и кажется, что самъ присутствуешь на Судѣ въ числѣ тѣхъ, кто слышитъ свой приговоръ. Микель Анджело изобразилъ красками то, что воспѣлъ въ стихахъ Данте.
Заходящее солнце какъ-разъ свѣтило въ верхнія окна капеллы, такъ что Христосъ и окружающіе его блаженные духи были ярко освѣщены, а нижняя часть картины, гдѣ встаютъ изъ гробовъ умершіе, и демоны отталкиваютъ отъ береговъ барку съ осужденными, утопала въ полумракѣ. Часы кончились, и въ ту же минуту погасъ послѣдній лучъ солнца; всю картину заволокло мракомъ, но въ тотъ же моментъ начались музыка и пѣніе. То, что я видѣлъ сейчасъ въ краскахъ, выливалось теперь въ звукахъ: надъ нами гремѣлъ судъ, раздавались ликованія праведныхъ и стенанія грѣшныхъ.
Глава церкви, сложивъ съ себя свое папское убранство, стоялъ передъ алтаремъ и молился святому кресту. Мощные звуки трубъ, какъ на крылахъ, возносили къ небу потрясающій гимнъ: «Populus meus, quid feci tibi?» Изъ мощнаго хора выдѣлялись нѣжные ангельскіе звуки, выходившіе, казалось, не изъ человѣческой груди; такъ не могли пѣть люди; это плакали и жаловались сами ангелы.
Душа моя упивалась этими звуками, почерпая въ нихъ силу и обновленіе. Давно уже я не былъ такъ бодръ и ясенъ духомъ. Но Аннунціата, Бернардо и всѣ другіе дорогіе, милые моему сердцу люди не выходили у меня изъ головы, и только блаженныя души могутъ такъ любить другъ друга, какъ я ихъ всѣхъ въ данную минуту. Миръ, о ниспосланіи котораго я тщетно молился, осѣнилъ теперь мою душу, упоенную дивною музыкою.
Когда Miserere кончилось, и всѣ разошлись, я отправился къ Бернардо. Отъ всего сердца пожалъ я ему руку и излилъ предъ нимъ всю свою душу. Да и было о чемъ поговорить: Miserere Allegri, наша дружба, самая исторія моей жизни, исполненная столь диковинныхъ событій—все это могло дать богатый матеріалъ для бесѣды. Я разсказалъ Бернардо, какъ музыка укрѣпила мой духъ, какъ тяжело было у меня на душѣ незадолго передъ тѣмъ, какъ я томился, страдалъ и грустилъ весь долгій постъ, но не обмолвился ни словомъ о томъ, какую роль играли во всемъ этомъ онъ самъ и Аннунціата. Да, этого завѣтнаго уголка сердца я открыть ему не могъ. Но Бернардо только посмѣялся надо мною, говоря, что я плохой мужчина, что пастушеская жизнь у Доменики, да вліяніе синьоры—словомъ, бабье воспитаніе и, наконецъ, Іезуитская коллегія страшно испортили меня! Моя горячая итальянская кровь была, по его словамъ, разбавлена козьимъ молокомъ, и я просто-на-просто хворалъ отъ своей траппистской воздержанности. Мнѣ слѣдовало обзавестись «ручною птичкой», которая бы сумѣла своимъ пѣніемъ выманить меня изъ міра сновъ и мечтаній, слѣдовало стать человѣкомъ, какъ и всѣ, и тогда я буду здоровъ и тѣломъ, и духомъ!
— Мы очень не похожи другъ на друга, Бернардо!—сказалъ я.—И всетаки я такъ привязанъ къ тебѣ, что мнѣ часто хочется вѣкъ не разлучаться съ тобою!
— Ну, это бы повредило нашей дружбѣ!—отвѣтилъ онъ.—Она порвалась бы прежде, чѣмъ мы сами успѣли замѣтить это. Дружба, что любовь: разлука только укрѣпляетъ и ту, и другую. Я часто представляю себѣ, какъ скучно, въ самомъ дѣлѣ, быть женатымъ! Видѣть другъ друга постоянно при всякихъ обстоятельствахъ! Зато большинство супруговъ и тяготятся другъ другомъ, и связь ихъ держится только въ силу извѣстнаго рода чувства приличія или добродушія. Я же чувствую заранѣе, что какъ бы ни горѣло мое сердце любовью, встрѣть оно такую же пламенную взаимность—скоро оба сердца потухли бы: любовь—желаніе; разъ оно удовлетворено—оно умираетъ!
— Но если бы жена твоя,—сказалъ я:—была хороша и умна, какъ…
— Какъ Аннунціата!—подхватилъ онъ, такъ какъ я пріостановился подыскивая сравненіе.—Да, Антоніо, я бы любовался прекрасною розою, пока она была бы свѣжа; но едва бы ея лепестки увяли, ароматъ пропалъ, я… Да, Богъ вѣсть, какія желанія пробудились бы во мнѣ тогда! Въ настоящую же минуту я чувствую одно довольно странное желаніе… Правда, мнѣ и раньше приходило въ голову нѣчто подобное… Я бы хотѣлъ посмотрѣть, красна-ли у тебя кровь, Антоніо?.. Но, вѣдь, я человѣкъ благоразумный, ты мой другъ, истинный другъ, и мы не стали бы драться съ тобою, если бы даже встрѣтились на одномъ и томъ же любовномъ свиданіи!—Тутъ онъ громко засмѣялся, горячо прижалъ меня къ своей груди и полушутя сказалъ:—Я уступаю тебѣ мою ручную птичку,—она становится черезчуръ чувствительною и тебѣ вѣрно понравится! Пойдемъ къ ней сегодня вечеромъ; истинные друзья ничего не должны скрывать другъ отъ друга. Мы весело проведемъ вечеръ! А въ воскресенье святой отецъ дастъ намъ всѣмъ отпущеніе грѣховъ.
— Нѣтъ, я не пойду!—отвѣтилъ я.
— Ты трусъ, Антоніо!—сказалъ онъ.—Не давай же козьему молоку испортить въ тебѣ всю кровь! И твое сердце можетъ горѣть такою же пламенною, чувственною любовью, какъ мое! Я убѣдился въ этомъ! Твои страданья, страхъ, твое умерщвленіе плоти во время поста, все это—сказать-ли тебѣ на чистоту?—ничто иное, какъ тоска по свѣжимъ устамъ, прекраснымъ формамъ! Меня-то ужъ не проведешь, Антоніо; я хорошо знаю все это. Такъ зачѣмъ же дѣло стало? Прижми красотку къ своему сердцу! Что же, боишься? Эхъ, трусъ ты, Антоніо!
— Твои слова оскорбляютъ меня, Бернардо!
— И все же ты снесешь ихъ!—отвѣтилъ онъ.
Кровь бросилась мнѣ въ голову, но въ то же время на глазахъ выступили слезы.
— Какъ ты можешь такъ шутить съ моею привязанностью къ тебѣ!—воскликнулъ я.—Ты думаешь, что я стою между тобой и Аннунціатою, что она относится ко мнѣ благосклоннѣе, чѣмъ къ тебѣ?..
— О, нѣтъ!—прервалъ онъ.—Ты знаешь, что я не страдаю такою пылкою фантазіей. Но не будемъ говорить объ Аннунціатѣ! Что же до твоей привязанности ко мнѣ, о которой ты безпрестанно толкуешь, то я не понимаю ея. Мы, конечно, протягиваемъ другъ другу руки, мы друзья, благоразумные друзья, но твои понятія о дружбѣ черезчуръ выспренни; меня же ты долженъ брать такимъ, какимъ я уродился.
Вотъ приблизительно главное содержаніе нашего разговора; я привожу изъ него только то, что, такъ сказать, врѣзалось мнѣ въ сердце, заставило его облиться кровью. Я былъ оскорбленъ, но дружескія чувства мои всетаки взяли верхъ, и я на прощаніе крѣпко пожалъ Бернардо руку.
На другой день благовѣстъ призвалъ меня въ соборъ св. Петра. Въ притворѣ, который по величинѣ своей былъ, говорятъ, принятъ однимъ иностранцемъ за самый соборъ, была такая же давка, какъ на улицахъ и на мосту св. Ангела. Казалось, сюда собрался весь Римъ, чтобы вмѣстѣ съ иностранцами удивляться колоссальности собора, который словно все увеличивался по мѣрѣ того, какъ переполнялся народомъ.
Вотъ раздалось пѣніе; два могучихъ хора отвѣчали одинъ другому изъ различныхъ угловъ собора. Всѣ тѣснились впередъ, чтобы видѣть обрядъ омовенія ногъ, который только что начался. Изъ-за перегородки, за которою помѣщались дамы-иностранки, кто-то дружески кивнулъ мнѣ. Это была Аннунціата! Она вернулась, была тутъ, въ церкви! Сердце мое такъ и забилось въ груди! Я стоялъ отъ нея такъ близко, что могъ привѣтствовать ее.
Оказалось, что она пріѣхала еще вчера, но такъ поздно, что ей пришлось пропустить Miserere Allegri; она успѣла только къ Ave Maria въ соборъ св. Петра.
— Вчерашній таинственный полумракъ,—сказала она:—производилъ какъ-то большее впечатлѣніе, нежели это дневное освѣщеніе. Не горѣло ни единой свѣчи, кромѣ лампадъ у гроба св. Петра; онѣ окружали его лучезарнымъ вѣнцомъ, но освѣщали только ближайшія колонны. Всѣ стояли на колѣняхъ; я тоже пала ницъ, и вотъ когда я живо почувствовала, какая сила въ уничиженіи, въ благоговѣйномъ безмолвіи!..
Ея старая воспитательница, которую я сразу не узналъ подъ густымъ вуалемъ, также ласково кивнула мнѣ. Торжественная церемонія окончилась; дамы стали собираться домой, но никакъ не могли отыскать своего слугу, который долженъ былъ проводить ихъ до кареты. Группа молодыхъ людей, между тѣмъ, замѣтила Аннунціату, и она заволновалась, желая поскорѣе выбраться отсюда. Я осмѣлился предложить ей проводить ихъ до кареты. Старуха сейчасъ же взяла меня подъ руку, но Аннунціата пошла рядомъ одна. Я бы такъ и не рѣшился попросить ее опереться на меня, но въ дверяхъ насъ такъ стиснуло и понесло впередъ общимъ потокомъ, что она сама взяла меня подъ руку. Прикосновеніе ея руки заставило вспыхнуть во мнѣ всю кровь.
Я отыскалъ карету и, когда дамы усѣлись, Аннунціата пригласила меня запросто отобѣдать у нихъ сегодня.
— Но обѣщаю вамъ только скудный обѣдъ, какъ оно и подобаетъ постомъ!—прибавила она.
Я былъ въ восторгѣ; старуха же вѣрно не разслышала хорошенько словъ своей воспитанницы, но догадалась по выраженію ея лица, что дѣло идетъ о приглашеніи и, вообразивъ, что Аннунціата приглашаетъ меня ѣхать съ ними, живо очистила для меня отъ платковъ и шалей мѣсто на переднемъ сидѣньи и сказала:
— Да, да, сдѣлайте одолженіе, синьоръ аббатъ! Мѣста хватитъ!
Аннунціата не разсчитывала на это; щеки ея покрылись легкимъ румянцемъ, но я уже сидѣлъ передъ нею, и карета тронулась.
Вмѣсто «скуднаго обѣда» насъ ожидалъ маленькій пиръ. Аннунціата разсказывала о своемъ пребываніи во Флоренціи, о сегодняшнемъ торжествѣ, разспрашивала меня, какъ прошелъ постъ у насъ, въ Римѣ, и какъ я самъ провелъ его. На послѣдній вопросъ я отвѣчалъ не вполнѣ откровенно.
— Вы пойдете въ субботу смотрѣть крещеніе евреевъ?—спросилъ я и вдругъ посмотрѣлъ на старую еврейку; я совсѣмъ было забылъ о ней.
— Она не разслышала!—сказала Аннунціата.—Да если бы и слышала, врядъ-ли смутилась бы! Но я бываю только тамъ, куда она можетъ сопровождать меня; присутствовать же на этой церемоніи ей не кстати[2]. Да и меня она не занимаетъ,—рѣдко, вѣдь, случается, чтобы еврей или турокъ перемѣнялъ вѣру по внутреннему убѣжденію. И у меня еще съ дѣтства сохранилось отъ этого зрѣлища самое непріятное впечатлѣніе. Я видѣла крещеніе шести или семилѣтняго еврейскаго мальчика; онъ явился въ грязныхъ чулкахъ и башмакахъ, съ пухомъ въ нечесанныхъ волосахъ и, словно для пущаго контраста, въ великолѣпной бѣлой шелковой рубашкѣ, которую подарила ему Церковь. Съ нимъ явились и его родители, одѣтые такъ же неряшливо. Они продали душу его ради блаженства, въ которое сами не вѣрили.
— Вы видѣли этотъ обрядъ въ Римѣ? Такъ вы бывали здѣсь въ дѣтствѣ?—спросилъ я.
— Да!—отвѣтила она и покраснѣла.—Но я не римлянка.
— Въ первый же разъ, какъ я увидѣлъ и услышалъ васъ, мнѣ показалось, что я уже видѣлъ васъ раньше. И теперь, самъ не знаю почему, я продолжаю думать то же. Если бы мы вѣрили въ переселеніе душъ, я подумалъ бы, что мы съ вами были когда-то птицами, сидѣли на одной вѣткѣ и давно-давно знаемъ другъ друга! А въ васъ не пробуждается никакихъ такихъ воспоминаній? Вамъ ничто не говоритъ, что мы встрѣчались раньше?
— Нѣтъ!—отвѣтила Аннунціата, глядя мнѣ прямо въ глаза.
— Сейчасъ, когда я услышалъ отъ васъ, что вы бывали ребенкомъ въ Римѣ, а не провели, какъ я думалъ, все ваше дѣтство въ Испаніи, воспоминаніе, которое возникло въ моей душѣ, въ первый же разъ, какъ я увидѣлъ васъ въ роли Дидоны, ожило вновь. Не случалось-ли вамъ ребенкомъ, въ числѣ другихъ дѣтей, говорить рождественскую проповѣдь передъ образомъ младенца Іисуса въ церкви Арачели?
— Да, да!—живо подхватила она.—А вы, значитъ—Антоніо, тотъ самый мальчикъ, которымъ всѣ такъ восхищались тогда?
— И котораго вы затмили!—отвѣтилъ я.
— Такъ это были вы!—воскликнула она и, схвативъ меня за руки, ласково поглядѣла мнѣ въ глаза. Старуха придвинула свой стулъ поближе и серьезно посмотрѣла на насъ. Аннунціата разсказала ей, въ чемъ дѣло, и старуха сама улыбнулась такому обновленію стараго знакомства.
— Матушка моя и всѣ другіе просто наговориться не могли о васъ!—сказалъ я.—Ваша нѣжная, почти эфирная фигурка, мягкій голосокъ—все восхищало ихъ, и я завидовалъ вамъ. Мое тщеславіе не допускало, чтобы кто-нибудь могъ затмить меня!.. Какъ, однако, странно переплетаются жизненные пути людей!
— Я хорошо помню васъ!—сказала она.—На васъ была надѣта коротенькая жакетка съ блестящими пуговицами; онѣ-то больше всего и заинтересовали меня тогда.
— А у васъ,—подхватилъ я:—на груди красовался великолѣпный красный бантикъ! Но меня-то занималъ главнымъ образомъ не онъ, а ваши глаза и черные, какъ смоль, волосы! Да, какъ мнѣ было не узнать васъ! Вы и не измѣнились почти, только черты лица стали еще выразительнѣе! Впрочемъ, я узналъ бы васъ, если бы вы измѣнились и куда больше. Я сейчасъ же высказалъ свои предположенія Бернардо, а онъ-то спорилъ со мною, воображая совсѣмъ другое…
— Бернардо!—произнесла она, какъ мнѣ показалось, дрожащимъ голосомъ.
— Да,—продолжалъ я, нѣсколько смутившись:—ему тоже показалось, что онъ знаетъ васъ, то-есть видѣлъ васъ раньше, совсѣмъ при иныхъ обстоятельствахъ, противорѣчившихъ моему предположенію! Ваши черные волосы, ваши глаза… Только не разсердитесь за это, онъ теперь и самъ перемѣнилъ мнѣніе!.. При первомъ взглядѣ на васъ онъ принялъ васъ за…—тутъ я остановился:—за… не католичку! И, значитъ, я не могъ слышать васъ въ церкви Арачели.
— Онъ думалъ, можетъ быть, что я одной вѣры съ моею воспитательницей?—сказала Аннунціата, указывая на старуху.
Я невольно кивнулъ головой, но сейчасъ же схватилъ ее за руку и спросилъ:
— Вы не сердитесь на меня?
— За то, что вашъ другъ принялъ меня за еврейку?—улыбаясь спросила она.—Какой вы забавный!
Я чувствовалъ, что наше дѣтское знакомство сблизило насъ и совсѣмъ забылъ всѣ свои прежнія печальныя мысли, а также рѣшеніе—не видѣться съ нею, не любить ее! Я весь горѣлъ любовью къ ней.
Художественныя галлереи были закрыты въ эти два послѣдніе дня поста, но Аннунціата замѣтила, что теперь-то вотъ и хорошо было бы побродить по какой-нибудь изъ нихъ на свободѣ. Желаніе Аннунціаты было для меня закономъ, и къ счастью я могъ удовлетворить его: я, вѣдь, хорошо зналъ всѣхъ смотрителей и сторожей палаццо Боргезе, гдѣ находится одна изъ интереснѣйшихъ римскихъ художественныхъ галлерей, та самая, по которой я расхаживалъ ребенкомъ съ моею благодѣтельницей, разсматривая амурчиковъ Франческо Альбани.
Я предложилъ Аннунціатѣ свести туда ее и ея старую воспитательницу; она съ благодарностью согласилась, и я не помнилъ себя отъ радости.
Дома, наединѣ съ самимъ собою, я, однако, невольно сталъ думать о Бернардо. Нѣтъ, онъ не любитъ ея,—утѣшалъ я себя самого. Его любовь только чувственное влеченіе, тогда какъ моя велика и чиста! Послѣдній нашъ разговоръ съ нимъ сталъ мнѣ теперь казаться гораздо оскорбительнѣе для меня, нежели онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Теперь я помнилъ только выказанную Бернардо гордость, чувствовалъ себя оскорбленнымъ ею и вскипѣлъ противъ него такимъ негодованіемъ, о какомъ прежде не имѣлъ и понятія. Конечно, его гордость возмущена тѣмъ, что Аннунціата относится ко мнѣ лучше, чѣмъ къ нему! Правда, онъ самъ познакомилъ меня съ нею, но, можетъ быть, именно изъ желанія нарядить меня въ шуты! Вотъ почему его такъ и поразили мое пѣніе и импровизація; ему и въ голову не приходило, что я могу чѣмъ-либо соперничать съ его красотою, его развязностью и ловкостью!.. Теперь онъ хотѣлъ своими рѣчами отбить у меня охоту посѣщать ее! Но добрый геній мой рѣшилъ иначе. Ея ласковое обращеніе, ея взгляды, все говоритъ мнѣ, что она меня любитъ, что она относится ко мнѣ благосклонно, даже болѣе чѣмъ благосклонно! Не можетъ же она не чувствовать, что я люблю ее!
И въ порывѣ восторга я осыпалъ горячими поцѣлуями свою подушку; но любовный восторгъ только еще болѣе усиливалъ чувство досады противъ Бернардо. Я упрекалъ себя самого въ томъ, что не выказалъ въ разговорѣ съ нимъ болѣе характера, болѣе желчи. Теперь на языкѣ у меня вертѣлись сотни великолѣпныхъ отвѣтовъ, которыми я могъ срѣзать его, когда онъ третировалъ меня, словно мальчишку! Теперь я живо чувствовалъ малѣйшую его насмѣшку надо мной. Въ первый разъ въ жизни кровь во мнѣ кипѣла отъ гнѣва, и это раздраженіе, смѣшанное съ чувствомъ высокой, чистой любви, окончательно отняло у меня сонъ. Я забылся только подъ утро, но и этотъ короткій сонъ укрѣпилъ и успокоилъ меня. Предупредивъ смотрителя, что я приду сегодня осматривать галлерею вмѣстѣ съ двумя иностранками, я зашелъ за Аннунціатою, и затѣмъ мы всѣ трое отправились въ палаццо Боргезе.