Первое, что онъ увидѣлъ проснувшись поздно утромъ, былъ сидѣвшій противъ него на диванѣ съ газетой въ рукѣ, Меѳодій Исаевичъ Тоффель.
— Добраго утра, мой достопочтенный кліентъ,—привѣтствовалъ Цвѣта ходатай.—Какъ изволили почивать? Я нарочно не хотѣлъ васъ будить. Ужъ очень сладко вы спали.
«Гдѣ-то я его видѣлъ«—подумалъ Цвѣтъ. И раньше еще до перваго знакомства и вотъ теперь, совсѣмъ, совсѣмъ недавно. И какая непріятная рука при пожатіи, жесткая и сухая, точно копыто. И отъ него пахнетъ сѣрой. И лицо ужасно нечеловѣческое!«
— Какъ вы попали въ поѣздъ, Меѳодій Исаевичъ?
— Да спеціально выѣхалъ за три станціи вамъ навстрѣчу. Соскучился безъ васъ, чортъ побери! И дѣлъ у меня къ вамъ цѣлая куча. Однако идите, умывайтесь скорѣе. Всего полчаса осталось. Я безъ васъ чайкомъ распоряжусь.
Умываясь, Цвѣтъ долго не могъ побороть въ себѣ какихъ-то странныхъ чувствъ: раздраженія, досады и прежняго знакомаго, неяснаго предчувствія бѣды. «Что за вязкая предупредительность у этого загадочнаго человѣка—размышлялъ онъ.—Вотъ сошлись линіи нашихъ жизней и не расходятся… Да что это? Неужели я его боюсь.—Цвѣтъ поглядѣлъ на себя въ зеркало и сдѣлалъ гордое лицо.—Ни чуть не бывало. Но буду все-таки съ нимъ любезнымъ. Какъ ни какъ, а ему я многимъ обязанъ. Поэтому, не киснете, мой милый господинъ Цвѣтъ,—обратился онъ къ своему изображенію въ зеркалѣ.—Міръ великъ, жизнь прекрасна, умыванье освѣжаетъ, а вы, если и не патентованный красавецъ, однако получше чорта, вы молоды и здоровы, и никому зла не желаете, и все будущее предъ вами. Идите пить чай«.
Въ коридорѣ, лицомъ къ открытому окну стояла стройная дама въ свѣтло-сѣрой длинной шелковой кофточкѣ и бѣлой шляпѣ. Она обернулась къ Цвѣту. Онъ остановился въ радостномъ смущеніи. Передъ нимъ была вчерашняя дама, бросившая ему въ вагонъ цвѣты. Онъ видѣлъ, какъ алый, здоровый румянецъ окрасилъ ея прекрасное лицо, и какъ вѣтеръ подхватилъ и быстро завертѣлъ тонкую прядь волосъ надъ ея вискомъ. Нѣсколько секундъ оба глядѣли другъ на друга, не находя словъ. Первая заговорила дама, и какой у нея былъ гибкій теплый, совсѣмъ особенный голосъ, льющійся прямо въ сердце!
— Я должна попросить у васъ прощенія… Вчера я позволила себѣ… такую необузданную… мальчишескую выходку…
«Смѣлѣе Иванъ Степановичъ,—приказалъ себѣ Цвѣтъ. Забудь всегдашнюю неуклюжесть, будь любезенъ, находчивъ, изященъ.«
— О, прошу васъ, только не извиняйтесь… Виноватъ во всемъ я. Я глядѣлъ на ваши цвѣты и думалъ: если бы мнѣ хоть вѣточку! А вы были такъ щедры, что подарили цѣлый букетъ.
— Представьте, и я думала, что вы этого хотите. У меня вышло какъ-то невольно…
— Позвольте отъ души поблагодарить васъ… Весна, солнечный день, и первая сирень изъ вашихъ рукъ… Я вашъ вѣчный должникъ.
— Воображаю, какъ вы испугались… Навѣрно сочли меня за бѣжавшую изъ сумасшедшаго дома.
— Ни чуть. Это былъ такой милый, красивый и… царственный жестъ. Я сохраню букетъ навсегда, какъ память о мгновенной, но чудной встрѣчѣ. Кстати, я все-таки не соображаю, какимъ образомъ вы попали въ этотъ поѣздъ? Вѣдь вы уѣзжали со встрѣчнымъ…
Дама весело разсмѣялась.
— Ахъ, я сдѣлала невѣроятную глупость. Вообразите я сѣла въ Горынищахъ совсѣмъ не въ мой поѣздъ. Какъ только прозвонилъ третій звонокъ, я спрашиваю какого-то старичка, что былъ рядомъ: «скоро ли мы проѣдемъ черезъ Курскъ?«—А онъ говоритъ: «вы, сударыня, собираетесь ѣхать въ противоположную сторону, вотъ вашъ поѣздъ«. Тогда я мигомъ схватила свой сакъ, выбѣжала на площадку и на ходу прыгъ… И сѣла сюда… И вотъ утромъ вы… Если бы вы знали, какъ я сконфузилась, когда васъ увидала.
— Но, какая неосторожность… выскакивать на ходу. Мало ли что могло случиться?
— Э! Я ловкая… и потомъ что суждено, то суждено…
— А знаете ли,—серьезно сказалъ Цвѣтъ—вѣдь я вчера вечеромъ, ложась спать, думалъ, что утромъ непремѣнно увижу васъ. Не странно ли это?
— Этому позвольте не повѣрить… Во всякомъ случаѣ наше мимолетное знакомство, хотя и смѣшное, но не изъ обычныхъ…
— А потому—раздался сбоку голосъ Тоффеля—позвольте васъ представить другъ другу.
По лицу красавицы пробѣжала едва замѣтная гримаска неудовольствія.
— Ахъ это вы Меѳодій Исаевичъ… Вотъ неожиданность.
Тоффель церемонно назвалъ Цвѣта.
Потомъ сказалъ:
— M:lle Локтева, Варвара Николаевна…
— А это всезнающій и вездѣсущій m:sieur Тоффель—отвѣтила она и крѣпко, тепло по-мужски, пожала руку Цвѣта.
—Идемте къ намъ чай пить—предложилъ Тоффель—у насъ сейчасъ уберутъ.
Варвара Николаевна отъ чаю отказалась, но зашла въ купэ. Когда садилась, поглядѣла на букетъ и сейчасъ же встрѣтилась глазами съ Цвѣтомъ. Ласковый и смѣшливый огонекъ блеснулъ въ ея внимательномъ взглядѣ. И оба они, точно по взаимному безмолвному уговору, ни слова не проговорили о вчерашней оригинальной встрѣчѣ.
Тоффель сталъ вязать крѣпче ихъ знакомство съ увѣренностью и развязностью много видѣвшаго, ловкаго дѣльца. Онъ разсказалъ, что Варвара Николаевна единственная дочь извѣстнаго мукомола, филантропа и покровителя искусствъ. Кончила, годъ тому назадъ, гимназію, но на высшіе курсы не стремится, хотя это теперь такъ въ модѣ. Живетъ по-американски, совершенно самостоятельно, выбираетъ по вкусу свои знакомства и принимаетъ кого хочетъ, независимо отъ круга знакомыхъ отца. Всегда здорова и весела точно рыбка въ водѣ, или птичка на вѣткѣ. Отецъ ею не нахвалится, какъ помощницей. На ногу себѣ никому наступить не позволитъ, но ангельская доброта и отзывчивость къ человѣчьему горю. Прекрасная наѣздница, великолѣпно стрѣляетъ изъ пистолета, музыкантша, замѣчательная энженю комикъ[1] на любительскихъ спектакляхъ и. т. д., и. т. д.
Что касается Цвѣта, то это блестящій молодой человѣкъ, рѣшившій промѣнять узкую бюрократическую карьеру на сельско-хозяйственную и земскую дѣятельность. Ѣздилъ въ Черниговщину осматривать имѣнія, доставшіяся по завѣщанію. Обладаетъ выдающимся голосомъ, tenor di grazia[2]. Немного художникъ и поэтъ… Душа общества… Увлекается прикладной математикой, а также оккультными науками. Тоффелю кажется удивительнымъ, какъ это двое такихъ интересныхъ молодыхъ людей, живя давно въ одномъ и томъ же маленькомъ городѣ, ни разу не встрѣтились.
Все это походило на какое-то навязчивое сватовство. Цвѣтъ кусалъ губы и ерзалъ на мѣстѣ, когда Тоффель, говоря о немъ, развязно переплеталъ истину съ выдумкой и боялся взглянуть на Локтеву. Но она сказала съ дружелюбной простотой:
— Я очень рада нашему знакомству, Иванъ Степановичъ, и надѣюсь васъ видѣть у себя… У васъ есть записная книжка? Запишите: Озерная улица… Не знаете? Это на окраинѣ, въ Каменной слободкѣ—домъ Локтева, номеръ 15-й, такая-то, по четвергамъ, около пяти. Загляните, когда будетъ время и желаніе. Мнѣ будетъ пріятно.
Цвѣтъ раскланялся. Онъ все-таки замѣтилъ, что Тоффеля она не пригласила и подумалъ: «у нея, должно быть, какъ и у меня не лежитъ сердце къ этому человѣку съ пустыми глазами«.
Пріѣхали на вокзалъ. Тѣсное пожатіе руки, нѣжный, свѣтлый и добрый взглядъ и вотъ бѣлая шляпка съ розовыми цвѣтами исчезла въ толпѣ.
— Хороша?—спросилъ, прищуря одинъ глазъ, Тоффель.—Вотъ это такъ настоящая невѣста… И собой красавица, и образованна, и мила, и богата…
— Будетъ!—оборвалъ его грубо, совсѣмъ неожиданно для себя, Иванъ Степановичъ. Тоффель покорно замолчалъ. Онъ несъ саквояжъ, и Цвѣтъ видѣлъ это, но даже не побезпокоился сдѣлать видъ, что это его стѣсняетъ. Такъ почему-то это и должно было быть, но почему—Цвѣтъ и самъ не зналъ, да и въ голову ему не приходило объ этомъ думать. На подъѣздѣ онъ сказалъ небрежно:
— Надо бы автомобиль.
— Сейчасъ—услужливо поддакнулъ Тоффель.—Моторъ! Въ Европейскую.
Дорогой Тоффель заговорилъ о дѣлахъ. Пусть Цвѣтъ на него не сердится за то, что онъ безъ его разрѣшенія продалъ усадьбу. Подвернулось такое вѣрное и блестящее дѣло на биржѣ, какія попадаются разъ въ столѣтіе, и было бы стыдно отъ него отказаться. Тоффель рискнулъ всей вырученной суммой и въ два дня удвоилъ ее. Впрочемъ и риску здѣсь было одинъ на десять тысячъ. Затѣмъ онъ, Тоффель нашелъ, что чердачная комната теперь вовсе не къ лицу человѣку съ такимъ солиднымъ удѣльнымъ вѣсомъ, какъ Цвѣтъ. Поэтому онъ взялъ на себя смѣлость перевезти самыя необходимыя вещи своего дорогого кліента въ самую лучшую гостиницу города. Это, конечно, только пока. Завтра же можно присмотрѣть уютную хорошую квартирку въ четыре-пять комнатъ, изящно обмеблировать ее, купить ковры, цвѣты, картины, всякія бездѣлушки и создать очаровательное гнѣздышко. У Тоффеля на этотъ счетъ удивительно тонкій вкусъ и умѣніе покупать дешево «настоящія« вещи. Сегодня они вмѣстѣ поѣдутъ къ единственному въ городѣ порядочному портному. Но, если ужъ одѣваться совсѣмъ хорошо и съ большимъ шикомъ, то для этого необходимо съѣздить въ Англію. Только въ Лондонѣ надо заказывать мужчинамъ бѣлье и костюмы, галстуки же и шляпы въ Парижѣ. Но это потомъ. Теперь надо заключить прочныя и вѣскія знакомства въ высшемъ обществѣ. А тамъ Петербургъ, Лондонъ, Парижъ, Біарицъ, Ницца… Словомъ, мы завоюемъ весь міръ!…
Онъ болталъ, а Цвѣтъ слушалъ его съ небрежнымъ, снисходительно-разсѣяннымъ видомъ, изрѣдка коротко соглашаясь съ нимъ лѣнивымъ кивкомъ головы. Такъ почему то надо было, и это понималось одинаково и Цвѣтомъ, и Тоффелемъ.
Но часъ спустя, Тоффель сильно удивилъ, озадачилъ и обезпокоилъ Ивана Степановича. Они кончали тонкій и дорогой завтракъ въ кабинетѣ гостиничнаго ресторана. Тоффель велѣлъ подать кофе и ликеровъ и сказалъ лакею:
— Больше намъ пока ничего не надо, Клементій. Если понадобится, я позвоню.
Когда тотъ ушелъ, Тоффель плотнѣе затворилъ за нимъ дверь и даже прикрылъ дверныя драпри. Потомъ онъ вернулся къ столу, сѣлъ противъ Цвѣта колѣнями на стулъ, согнулся надъ столомъ, почти легъ на него и подперъ голову ладонями. Взглядъ его, тяжело и неподвижно устремленный на Цвѣта, былъ необычайно страненъ. Въ немъ была горячая воля, властное приказаніе, униженная просьба и скрытая зловѣщая угроза—все вмѣстѣ. Нѣсколько секундъ никто не произнесъ ни слова. Тоффель часто дышалъ, раздувая широкія ноздри горбатаго носа. Наконецъ, онъ вымолвилъ хриплымъ и слабымъ голосомъ:
— А слово?… Вы узнали слово?…
— Не понимаю,—тихо отвѣтилъ Цвѣтъ и невольно подался тѣломъ назадъ, подъ давящей силой, исходившей изъ глазъ Тоффеля. Какое слово?
Взглядъ Тоффеля сталъ еще пристальнѣе, цѣпче и страстнѣе. Потъ выступилъ у него на вискахъ. Отъ переносья вверхъ вспухли двѣ расходящіяся жилы. Въ зрачкахъ загорались густые, темно-фіолетовые огни.
«Тамъ… въ усадьбѣ… книга… формулы… Красный переплетъ… Мефистофель…«—забродило въ головѣ у Цвѣта. Тоффель же продолжалъ настойчиво шептать:
— Заклинаю васъ, назовите слово… Только слово, и я вашъ слуга, вашъ рабъ всю жизнь…
У Цвѣта похолодѣло лицо и высохли губы. Что-то, разбуженное волей Тоффеля, безформенно и мутно колебалось въ его памяти, подобно тому неуловимому слѣду, тому тонкому ощущенію только что видѣннаго сна, которые скользятъ въ головѣ проснувшагося человѣка и не даются схватить себя, не хотятъ вылиться въ понятные образы.
— Не знаю… не могу… не умѣю....
Тоффель какъ-то мягко, безшумно свернулся со стула, опустился на полъ и на четверенкахъ, по-собачьи, подползъ къ Цвѣту и схвативъ его руки, сталъ покрывать ихъ колючими поцѣлуями.
— Слово, слово, слово…—лепеталъ онъ.—Вспомните, вспомните слово!
Цвѣтъ зажмурилъ на секунду глаза. Потомъ пристально поглядѣлъ на Тоффеля.
— Оставьте, не надо этого,—сказалъ онъ рѣзко.—Слышите ли—я не хочу!
Тоффель поднялся и, спиною къ Цвѣту, шатаясь, прошелъ до угла кабинета. Тамъ онъ постоялъ неподвижно секунды съ двѣ. Когда же онъ обернулся, лицо его было искажено дьявольской гримасой смѣха.
— Къ чорту!—воскликнулъ онъ, щелкнувъ передъ собою кругообразно пальцами.—Къ чорту-съ. Я пьянъ, какъ фортепьянъ. Забудьте мой бредъ и къ чорту! Прошу извиненія. Но еще… только одна, самая пустяшная просьба, которую вамъ ничего не стоитъ исполнить.
— Хорошо. Говорите,—согласился Цвѣтъ.
Тоффель сунулъ руку въ карманъ и вытащилъ ее сжатой въ кулакъ.
— Что у меня въ рукѣ?
Цвѣтъ съ улыбкой отвѣтилъ увѣренно:
— Маленькая золотая монета.
— Что на ней изображено?
— Подождите… сейчасъ. Женская голова въ профиль, повернута вправо отъ зрителя… Голая шея… Злое сухое лицо. Тонкія губы, выдающійся подбородокъ, острый носъ. Крупные локоны, въ нихъ маленькая корона на самомъ верху прически…
— Гм… да—произнесъ Тоффель угрюмо.—Угадали. Полуимперіалъ Анны Іоанновны, 1739 года. Вѣрно. Хотите выпьемъ еще шампанскаго?..
