[39]
Бѣдняга Иванъ былъ въ большомъ горѣ: отецъ его лежалъ при смерти. Они были одни въ своей коморкѣ; лампа на столѣ догорала; дѣло шло къ ночи.
— Ты былъ мнѣ добрымъ сыномъ, Иванъ!—сказалъ больной.—Богъ не оставитъ тебя своею милостью!
[40]
И онъ ласково-серьезно взглянулъ на Ивана, глубоко вздохнулъ и умеръ, точно заснулъ. Иванъ заплакалъ. Теперь онъ остался круглымъ сиротой: ни отца у него, ни матери, ни сестеръ, ни братьевъ! Бѣдняга Иванъ! Долго стоялъ онъ на колѣняхъ передъ кроватью и цѣловалъ руки умершаго, заливаясь горькими слезами, но потомъ глаза его закрылись, голова склонилась на край постели, и онъ заснулъ.
И приснился ему удивительный сонъ.
Онъ видѣлъ, что солнце и мѣсяцъ преклонились передъ нимъ, видѣлъ своего отца опять свѣжимъ и бодрымъ, слышалъ его смѣхъ, какимъ онъ всегда смѣялся, бывало, когда былъ особенно веселъ; прелестная дѣвушка, съ золотою короной на чудныхъ, длинныхъ волосахъ, протягивала Ивану руку, а отецъ его говорилъ: „Видишь, какая у тебя невѣста? Первая красавица въ свѣтѣ!“
Тутъ Иванъ проснулся, и—прощай все это великолѣпіе! Отецъ его лежалъ мертвый, холодный, и никого, никого не было больше у Ивана! Бѣдняга Иванъ!
Черезъ недѣлю умершаго хоронили; Иванъ шелъ за гробомъ. Не видать ему больше своего добраго отца, который такъ любилъ его! Иванъ слышалъ, какъ ударялась о крышку гроба земля, видѣлъ, какъ гробъ засыпали все больше и больше; вотъ ужъ видѣнъ только одинъ краешекъ, но еще горсть земли—и гробъ скрылся совсѣмъ. У Ивана чуть сердце не разорвалось отъ горя. Надъ могилой пѣли псалмы; чудное пѣніе растрогало Ивана до слезъ, онъ заплакалъ, и на душѣ у него стало полегче. Солнышко такъ привѣтливо сіяло на зеленыя деревья, какъ будто говорило: „Не тужи, Иванъ! Посмотри, какое красивое голубое небо,—тамъ твой отецъ молится за тебя“!
— Я буду вести хорошую жизнь!—сказалъ Иванъ.—И тогда я тоже пойду на небо къ отцу. Вотъ будетъ радость, когда мы опять свидимся! Сколько у меня будетъ разсказовъ! А онъ покажетъ мнѣ всѣ чудеса и красоту неба и опять будетъ учить меня, какъ училъ, бывало, здѣсь, на землѣ. Вотъ будетъ радость!
И онъ такъ живо представилъ себѣ все это, что даже улыбнулся сквозь слезы. Птички, сидѣвшія въ вѣтвяхъ каштановъ, громко чирикали и пѣли; имъ было весело, хотя они только-что присутствовали при погребеніи, но они, вѣдь, знали,
[41]что умершій теперь на небѣ, что у него выросли крылья, куда красивѣе и больше, чѣмъ у нихъ, и что онъ вполнѣ счастливъ, такъ какъ велъ здѣсь, на землѣ, добрую жизнь. Иванъ увидѣлъ, какъ птички вспорхнули съ зеленыхъ деревьевъ и высоко-высоко взвились въ воздухъ, и ему самому захотѣлось улетѣть куда-нибудь подальше. Но сначала онъ долженъ былъ поставить на могилѣ отца деревянный крестъ. Вечеромъ онъ принесъ крестъ и увидалъ, что могила вся усыпана пескомъ и убрана цвѣтами,—объ этомъ позаботились посторонніе люди, очень любившіе добраго его отца.
На другой день, рано утромъ, Иванъ связалъ все свое добро въ маленькій узелокъ, положилъ въ кошелекъ весь свой наслѣдственный капиталъ: 50 талеровъ и еще двѣ мелкихъ серебряныхъ монетки, и былъ готовъ пуститься въ путь-дорогу. Прежде всего онъ отправился на кладбище, на могилу отца, прочелъ надъ ней „Отче нашъ“ и сказалъ:
— Прощай, милый отецъ! Я постараюсь вести добрую жизнь, а ты помолись за меня на небѣ!
Потомъ Иванъ свернулъ въ поле. Въ полѣ росло много свѣжихъ красивыхъ цвѣтовъ; они грѣлись на солнышкѣ и качали отъ вѣтра головками, точно говорили: „Добро пожаловать! Неправда-ли, какъ у насъ тутъ хорошо?“ Иванъ еще разъ обернулся, чтобы взглянуть на старую церковь, гдѣ его крестили ребенкомъ и куда онъ ходилъ по воскресеньямъ съ своимъ добрымъ отцомъ пѣть псалмы. Высоко-высоко, на самомъ верху колокольни, въ одномъ изъ круглыхъ окошечекъ, Иванъ увидѣлъ крошку-домового въ красной остроконечной шапочкѣ, который стоялъ, заслонивъ глаза отъ солнца правою рукой. Иванъ поклонился ему, и крошка-домовой высоко взмахнулъ въ отвѣтъ своею красною шапкой, прижалъ руку къ сердцу и послалъ Ивану нѣсколько воздушныхъ поцѣлуевъ,—вотъ какъ горячо желалъ онъ Ивану счастливаго пути и всего хорошаго!
Иванъ сталъ думать о чудесахъ Божьяго міра, которыя ему предстояло теперь увидѣть, и бодро шелъ впередъ, впередъ, дальше, дальше, гдѣ никогда еще не была его нога; вотъ уже пошли чужіе города, незнакомыя лица,—онъ забрался далеко, далеко отъ своей родины.
Первую ночь ему пришлось провести въ полѣ, на стогу сѣна,—другой постели взять было негдѣ. „Да и что-жъ,—думалось ему,—лучшей спальни не найдется у самого короля!“ Въ
[42]самомъ дѣлѣ, поле съ ручейкомъ, стогъ сѣна и голубое небо надъ головой—чѣмъ не спальня? Вмѣсто ковра—зеленая травка съ красными и бѣлыми цвѣточками, вмѣсто букетовъ цвѣтовъ въ вазахъ—кусты бузины и шиповника, а вмѣсто умывальника—цѣлый ручей, съ хрустальною свѣжею водой, въ рамкѣ изъ тростника, который привѣтливо кланялся Ивану и желалъ ему и доброй ночи, и добраго утра. Высоко подъ голубымъ потолкомъ висѣлъ огромный ночникъ—мѣсяцъ; ужъ этотъ ночникъ не подожжетъ занавѣсокъ! И Иванъ могъ заснуть совершенно спокойно. Такъ онъ и сдѣлалъ, крѣпко проспалъ всю ночь и проснулся только рано утромъ, когда солнце уже сіяло, а птички пѣли:
— Здравствуй! здравствуй! Ты еще не всталъ?
Колокола звали въ церковь,—было воскресенье; народъ шелъ послушать священника; пошелъ за нимъ и Иванъ, пропѣлъ псаломъ, послушалъ Слова Божьяго, и ему показалось, что онъ былъ въ своей собственной церкви, гдѣ его крестили и куда онъ ходилъ пѣть псалмы съ отцомъ.
На церковномъ кладбищѣ было много могилъ, совсѣмъ заросшихъ сорною травой. Иванъ вспомнилъ о могилѣ отца, которая могла современемъ придти въ такой же видъ,—некому было, вѣдь, больше ухаживать за ней! Онъ присѣлъ на землю и сталъ вырывать сорную траву, поправилъ покачнувшіеся кресты и положилъ на мѣсто сорванные вѣтромъ вѣнки, думая при этомъ: „Можетъ статься, кто-нибудь сдѣлаетъ то же на могилѣ моего отца“.
У воротъ кладбища стоялъ старый калѣка-нищій; Иванъ отдалъ ему всю свою серебряную мелочь и весело пошелъ дальше по бѣлу свѣту.
Къ вечеру собралась гроза; Иванъ спѣшилъ укрыться куда-нибудь на ночь, но скоро наступила полная темнота, а онъ успѣлъ дойти только до часовенки, одиноко возвышавшейся на придорожномъ холмѣ; дверь, къ счастью, была отперта, и онъ вошелъ туда, чтобы переждать непогоду.
— Тутъ я и посижу въ уголкѣ!—сказалъ Иванъ.—Я страшно усталъ и мнѣ надо отдохнуть.
И онъ опустился на полъ, сложилъ руки, прочелъ вечернюю молитву и еще какія зналъ, потомъ заснулъ и спалъ себѣ спокойно, пока въ полѣ сверкала молнія и грохоталъ громъ.
Когда Иванъ проснулся, гроза уже прошла, и мѣсяцъ
[43]свѣтилъ прямо въ окна. Посреди часовни стоялъ раскрытый гробъ съ покойникомъ, котораго еще не успѣли похоронить. Иванъ нисколько не испугался,—совѣсть у него была чиста, и онъ хорошо зналъ, что мертвые никому не дѣлаютъ зла, не то, что живые злые люди. Двое такихъ какъ разъ и стояли возлѣ мертваго, поставленнаго въ часовню въ ожиданіи погребенія. Они хотѣли обидѣть бѣднаго умершаго—выбросить его изъ гроба за порогъ.
— Зачѣмъ вы хотите сдѣлать это?—спросилъ ихъ Иванъ.—Это очень дурно и грѣшно! Оставьте его покоиться съ миромъ!
— Вздоръ!—сказали злые люди.—Онъ надулъ насъ! Взялъ у насъ деньги, не заплатилъ и умеръ! Теперь мы не получимъ съ него ни гроша; такъ вотъ, хоть отомстимъ ему,—пусть валяется, какъ собака, за дверями!
— У меня всего 50 талеровъ,—сказалъ Иванъ:—это все мое наслѣдство, но я охотно отдамъ его вамъ, если вы дадите мнѣ слово оставить бѣднаго умершаго въ покоѣ! Я обойдусь и безъ денегъ, у меня есть пара здоровыхъ рукъ, да и Богъ не оставитъ меня!
— Ну,—сказали злые люди,—если ты заплатишь намъ за него, мы не сдѣлаемъ ему ничего дурного, будь спокоенъ!
И вотъ, они взяли у Ивана деньги, посмѣялись надъ его простотой и пошли своею дорогой, а Иванъ хорошенько уложилъ покойника въ гробѣ, скрестилъ ему руки, простился съ нимъ и съ веселымъ сердцемъ вновь пустился въ дорогу.
Идти пришлось черезъ лѣсъ; между деревьями, освѣщенными луннымъ сіяніемъ, рѣзвились прелестные малютки-эльфы; они ничуть не пугались Ивана; они хорошо знали, что онъ добрый, невинный человѣкъ, а, вѣдь, только злые люди не могутъ видѣть эльфовъ. Нѣкоторые изъ малютокъ были не больше мизинца и расчесывали свои длинные бѣлокурые волосы золотыми гребнями, другіе качались на большихъ капляхъ росы, лежавшихъ на листьяхъ и стебелькахъ травы; иногда капля скатывалась, а съ нею и эльфы, прямо въ густую траву, и тогда между остальными малютками подымался такой хохотъ и возня! Ужасно забавно было! Они пѣли, и Иванъ узналъ всѣ хорошенькія пѣсенки, которыя онъ пѣвалъ еще ребенкомъ. Большіе пестрые пауки, съ серебряными коронами на головахъ, должны были перекидывать для эльфовъ съ куста на кустъ висячіе
[44]мосты и ткать цѣлые дворцы, которые, если на нихъ попадала капля росы, сверкали, при лунномъ свѣтѣ, чистымъ хрусталемъ. Но вотъ, встало солнышко, малютки-эльфы вскарабкались въ чашечки цвѣтовъ, а вѣтеръ подхватилъ ихъ мосты и дворцы и понесъ по воздуху, точно простыя паутинки.
Иванъ уже вышелъ изъ лѣса, какъ вдругъ позади его раздался звучный мужской голосъ:
— Эй, товарищъ, куда путь держишь?
— Куда глаза глядятъ!—сказалъ Иванъ.—У меня нѣтъ ни отца, ни матери, я круглый сирота, но Богъ не оставитъ меня!
— Я тоже иду по бѣлу свѣту, куда глаза глядятъ,—сказалъ незнакомецъ:—такъ будемъ товарищами!
— Ладно!—сказалъ Иванъ, и они пошли вмѣстѣ.
Скоро они очень полюбились другъ другу: оба они были славные люди. Но Иванъ замѣтилъ, что незнакомецъ былъ гораздо умнѣе его, обошелъ чуть не весь свѣтъ и умѣлъ поразсказать обо всемъ.
Солнце стояло уже высоко, когда они присѣли подъ большимъ деревомъ закусить. Въ то же самое время къ нимъ подошла старая-старая бабушка, вся сгорбленная и съ клюкой въ рукахъ; за спиной у нея была вязанка хвороста, а изъ высоко подоткнутаго передника торчали три большихъ пучка папоротника и вѣтокъ ивы. Когда старуха поровнялась съ Иваномъ и его товарищемъ, она вдругъ поскользнулась, упала и громко вскрикнула: бѣдняга сломала себѣ ногу.
Иванъ сейчасъ же предложилъ товарищу отнести старуху домой, но незнакомецъ открылъ свою котомку, вынулъ оттуда баночку и сказалъ старухѣ, что у него есть такая мазь, которая сразу вылечитъ ее, и она пойдетъ домой, какъ ни въ чемъ ни бывало. Но за это она должна подарить ему тѣ три пучка, которые у нея въ передникѣ!
— Плата хорошая!—сказала старуха и какъ-то странно покачала головой. Ей не хотѣлось разстаться со своими вѣниками, но и лежать со сломаною ногой было тоже непріятно, и вотъ, она отдала ему вѣники, а онъ сейчасъ же помазалъ ей ногу мазью; разъ, два—и старушка вскочила и зашагала живѣе прежняго. Вотъ такъ мазь была! Такой не достанешь въ аптекѣ!
— На что тебѣ эти вѣники?—спросилъ Иванъ у товарища.
[45]
— А чѣмъ не букеты?—сказалъ тотъ.—Они мнѣ очень понравились: я, вѣдь, чудакъ!
Потомъ они прошли еще добрый конецъ дороги.
— Смотри, какъ заволакиваетъ!—сказалъ Иванъ, указывая передъ собою пальцемъ.—Вотъ такъ облака!
— Нѣтъ,—сказалъ его товарищъ,—это не облака, а горы, чудныя, высокія горы, по которымъ можно добраться до самыхъ облаковъ. Ахъ, какъ тамъ хорошо! Завтра мы будемъ уже далеко-далеко!
Горы были совсѣмъ не такъ близко, какъ казалось; Иванъ съ товарищемъ шли еще цѣлый день, прежде чѣмъ добрались до того мѣста, гдѣ начинались темные лѣса, взбиравшіеся чуть не къ самому небу, и лежали каменныя громады величиной съ городъ; подняться на горы было не шуткой и потому Иванъ съ товарищемъ зашли отдохнуть и собраться съ силами въ гостиницу, пріютившуюся внизу.
Въ нижнемъ этажѣ, въ пивной, собралось много народа: тамъ давалось кукольное представленіе; хозяинъ маріонетокъ поставилъ свой маленькій театръ посреди комнаты, а народъ усѣлся передъ нимъ полукругомъ, чтобы полюбоваться представленіемъ. Впереди всѣхъ, на самомъ лучшемъ мѣстѣ, усѣлся старый толстый мясникъ, съ большущимъ бульдогомъ. У! какъ свирѣпо глядѣлъ бульдогъ! Онъ тоже усѣлся на полу и таращился на представленіе.
Представленіе началось и шло прекрасно: на бархатномъ тронѣ возсѣдали король съ королевой, съ золотыми коронами на головахъ и въ платьяхъ съ длинными-длинными шлейфами,—средства ихъ позволяли такую роскошь. У всѣхъ входовъ стояли чудеснѣйшія деревянныя куклы со стекляными глазами и большими усами и распахивали двери, чтобы провѣтрить комнаты. Словомъ, представленіе было чудесное и совсѣмъ не печальное; но вотъ, королева встала и только что прошла нѣсколько шаговъ, какъ Богъ знаетъ, что сдѣлалось съ бульдогомъ: хозяинъ не держалъ его, онъ вскочилъ прямо на сцену, схватилъ королеву зубами за тоненькую талію и—кракъ! перекусилъ ее пополамъ. Вотъ былъ ужасъ!
Бѣдный хозяинъ маріонетокъ ужасно перепугался и огорчился за бѣдную королеву; это была самая красивая изъ всѣхъ его куколъ, и вдругъ гадкій бульдогъ откусилъ ей голову! Но вотъ, народъ разошелся, и товарищъ Ивана сказалъ, что
[46]починитъ королеву, вынулъ баночку съ тою же мазью, которою мазалъ сломаную ногу старухи, и помазалъ куклу; кукла сейчасъ же опять стала цѣлехонька и вдобавокъ начала сама двигать всѣми членами, такъ что ее больше не нужно было дергать за веревочки; выходило, что кукла была совсѣмъ какъ живая, только говорить не могла. Хозяинъ маріонетокъ остался этимъ очень доволенъ: теперь ему не нужно было управлять королевой, она могла танцовать сама, не то, что другія куклы!
Ночью, когда всѣ люди въ гостиницѣ полегли спать, кто-то вдругъ завздыхалъ такъ глубоко и протяжно, что всѣ повставали посмотрѣть, что и съ кѣмъ случилось, а хозяинъ маріонетокъ подошелъ къ своему маленькому театру,—вздохи слышались оттуда. Всѣ деревянныя куклы: и король, и тѣлохранители лежали въ перемежку, глубоко вздыхали и таращили свои стекляные глаза; имъ тоже хотѣлось, чтобы ихъ помазали, какъ королеву,—тогда бы и они могли двигаться сами! Королева же встала на колѣни и протянула свою золотую корону, какъ бы говоря: „Возьмите ее, только помажьте моего супруга и моихъ придворныхъ!“ Бѣдняга хозяинъ не могъ удержаться отъ слезъ, такъ ему жаль стало своихъ куколъ, пошелъ къ товарищу Ивана и пообѣщалъ отдать ему всѣ деньги, которыя соберетъ за вечернее представленіе, если тотъ помажетъ четыре-пять лучшихъ изъ его куколъ. Товарищъ Ивана сказалъ, что денегъ не возьметъ, но требуетъ у хозяина большую саблю, которая висѣла у него сбоку; получивъ ее, онъ помазалъ пять куколъ, которыя сейчасъ же заплясали, да такъ чудесно, что, глядя на нихъ, заплясали и всѣ живыя, настоящія дѣвушки, заплясали и кучеръ, и кухарка, и лакеи, и горничныя, всѣ гости и даже кочерга со щипцами; ну, да эти-то двое растянулись съ перваго же прыжка. Да, веселая выдалась ночка!
На слѣдующее утро Иванъ и его товарищъ ушли изъ гостиницы, взобрались на высокія горы и вступили въ необозримые сосновые лѣса. Путники поднялись, наконецъ, такъ высоко, что колокольни внизу казались имъ какими-то красненькими[1] ягодками въ зелени, и, куда ни оглянись, видно было на нѣсколько миль кругомъ. Такой красоты Иванъ еще не
[47]видывалъ; теплое солнышко ярко свѣтило съ голубого прозрачнаго неба, въ горахъ раздавались звуки охотничьихъ роговъ, Божій міръ былъ такъ чудно-хорошъ, что у Ивана выступили отъ радости на глазахъ слезы, и онъ не могъ не воскликнуть:
— Боже ты мой! Какъ бы я расцѣловалъ Тебя за то, что Ты такой добрый и создалъ для насъ весь этотъ чудесный міръ!
Товарищъ Ивана тоже стоялъ съ скрещенными на груди руками и смотрѣлъ на лѣса и города, освѣщенные солнышкомъ. Въ эту минуту надъ головами ихъ раздалось чудесное пѣніе; они подняли головы—въ воздухѣ плылъ большой, прекрасный бѣлый лебедь и пѣлъ, какъ не пѣть ни одной птицѣ; но голосъ его звучалъ все слабѣе и слабѣе, онъ склонилъ голову и тихо-тихо опустился на землю; прекрасная птица лежала у ногъ Ивана и его товарища мертвой!
— Какія чудныя крылья!—сказалъ товарищъ Ивана.—Они могутъ намъ пригодиться! Видишь, хорошо, что я взялъ съ собой саблю!
И онъ однимъ ударомъ отрубилъ у мертваго лебедя оба крыла.
Потомъ они прошли еще много-много миль и, наконецъ, увидѣли передъ собой большой городъ съ сотнями башенъ, которыя блестѣли на солнцѣ, какъ серебряныя; въ серединѣ города стоялъ великолѣпный мраморный дворецъ съ крышей изъ червоннаго[2] золота; тутъ жилъ король.
Иванъ съ товарищемъ не хотѣли сейчасъ же идти осматривать городъ, а остановились на одномъ постояломъ дворѣ, чтобы немножко пообчиститься съ дороги и принарядиться, прежде чѣмъ показаться на улицахъ. Хозяинъ постоялаго двора разсказалъ имъ, что король человѣкъ очень добрый и никогда не сдѣлаетъ людямъ ничего худого, но что дочь у него злая-презлая. Конечно, она первая красавица въ свѣтѣ, но что толку, если она при этомъ злая вѣдьма, изъ-за которой погибло столько прекрасныхъ принцевъ. Дѣло въ томъ, что всякому: и принцу, и нищему—было позволено свататься за нее; женихъ долженъ былъ только отгадать три вещи, о которыхъ принцесса задумывала; отгадай онъ—она вышла бы за него замужъ, и онъ сталъ бы, по смерти ея отца, королемъ надъ всею страной; нѣтъ—и ему грозила смертная казнь. Вотъ какая гадкая была красавица-принцесса! Старикъ-король, отецъ ея очень грустилъ объ этомъ, но не могъ ничего съ ней
[48]подѣлать и разъ навсегда отказался имѣть дѣло съ ея женихами,—пусть-де она вѣдается съ ними сама, какъ знаетъ. И вотъ, являлся женихъ за женихомъ, ихъ заставляли отгадывать и за неудачу казнили,—пусть не суются; вѣдь, ихъ предупреждали заранѣе!
Старикъ-король, однако, такъ грустилъ объ этомъ, что разъ въ годъ по цѣлому дню простаивалъ въ церкви на колѣняхъ, да еще со всѣми своими солдатами, моля Бога о томъ, чтобы принцесса стала добрѣе, но она и знать ничего не хотѣла. Старухи, любившія выпить, окрашивали водку въ черный цвѣтъ,—чѣмъ иначе могли онѣ выразить свою печаль?
— Гадкая принцесса!—сказалъ Иванъ.—Ее бы слѣдовало высѣчь! Ужъ будь я королемъ-отцомъ, я бы задалъ ей перцу!
Въ эту самую минуту народъ на улицѣ закричалъ „ура“! Мимо проѣзжала принцесса; она въ самомъ дѣлѣ была такъ хороша, что всѣ забывали, какая она была злая, и кричали ей „ура“!
Принцессу окружали двѣнадцать красавицъ-амазонокъ на вороныхъ коняхъ; всѣ онѣ были въ бѣлыхъ шелковыхъ платьяхъ, съ золотыми тюльпанами въ рукахъ. Сама принцесса ѣхала на бѣлой, какъ снѣгъ, лошади; вся сбруя была усыпана брилліантами и рубинами; платье на принцессѣ было изъ чистаго золота, а хлыстикъ въ рукахъ сверкалъ, точно солнечный лучъ; на головѣ красавицы сіяла корона, вся сдѣланная будто изъ настоящихъ звѣздочекъ, а на плечи былъ наброшенъ плащъ, сшитый изъ сотни тысячъ прозрачныхъ бабочкиныхъ крыльевъ, но сама принцесса была все-таки лучше всѣхъ своихъ нарядовъ.
Иванъ взглянулъ на нее, покраснѣлъ, какъ маковъ цвѣтъ, и не могъ вымолвить ни слова: она, какъ двѣ капли воды, была похожа на ту дѣвушку, которую онъ видѣлъ во снѣ въ ночь смерти отца. Ахъ, она была такъ хороша, что Иванъ не могъ не полюбить ея. „Не можетъ быть,—сказалъ онъ самъ себѣ,—чтобы она въ самомъ дѣлѣ была такою вѣдьмой, которая приказываетъ вѣшать и казнить людей, если они не могутъ отгадать того, что она задумала. Всѣмъ позволено свататься за нее, даже послѣднему нищему; пойду же и я во дворецъ! Отъ судьбы, видно, не уйдешь!“
Всѣ стали отговаривать его отъ этого,—вѣдь и съ нимъ случилось бы то же, что съ другими. Дорожный товарищъ Ивана тоже не совѣтовалъ ему пробовать счастья, но Иванъ
[49]рѣшилъ, что, Богъ дастъ, все пойдетъ хорошо, вычистилъ сапоги и кафтанъ, умылся, причесалъ свои красивые бѣлокурые волосы и пошелъ одинъ-одинешенекъ въ городъ, а потомъ во дворецъ.
— Войдите!—сказалъ старикъ-король, когда Иванъ постучалъ въ дверь.
Иванъ отворилъ дверь, и старый король встрѣтилъ его одѣтый въ халатъ; на ногахъ у него были вышитые туфли, на головѣ корона, въ одной рукѣ скипетръ, въ другой—держава.
— Постой!—сказалъ онъ, и взялъ державу подъ мышку, чтобы протянуть Ивану руку.
Но какъ только онъ услыхалъ, что передъ нимъ новый женихъ, онъ началъ плакать, выронилъ изъ рукъ и скипетръ, и державу и принялся утирать слезы полами халата. Бѣдный старичекъ-король!
— И не пробуй лучше!—сказалъ онъ.—Съ тобой будетъ то же, что со всѣми! Вотъ, погляди-ка!
И онъ свелъ Ивана въ садъ принцессы. Брр… какой ужасъ! На каждомъ деревѣ висѣло по три, по четыре принца, которые когда-то сватались за принцессу, но не съумѣли отгадать того, что она задумала. Стоило подуть вѣтерку—и кости громко стучали одна о другую, пугая птичекъ, которыя не смѣли даже заглянуть въ этотъ садъ. Вмѣсто тычинокъ для привязи цвѣтовъ служили человѣческія кости, въ цвѣточныхъ горшкахъ торчали черепа съ оскаленными зубами,—вотъ такъ садъ былъ у принцессы!
— Вотъ, видишь!—сказалъ старикъ-король.—И съ тобой будетъ то же, что съ ними! Не пробуй лучше! Ты ужасно огорчаешь меня, я такъ близко принимаю это къ сердцу!
Въ это время во дворъ въѣхала принцесса со своими дамами, и король съ Иваномъ вышли къ ней поздороваться. Она была въ самомъ дѣлѣ прелестна, протянула Ивану руку, и онъ полюбилъ ее еще больше прежняго. Нѣтъ, конечно, она не могла быть такою злою, гадкою вѣдьмой, какъ говорили люди.
Они отправились въ залъ, и маленькіе пажи стали обносить ихъ вареньемъ и медовыми пряниками, но старикъ-король былъ такъ опечаленъ, что не могъ ничего ѣсть, да и пряники были ему не по зубамъ!
Было рѣшено, что Иванъ опять придетъ во дворецъ на другое утро, а судьи и весь Совѣтъ соберутся слушать, какъ
[50]онъ будетъ отгадывать. Справится онъ съ задачей на первый разъ—придетъ еще два раза; но никому еще не удавалось отгадать и одного раза, всѣмъ приходилось платиться головой за первую же попытку.
Ивана ничуть не заботила мысль о томъ, что будетъ съ нимъ; онъ былъ очень веселъ, думалъ только о прелестной принцессѣ и крѣпко вѣрилъ, что Богъ не оставитъ его Своею помощью; какимъ образомъ поможетъ Онъ ему—Иванъ не зналъ, да и думать объ этомъ не хотѣлъ, а шелъ себѣ, приплясывая, по дорогѣ, пока, наконецъ, не пришелъ обратно на постоялый дворъ, гдѣ ждалъ его товарищъ.
Иванъ безъ умолку разсказывалъ о прелестной принцессѣ, о томъ, какъ ласково она приняла его, и дождаться не могъ завтрашняго дня, когда пойдетъ, наконецъ, во дворецъ попытать счастья.
Но дорожный товарищъ Ивана грустно покачалъ головой и сказалъ:
— Я такъ люблю тебя, мы могли бы провести вмѣстѣ еще много счастливыхъ дней, и вдругъ мнѣ придется лишиться тебя! Мой бѣдный другъ, я готовъ заплакать, но не хочу огорчать тебя: сегодня, можетъ быть, послѣдній день, что мы вмѣстѣ! Повеселимся же хоть сегодня! Успѣю наплакаться и завтра, когда ты уйдешь во дворецъ!
Весь городъ сейчасъ же узналъ, что у принцессы новый женихъ, и всѣ страшно опечалились. Театры закрылись, торговки сластями обвязали своихъ сахарныхъ поросятъ чернымъ крепомъ, а король и священники собрались въ церкви и на колѣняхъ молились Богу. Горе было всеобщее: вѣдь, и съ Иваномъ должно было случиться то же, что съ прочими женихами.
Вечеромъ товарищъ Ивана приготовилъ пуншъ и предложилъ Ивану хорошенько повеселиться и выпить за здоровье принцессы. Иванъ выпилъ два стакана, и ему ужасно захотѣлось спать; глаза у него закрылись сами собой, и онъ уснулъ крѣпкимъ сномъ. Товарищъ поднялъ его со стула и уложилъ въ постель, а самъ, дождавшись ночи, взялъ два большихъ крыла, которыя отрубилъ у мертваго лебедя, привязалъ ихъ къ плечамъ, сунулъ въ карманъ самый большой пучекъ розогъ изъ тѣхъ, что получилъ отъ старухи, сломавшей себѣ ногу, открылъ окно и полетѣлъ прямо ко дворцу. Тамъ онъ усѣлся
[51]въ уголкѣ подъ окномъ принцессиной спальни и сталъ ждать.
Въ городѣ было тихо, тихо; вотъ пробило три четверти двѣнадцатаго, окно распахнулось, и вылетѣла принцесса въ длинномъ, бѣломъ плащѣ, съ большими черными крыльями за спиной. Она направилась прямо къ большой горѣ, но дорожный товарищъ Ивана сдѣлался невидимкой и полетѣлъ за ней слѣдомъ, хлеща ее розгами до крови. Брр… вотъ такъ былъ полетъ! Ея плащъ раздувался отъ вѣтра, точно парусъ, и черезъ него просвѣчивалъ мѣсяцъ.
— Что за градъ! что за градъ!—говорила принцесса при каждомъ ударѣ розогъ,—и по дѣломъ ей было!
Наконецъ, она добралась до горы и постучала. Раздался точно ударъ грома, и гора разсѣлась; принцесса вошла, а за нею и товарищъ Ивана,—никто, вѣдь, не видалъ его. Они прошли длинный, длинный корридоръ съ какими-то странно сверкающими стѣнами,—по нимъ бѣгали тысячи огненныхъ пауковъ, горѣвшихъ какъ жаръ. Затѣмъ принцесса и ея невидимый спутникъ вошли въ большой залъ изъ серебра и золота; на стѣнахъ сіяли большіе красные и голубые цвѣты, вродѣ подсолнечниковъ, но Боже упаси, кто захотѣлъ бы сорвать ихъ! Стебли ихъ были гадкими ядовитыми змѣями, а самые цвѣты—пламенемъ, выходившимъ у нихъ изъ пасти. Потолокъ былъ усѣянъ свѣтляками и голубоватыми летучими мышами, которыя безпрерывно хлопали своими тонкими крыльями; удивительное было зрѣлище! Посреди зала стоялъ тронъ на четырехъ лошадиныхъ остовахъ вмѣсто ножекъ; сбруя на лошадяхъ была изъ огненныхъ пауковъ, самый тронъ изъ молочно-бѣлаго стекла, а подушки на немъ изъ черненькихъ мышекъ, вцѣпившихся другъ другу въ хвосты зубами. Надъ трономъ былъ балдахинъ изъ ярко-красной паутины, усѣянной хорошенькими зелеными мухами, блестѣвшими не хуже драгоцѣнныхъ камней. На тронѣ сидѣлъ старый тролль[3]; его безобразная голова была увѣнчана короной, а въ рукахъ онъ держалъ скипетръ. Тролль поцѣловалъ принцессу въ лобъ и усадилъ ее рядомъ съ собой на драгоцѣнный тронъ. Тутъ заиграла музыка: большіе черные кузнечики играли на губныхъ гармоникахъ, а сова била себя
[52]крыльями по животу,—у нея не было другого барабана. Вотъ былъ концертъ! Маленькіе гномы, съ блуждающими огоньками на шапкахъ, плясали по залу. Никто не видалъ товарища Ивана, а онъ стоялъ позади трона и видѣлъ и слышалъ все!
Въ залѣ было много нарядныхъ и важныхъ придворныхъ; но тотъ, у кого были глаза во лбу, замѣтилъ бы, что придворные эти ни больше, ни меньше, какъ простыя палки съ кочнями капусты вмѣсто головъ,—тролль оживилъ ихъ и нарядилъ въ расшитыя золотомъ платья; впрочемъ, не все-ли равно, если они служили только для парада!
Когда пляска кончилась, принцесса разсказала троллю о новомъ женихѣ и спросила, о чемъ бы ей загадать на слѣдующее утро, когда онъ придетъ во дворецъ.
— Вотъ что,—сказалъ тролль:—надо взять что-нибудь самое простое, чего ему и въ голову не придетъ. Задумай, напримѣръ, о своемъ башмакѣ. Ни за что не отгадаетъ! Вели тогда отрубить ему голову, да не забудь принести мнѣ завтра, ночью, его глаза, я ихъ съѣмъ!
Принцесса низко присѣла и сказала, что не забудетъ. Затѣмъ тролль раскрылъ гору, и принцесса полетѣла домой, а товарищъ Ивана опять летѣлъ слѣдомъ и такъ хлесталъ ее розгами, что она стонала и жаловалась на сильный градъ и изо всѣхъ силъ торопилась добраться до окна своей спальни. Дорожный товарищъ Ивана полетѣлъ обратно на постоялый дворъ; Иванъ еще спалъ; товарищъ его отвязалъ свои крылья и тоже улегся въ постель,—еще бы, усталъ порядкомъ!
Чуть занялась заря, Иванъ былъ уже на ногахъ; дорожный товарищъ его тоже всталъ и разсказалъ ему чудесный сонъ, который онъ видѣлъ ночью; онъ видѣлъ, что принцесса загадала о своемъ башмакѣ и потому просилъ Ивана непремѣнно назвать принцессѣ башмакъ. Онъ, вѣдь, какъ разъ слышалъ это въ горѣ у тролля, но не хотѣлъ ничего разсказывать Ивану.
— Что-жъ, для меня все равно, что ни назвать!—сказалъ Иванъ.—Можетъ быть, твой сонъ и въ руку: я, вѣдь, все время думалъ, что Богъ поможетъ мнѣ! Но я все-таки прощусь съ тобой; если я не угадаю, мы больше не увидимся.
Они поцѣловались, и Иванъ отправился во дворецъ. Залъ былъ биткомъ набитъ народомъ; судьи сидѣли въ креслахъ, прислонившись головами къ подушкамъ изъ гагачьяго пуха,—имъ, вѣдь, приходилось такъ много думать! Старикъ-король стоялъ
[53]и вытиралъ глаза бѣлымъ носовымъ платкомъ. Но вотъ, вошла принцесса; она была еще лучше вчерашняго, мило раскланялась со всѣми, а Ивану подала руку и сказала:
— Ну, здравствуй!
Теперь надо было отгадывать, о чемъ она задумала. Господи, какъ ласково смотрѣла она на Ивана! Но какъ только онъ произнесъ: „башмакъ“, она побѣлѣла, какъ мѣлъ, и задрожала всѣмъ тѣломъ. Дѣлать, однако, было нечего—Иванъ угадалъ.
Эхъ-ма! Старикъ-король даже кувыркнулся на радостяхъ,—всѣ и рты разинули! А Иванъ набожно сложилъ руки и поблагодарилъ Бога, надѣясь, что онъ поможетъ ему и въ слѣдующіе разы.
На другой день надо было приходить опять. Вечеръ прошелъ такъ же, какъ и наканунѣ. Когда Иванъ заснулъ, товарищъ его опять полетѣлъ за принцессой и хлесталъ ее еще сильнѣе, чѣмъ въ первый разъ, такъ какъ взялъ съ собой два пучка розогъ; никто не видалъ его, и онъ опять подслушалъ совѣтъ тролля. Принцесса должна была на этотъ разъ загадать о своей перчаткѣ, что товарищъ и передалъ Ивану, снова сославшись на свой сонъ. Иванъ угадалъ и во второй разъ, и во дворцѣ пошло такое веселье, что только держись! Весь дворъ пошелъ кувыркаться,—самъ король, вѣдь, подалъ вчера примѣръ. Зато принцесса лежала на диванѣ и не хотѣла даже разговаривать. Теперь все дѣло было въ томъ, отгадаетъ-ли Иванъ въ третій разъ; если да—то женится на красавицѣ-принцессѣ и наслѣдуетъ по смерти старика-короля все королевство; нѣтъ—его казнятъ, и тролль съѣстъ его прекрасные голубые глаза.
Въ этотъ вечеръ Иванъ рано улегся въ постель, прочелъ молитву на сонъ грядущій и спокойно заснулъ, а товарищъ его привязалъ себѣ крылья, пристегнулъ съ боку саблю, взялъ всѣ три пучка розогъ и полетѣлъ ко дворцу.
Тьма была, хоть глазъ выколи; бушевала такая гроза, что черепицы валились съ крышъ, а деревья въ саду съ мертвецами гнулись отъ вѣтра, какъ тростинки. Молнія сверкала ежеминутно, и громъ сливался въ одинъ сплошной раскатъ. Но вотъ, открылось окно, и вылетѣла принцесса, блѣдная, какъ смерть; но она смѣялась надъ непогодой,—ей все еще было мало; бѣлый плащъ ея бился по вѣтру, какъ огромный парусъ, а дорожный товарищъ Ивана до крови хлесталъ ее всѣми тремя
[54]пучками розогъ, такъ что подъ конецъ она едва могла летѣть и еле-еле добралась до горы.
— Градъ такъ и сѣчетъ! Ужасная гроза!—сказала она.—Сроду не приходилось мнѣ вылетать изъ дома въ такую непогоду.
— Да, видно, что тебѣ порядкомъ досталось!—сказалъ тролль.
Принцесса разсказала ему, что Иванъ угадалъ и во второй разъ; случись то же и въ третій—онъ выиграетъ дѣло, и ей нельзя будетъ больше прилетать въ гору и колдовать. Было поэтому о чемъ печалиться.
— Не угадаетъ онъ больше!—сказалъ тролль.—Я найду что-нибудь такое, чего ему и въ голову придти не можетъ, иначе онъ—тролль почище меня! А теперь будемъ плясать! И онъ взялъ принцессу за руки, и они принялись танцовать вмѣстѣ съ гномами и блуждающими огоньками, а красные пауки весело прыгали вверхъ и внизъ по стѣнамъ, точно живые огоньки. Сова била въ барабанъ, сверчки свистѣли, а черные кузнечики играли на губныхъ гармоникахъ. Развеселый былъ балъ!
Натанцовавшись вдоволь, принцесса стала торопиться домой, иначе ее могли тамъ хватиться; тролль сказалъ, что проводитъ ее, и они такимъ образомъ подольше пробудутъ вмѣстѣ.
Они летѣли, а товарищъ Ивана хлесталъ ихъ всѣми тремя пучками розогъ; никогда еще троллю не случалось вылетать въ такой градъ.
Передъ дворцомъ онъ простился съ принцессой и шепнулъ ей на ухо:
— Загадай о моей головѣ!
Товарищъ Ивана, однако, разслышалъ его слова, и въ ту самую минуту, какъ принцесса скользнула въ окно, а тролль, хотѣлъ повернуть назадъ, схватилъ его за длинную черную бороду и срубилъ ему саблей гадкую голову по самыя плечи! Тролль и глазомъ моргнуть не успѣлъ! Тѣло тролля товарищъ Ивана бросилъ въ озеро, а голову окунулъ въ воду, затѣмъ, завязалъ въ шелковый платокъ и полетѣлъ съ этимъ узелкомъ домой.
На утро дорожный товарищъ отдалъ Ивану узелокъ, но не велѣлъ ему развязывать его, пока принцесса не спроситъ, о чемъ она загадала.
[55]Большой дворцовый залъ былъ биткомъ набитъ народомъ; люди жались другъ къ другу, точно сельди въ боченкѣ. Совѣтъ засѣдалъ въ креслахъ съ мягкими подушками подъ головами, а старикъ-король разодѣлся въ новое платье; корона и скипетръ его были вычищены на славу; зато принцесса была блѣдна и одѣта въ трауръ, точно собралась на похороны.
— О чемъ я загадала?—спросила она Ивана.
Тотъ сейчасъ же развязалъ платокъ и самъ испугался при видѣ гадкой головы тролля. Всѣ вздрогнули отъ ужаса, а принцесса сидѣла, какъ окаменѣлая, не говоря ни слова. Наконецъ, она встала, подала Ивану руку—онъ, вѣдь, угадалъ—и, не глядя ни на кого, сказала съ глубокимъ вздохомъ:
— Теперь, ты мой господинъ! Вечеромъ сыграемъ свадьбу!
— Вотъ это я люблю!—сказалъ старикъ-король.—Вотъ это дѣло!
Народъ закричалъ „ура“, дворцовая стража заиграла маршъ, колокола зазвонили, и торговки сластями сняли съ сахарныхъ поросятъ траурный крепъ,—теперь повсюду была радость! На площади были выставлены три жареныхъ быка съ начинкой изъ утокъ и куръ,—всѣ могли подходить и отрѣзать себѣ по куску; въ фонтанахъ било чудеснѣйшее вино, а въ булочныхъ каждому, кто покупалъ кренделей на два гроша, давали въ прибавку шесть большихъ пышекъ съ изюмомъ!
Вечеромъ весь городъ былъ иллюминованъ, солдаты палили изъ пушекъ, мальчишки изъ хлопушекъ, а во дворцѣ ѣли, пили, чокались бокалами и плясали. Знатные кавалеры и красивыя дѣвицы танцевали другъ съ другомъ и пѣли такъ громко, что на улицѣ было слышно:
„Много тутъ дѣвицъ прекрасныхъ,
Любо имъ плясать и пѣть!
Такъ играйте-жъ плясовую,
Полно дѣвицамъ сидѣть!
Эй, дѣвица, веселѣй,
Башмачковъ не пожалѣй!“
Но принцесса все еще оставалась вѣдьмой и совсѣмъ не любила Ивана; дорожный товарищъ его не забылъ объ этомъ, далъ ему три лебединыхъ пера и пузырекъ съ какими-то каплями и велѣлъ поставить передъ кроватью принцессы чанъ съ водой; потомъ Иванъ долженъ былъ вылить туда эти капли
[56]и бросить перья, а когда принцесса станетъ ложиться въ постель, столкнуть ее въ чанъ и погрузить въ воду три раза,—тогда принцесса освободится отъ колдовства и крѣпко его полюбитъ.
Иванъ сдѣлалъ все такъ, какъ ему было сказано. Принцесса, упавъ въ воду, громко вскрикнула и забилась у Ивана въ рукахъ въ видѣ большого, чернаго, какъ смоль, лебедя съ сверкающими глазами; во второй разъ она вынырнула изъ воды уже въ видѣ бѣлаго лебедя съ небольшимъ чернымъ кольцомъ вокругъ шеи; Иванъ набожно воззвалъ къ Богу и погрузилъ птицу въ третій разъ—въ то же мгновеніе она опять стала красавицей-принцессой. Она была еще лучше прежняго и со слезами въ чудныхъ глазахъ благодарила Ивана за то, что онъ освободилъ ее отъ чаръ.
Утромъ явился къ нимъ старикъ-король со всею свитой и пошли поздравленія. Послѣ всѣхъ пришелъ дорожный товарищъ Ивана съ палкой въ рукахъ и котомкой за плечами. Иванъ расцѣловалъ его и сталъ просить остаться,—ему, вѣдь, былъ онъ обязанъ всѣмъ своимъ счастьемъ! Но тотъ отрицательно покачалъ головой и ласково сказалъ:
— Нѣтъ, насталъ мой часъ! Я только заплатилъ тебѣ свой долгъ. Помнишь бѣднаго умершаго человѣка, котораго хотѣли обидѣть злые люди? Ты отдалъ имъ все, что имѣлъ, только бы они не тревожили его въ гробу. Этотъ умершій—я!
Въ ту же минуту онъ скрылся.
Свадебныя торжества продолжались цѣлый мѣсяцъ. Иванъ и принцесса крѣпко любили другъ друга, и старикъ-король прожилъ еще много счастливыхъ лѣтъ, качая на колѣняхъ и забавляя своими скипетромъ и державой внучатъ, въ то время, какъ Иванъ правилъ королевствомъ.
