каяніе начинало жечь мнѣ сердце, но мысли все не хотѣли оторваться отъ Аннунціаты. Воспоминанія о ней и о счастливѣйшихъ минутахъ моей жизни возбуждали въ моей душѣ глубочайшую грусть. Такъ созерцаемъ мы прекрасный живой образъ дорогого намъ умершаго существа и чѣмъ живѣе, ласковѣе онъ намъ улыбается, тѣмъ сильнѣе охватываетъ насъ грусть. Великая жизненная борьба, о которой я столько наслышался еще на школьной скамьѣ, но которую представлялъ себѣ тогда лишь въ видѣ затрудненія справиться съ уроками или перенести непріятность отъ безтолковаго учителя, только начиналась для меня теперь. Не слѣдовало-ли мнѣ побѣдить вспыхнувшую во мнѣ страсть и такимъ образомъ вернуть себѣ утраченное спокойствіе? Да и къ чему могла привести меня эта любовь? Аннунціата—великая артистка, но тѣмъ не менѣе всѣ осудили бы меня, если бы я, ради нея, оставилъ избранное мною поприще; сама Мадонна прогнѣвалась бы на меня,—я, вѣдь, съ самаго рожденія былъ предназначенъ для служенія ей! Бернардо также никогда не простилъ бы мнѣ моего вѣроломства, да и—кто знаетъ—любитъ-ли еще меня Аннунціата? Вотъ эта-то неизвѣстность больше всего и сокрушала меня. Тщетно прибѣгалъ я къ Мадоннѣ, падалъ ницъ передъ ея образомъ и молилъ укрѣпить мою душу. Я только грѣшилъ въ эти минуты: лицо Мадонны напоминало мнѣ Аннунціату! Увы, мнѣ казалось, что и каждое красивое женское лицо старалось усвоить себѣ то же выраженіе духовной красоты, которымъ отличалось лицо Аннунціаты! «Нѣтъ, надо вырвать изъ сердца всѣ эти чувства!» говорилъ я самому себѣ. «Я не стану больше видѣться съ ней!»
Теперь-то я понялъ то, чего никакъ не могъ понять прежде, потребность истязать свою плоть ради укрѣпленія духа. Мои горящія уста цѣловали мраморныя ноги Мадонны, и миръ на мгновеніе осѣнялъ мою душу. Я вспоминалъ свое дѣтство, дорогую матушку, свою счастливую жизнь съ нею и радости, какія приносилъ мнѣ съ собою даже этотъ тихій постъ. А, между тѣмъ, все вокругъ было, вѣдь, по старому: на углахъ улицъ и теперь красовались такія же маленькія зеленыя бесѣдки, украшенныя золотыми и серебряными звѣздами, пестрѣли такія же вывѣски, на которыхъ въ стихахъ восхвалялись прекрасныя постныя кушанья, а по вечерамъ, среди зелени, горѣли такіе же пестрые бумажные фонарики. Какъ любовался я ими въ дѣтствѣ, какъ восхищался, заглядывая въ роскошную бакалейную лавку, представлявшую для меня постомъ <въ>[1] какой-то волшебный міръ! Какіе тамъ были прелестные ангелочки изъ масла, плясавшіе въ храмѣ, съ колоннами изъ обвитыхъ серебряною бумагою колбасъ и куполомъ изъ золотистаго пармезана! Эта лавка, вѣдь, вдохновила меня когда-то! Я воспѣлъ ее въ первомъ моемъ поэтическомъ произведеніи, которое синьора лавочница назвала второю «божественною
- ↑ Добавление редактора Викитеки.
каяние начинало жечь мне сердце, но мысли всё не хотели оторваться от Аннунциаты. Воспоминания о ней и о счастливейших минутах моей жизни возбуждали в моей душе глубочайшую грусть. Так созерцаем мы прекрасный живой образ дорогого нам умершего существа и чем живее, ласковее он нам улыбается, тем сильнее охватывает нас грусть. Великая жизненная борьба, о которой я столько наслышался ещё на школьной скамье, но которую представлял себе тогда лишь в виде затруднения справиться с уроками или перенести неприятность от бестолкового учителя, только начиналась для меня теперь. Не следовало ли мне победить вспыхнувшую во мне страсть и таким образом вернуть себе утраченное спокойствие? Да и к чему могла привести меня эта любовь? Аннунциата — великая артистка, но тем не менее все осудили бы меня, если бы я, ради неё, оставил избранное мною поприще; сама Мадонна прогневалась бы на меня, — я, ведь, с самого рождения был предназначен для служения ей! Бернардо также никогда не простил бы мне моего вероломства, да и — кто знает — любит ли ещё меня Аннунциата? Вот эта-то неизвестность больше всего и сокрушала меня. Тщетно прибегал я к Мадонне, падал ниц перед её образом и молил укрепить мою душу. Я только грешил в эти минуты: лицо Мадонны напоминало мне Аннунциату! Увы, мне казалось, что и каждое красивое женское лицо старалось усвоить себе то же выражение духовной красоты, которым отличалось лицо Аннунциаты! «Нет, надо вырвать из сердца все эти чувства!» говорил я самому себе. «Я не стану больше видеться с ней!»
Теперь-то я понял то, чего никак не мог понять прежде, потребность истязать свою плоть ради укрепления духа. Мои горящие уста целовали мраморные ноги Мадонны, и мир на мгновение осенял мою душу. Я вспоминал своё детство, дорогую матушку, свою счастливую жизнь с нею и радости, какие приносил мне с собою даже этот тихий пост. А, между тем, всё вокруг было, ведь, по старому: на углах улиц и теперь красовались такие же маленькие зелёные беседки, украшенные золотыми и серебряными звёздами, пестрели такие же вывески, на которых в стихах восхвалялись прекрасные постные кушанья, а по вечерам, среди зелени, горели такие же пёстрые бумажные фонарики. Как любовался я ими в детстве, как восхищался, заглядывая в роскошную бакалейную лавку, представлявшую для меня постом <в>[1] какой-то волшебный мир! Какие там были прелестные ангелочки из масла, плясавшие в храме, с колоннами из обвитых серебряною бумагою колбас и куполом из золотистого пармезана! Эта лавка, ведь, вдохновила меня когда-то! Я воспел её в первом моём поэтическом произведении, которое синьора лавочница назвала второю «божественною
- ↑ Добавление редактора Викитеки.
