[114]Далеко-далеко, въ той странѣ, куда улетаютъ отъ насъ на зиму ласточки, жилъ король; у него было одиннадцать сыновей и одна дочка Элиза. Одиннадцать братьевъ-принцевъ уже ходили въ школу; на груди у каждаго красовалась звѣзда, а сбоку гремѣла сабля; писали они на золотыхъ доскахъ алмазными грифелями и отлично умѣли читать,—хоть по книжкѣ, хоть наизусть—все равно. Сразу было слышно, что читаютъ настоящіе принцы! Сестрица ихъ Элиза сидѣла на скамеечкѣ изъ зеркальнаго стекла и разсматривала книжку съ картинками, за которую было заплачено полкоролевства.
[115]Да, хорошо жилось дѣтямъ, только не долго!
Отецъ ихъ, король той страны, женился на злой королевѣ, которая не взлюбила бѣдныхъ дѣтокъ. Имъ пришлось испытать это въ первый же день: во дворцѣ шло такое веселье, и дѣти затѣяли игру въ гости, но мачиха, вмѣсто разныхъ пирожныхъ и печеныхъ яблокъ для угощенья, дала имъ чайную чашку песку и сказала, что они могутъ представить себѣ, будто это угощеніе.
Черезъ недѣлю она отдала сестрицу Элизу на воспитаніе въ деревню, къ какимъ-то крестьянамъ, а прошло еще нѣсколько времени, и она успѣла столько насказать королю о бѣдныхъ принцахъ, что онъ не хотѣлъ больше и видѣть ихъ.
— Летите-ка по добру по здорову на всѣ четыре стороны!—сказала злая королева.—Летите большими птицами безъ голоса и промышляйте о себѣ сами! Но она не могла сдѣлать имъ такого зла, какъ бы ей хотѣлось,—они превратились въ одиннадцать прелестныхъ дикихъ лебедей, съ крикомъ вылетѣли изъ дворцовыхъ оконъ и понеслись надъ парками и лѣсами.
Было раннее утро, когда они пролетали мимо избы, гдѣ спала еще крѣпкимъ сномъ ихъ сестрица Элиза. Они принялись летать надъ крышей, вытягивали свои гибкія шеи и хлопали крыльями, но никто не слышалъ и не видѣлъ ихъ; такъ имъ и пришлось улетѣть ни съ чѣмъ. Высоко-высоко взвились они къ самымъ облакамъ и полетѣли въ большой, темный лѣсъ, что тянулся до самаго моря.
Бѣдняжка Элизочка стояла въ крестьянской избѣ и играла зеленымъ листочкомъ,—другихъ игрушекъ у нея не было; она проткнула въ листкѣ дырочку, смотрѣла сквозь нее на солнышко, и ей казалось, что она видитъ ясные глаза своихъ братьевъ; когда же теплые лучи солнышка скользили по ея щечкѣ, она вспоминала ихъ нѣжные поцѣлуи.
Дни шли за днями, одинъ какъ другой. Колыхалъ-ли вѣтеръ розовые кусты, росшіе возлѣ дома, и шепталъ розамъ:—Есть-ли кто-нибудь красивѣе васъ?—розы качали головками и говорили:—Элиза красивѣе. Сидѣла-ли въ воскресный день у дверей своего домика какая-нибудь старушка, читавшая псалтирь, а вѣтеръ переворачивалъ листы, говоря книгѣ:—Есть-ли кто набожнѣе тебя?—книга отвѣчала:—Элиза набожнѣе! И розы, и псалтирь говорили сущую правду.
Но вотъ, Элизѣ минуло пятнадцать лѣтъ, и ее отправили
[116]домой. Увидавъ, какая она хорошенькая, королева разгнѣвалась и возненавидѣла падчерицу. Она съ удовольствіемъ превратила бы и ее въ дикую лебедь, да нельзя было сдѣлать этого сейчасъ же, потому что король хотѣлъ видѣть свою дочь.
И вотъ, рано утромъ королева пошла въ мраморную, всю изукрашенную чудными коврами и мягкими подушками, купальню, взяла трехъ жабъ, поцѣловала каждую и сказала первой:
— Сядь Элизѣ на голову, когда она войдетъ въ купальню; пусть она станетъ такою же тупой и лѣнивой, какъ ты! А ты сядь ей на лобъ!—сказала она другой.—Пусть Элиза будетъ такой же безобразной, какъ ты, и отецъ не узнаетъ ея! Ты же лягъ ей на сердце!—шепнула королева третьей жабѣ.—Пусть она станетъ злонравной и мучится отъ этого!
Затѣмъ, она спустила жабъ въ прозрачную воду, и вода сейчасъ же вся позеленѣла. Позвавъ Элизу, королева раздѣла ее и велѣла ей войти въ воду. Элиза погрузилась, и одна жаба сѣла ей на темя, другая на лобъ, а третья на грудь; но Элиза даже не замѣтила этого и, какъ только вышла изъ воды, по водѣ поплыли три красныхъ мака. Если бы жабы не были отравлены поцѣлуемъ вѣдьмы, онѣ превратились бы, полежавъ у Элизы на головѣ и на сердцѣ, въ красныя розы; дѣвушка была такъ набожна и невинна, что колдовство никакъ не могло подѣйствовать на нее.
Увидавъ это, злая королева натерла Элизу сокомъ грецкаго орѣха, такъ что она стала совсѣмъ коричневой, вымазала ей личико вонючей мазью и спутала ея чудные волосы. Теперь нельзя было и узнать хорошенькую Элизу. Даже отецъ ея испугался и сказалъ, что это не его дочь. Никто не признавалъ ея, кромѣ цѣпной собаки, да ласточекъ, но кто же бы сталъ слушать бѣдныхъ животныхъ!
Заплакала Элиза и подумала о своихъ выгнанныхъ братьяхъ, тайкомъ ушла изъ дворца и цѣлый день брела по полямъ и болотамъ, пробираясь къ лѣсу. Элиза и сама хорошенько не знала, куда надо ей идти, но такъ встосковалась по своимъ братьямъ, которые тоже были изгнаны изъ родного дома, что рѣшилась искать ихъ повсюду, пока не найдетъ.
Недолго пробыла она въ лѣсу, какъ уже настала ночь, и Элиза совсѣмъ сбилась съ дороги; тогда она улеглась на мягкій мохъ, прочла молитву на сонъ грядущій и склонила головку на пень. Въ лѣсу стояла тишина, воздухъ былъ такой мягкій,
[117]въ травѣ тамъ и сямъ мелькали, точно зеленые огоньки, сотни Ивановыхъ червячковъ,[1] а когда Элиза задѣла рукой за какой-то кустикъ, блестящія насѣкомыя посыпались въ траву звѣзднымъ дождемъ.
Всю ночь снились Элизѣ братья: всѣ они опять были дѣтьми, играли вмѣстѣ, писали грифелями на золотыхъ доскахъ и разсматривали чудеснѣйшую книжку съ картинками, которая стоила полкоролевства. Но писали они на доскахъ не черточки и нулики, какъ бывало прежде,—нѣтъ, они описывали все, что видѣли и пережили. Картины же въ книжкѣ были живыя: птицы распѣвали, а люди выскакивали изъ листовъ и разговаривали съ Элизой и ея братьями; но стоило ей захотѣть перевернуть листъ—они впрыгивали обратно; иначе въ картинкахъ вышла бы путаница.
Когда Элиза проснулась, солнышко стояло уже высоко; она даже не могла хорошенько видѣть его за густою листвой деревьевъ, но отдѣльные лучи его пробирались между вѣтвями и бѣгали золотыми зайчиками по травѣ; отъ зелени шелъ чудный запахъ, а птички чуть не садились Элизѣ на плечи. Невдалекѣ слышалось журчаніе источника; оказалось, что тутъ бѣжало нѣсколько большихъ ручьевъ, вливавшихся въ рѣчку съ чуднымъ песчанымъ дномъ. Рѣчка была окружена живой изгородью кустовъ, но въ одномъ мѣстѣ дикіе олени проломали для себя широкій проходъ, и Элиза могла спуститься къ самой водѣ. Вода въ рѣчкѣ была чистая и прозрачная; не шевели вѣтеръ вѣтвей деревьевъ и кустовъ, можно было бы подумать, что и деревья и кусты нарисованы на днѣ, такъ ясно они отражались въ зеркалѣ водъ.
Увидавъ въ водѣ свое лицо, Элиза совсѣмъ перепугалась, такое оно было черное и гадкое; но вотъ, она зачерпнула горстью воды, потерла глаза и лобъ, и опять заблестѣла ея бѣлая нѣжная кожа. Тогда Элиза раздѣлась совсѣмъ и вошла въ свѣжую чистую воду. Такой хорошенькой принцессы поискать было по бѣлу свѣту!
Одѣвшись и заплетя свои длинные волосы, она пошла къ журчащему источнику, напилась воды прямо изъ горсточки, и потомъ пошла дальше по лѣсу, сама не зная куда. Она думала о своихъ братьяхъ и надѣялась, что Богъ не покинетъ ея; это Онъ, вѣдь, повелѣлъ рости дикимъ лѣснымъ яблокамъ, чтобы напитать ими голодныхъ; Онъ же указалъ ей одну изъ
[118]такихъ яблонь, вѣтви которой гнулись отъ тяжести плодовъ. Утоливъ голодъ, Элиза подперла вѣтви палочками и углубилась въ самую чащу лѣса. Тамъ стояла такая тишина, что Элиза слышала свои собственные шаги, слышала шуршанье каждаго сухого листка, попадавшагося ей подъ ноги. Ни единой птички не залетало въ эту глушь, ни единый солнечный лучъ не проскальзывалъ сквозь сплошную чащу вѣтвей. Высокіе стволы стояли плотными рядами, точно бревенчатыя стѣны; никогда еще Элиза не бывала въ такой глуши.
Ночью стало еще темнѣе; во мху не свѣтилось ни единаго свѣтлячка. Печально улеглась Элиза на траву, и вдругъ ей показалось, что вѣтви надъ ней раздвинулись и на нее глянулъ добрыми очами Самъ Господь Богъ; маленькіе ангелочки выглядывали изъ-за его головы и изъ-подъ рукъ.
Проснувшись утромъ, она и сама не знала, было-ли то во снѣ или на яву.
Отправившись дальше, Элиза встрѣтила старушку съ корзинкой ягодъ; старушка дала дѣвушкѣ горсточку ягодъ, а Элиза спросила ее, не проѣзжали-ли тутъ, по лѣсу, одиннадцать принцевъ?
— Нѣтъ, сказала старушка:—но вчера я видѣла здѣсь на рѣкѣ одиннадцать лебедей въ золотыхъ коронахъ.
И старушка вывела Элизу къ обрыву, подъ которымъ протекала рѣка. По обѣимъ берегамъ росли деревья, простиравшія навстрѣчу другъ другу свои длинныя, густо покрытыя листьями вѣтви. Тѣ изъ деревьевъ, которымъ въ ихъ естественномъ положеніи не удавалось сплести своихъ вѣтвей съ вѣтвями ихъ братьевъ на противоположномъ берегу, такъ вытягивались надъ водой, что корни ихъ вылѣзали изъ земли, и они таки добивались своего.
Элиза простилась со старушкой и пошла къ устью рѣки, впадавшей въ открытое море.
И вотъ, передъ молодой дѣвушкой открылось чудное безбрежное море, но на всемъ водяномъ пространствѣ не виднѣлось ни одного паруса, не было ни единой лодочки, на которой бы она могла пуститься въ дальнѣйшій путь. Элиза посмотрѣла на безчисленные валуны, выброшенные на берегъ моремъ: вода отшлифовала ихъ такъ, что они стали совсѣмъ гладкими и круглыми. Всѣ остальные, выброшенные моремъ предметы: стекло, желѣзо и камни—тоже носили слѣды этой шлифовки,
[119]а, между тѣмъ, вода была мягче нѣжныхъ рукъ Элизы, и дѣвушка подумала: „Волны неустанно катятся одна за другой и, наконецъ, шлифуютъ самые твердые предметы. Буду же и я трудиться неустанно! Спасибо вамъ за науку, свѣтлыя, быстрыя волны! Сердце говоритъ мнѣ, что когда-нибудь вы отнесете меня къ моимъ милымъ братьямъ!“
На выброшенныхъ моремъ сухихъ водоросляхъ лежали одиннадцать бѣлыхъ лебединыхъ перьевъ; Элиза собрала и связала ихъ въ пучекъ; на перьяхъ еще блестѣли капли—росы или слезъ, кто знаетъ? Пустынно было на берегу, но Элиза не чувствовала этого: море представляло собою вѣчное разнообразіе; въ нѣсколько часовъ тутъ можно было насмотрѣться больше, чѣмъ въ цѣлый годъ гдѣ-нибудь на берегахъ прѣсныхъ внутреннихъ озеръ. Если на небо надвигалась большая черная туча, и вѣтеръ крѣпчалъ, море какъ будто говорило: „Я тоже могу почернѣть!“—начинало бурлить, волноваться и „выворачивать бѣлки.“ Если же облака были розоватаго цвѣта, а вѣтеръ спалъ, и море было похоже на лепестокъ розы; иногда становилось оно зеленымъ, иногда бѣлымъ; но какая бы тишь ни стояла въ воздухѣ, и какъ бы спокойно ни было самое море, у берега постоянно было замѣтно легкое волненіе,—вода тихо вздымалась, словно грудь спящаго ребенка.
Когда солнце было близко къ закату, Элиза увидала вереницу летѣвшихъ къ берегу дикихъ лебедей въ золотыхъ коронахъ; всѣхъ лебедей было одиннадцать, и летѣли они одинъ за другимъ, вытянувшись длинною бѣлою лентой. Элиза взобралась на верхъ обрыва и спряталась за кустикъ. Лебеди спустились недалеко отъ нея и захлопали своими большими бѣлыми крыльями.
Въ ту же самую минуту, какъ солнце скрылось подъ водой, опереніе съ лебедей вокругъ спало, и на землѣ очутились одиннадцать красавцевъ-принцевъ, Элизиныхъ братьевъ! Элиза громко вскрикнула; она сразу узнала ихъ, несмотря на то, что они успѣли сильно измѣниться; сердце подсказало ей, что это они! Она бросилась въ ихъ объятія, называла ихъ всѣхъ по именамъ, а они-то какъ обрадовались, увидавъ и узнавъ свою сестрицу, которая такъ выросла и похорошѣла. Элиза и ея братья смѣялись и плакали, и скоро узнали другъ отъ друга, какъ дурно поступила съ ними мачиха.
— Мы, братья,—сказалъ самый старшій:—летаемъ въ видѣ
[120]дикихъ лебедей весь день, отъ восхода до самаго заката солнечнаго; когда же солнце заходитъ, мы опять принимаемъ человѣческій образъ. Поэтому ко времени захода солнца, мы всегда должны имѣть подъ ногами твердую землю: случись намъ превратиться въ людей во время нашего полета подъ облаками, мы тотчасъ же упали бы съ такой страшной высоты. Живемъ же мы не тутъ; далеко-далеко за моремъ лежитъ такая-же чудная страна, какъ эта, но дорога туда длинна, приходится перелетѣть черезъ все море, а по пути нѣтъ ни единаго острова, гдѣ бы мы могли провести ночь. Только по самой серединѣ моря торчитъ небольшой одинокій утесъ, на которомъ мы кое-какъ и можемъ отдохнуть, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Если море бушуетъ, брызги воды перелетаютъ даже черезъ наши головы, но мы благодаримъ Бога и за такое пристанище: не будь его, намъ вовсе не удалось бы навѣстить нашей милой родины—и теперь-то для этого перелета намъ приходится выбирать два изъ самыхъ длинныхъ дней въ году. Лишь разъ въ годъ позволено намъ прилетать на родину; мы можемъ оставаться здѣсь одиннадцать дней и летать надъ этимъ большимъ лѣсомъ, откуда намъ видно дворецъ, гдѣ мы родились и гдѣ живетъ нашъ отецъ, и колокольню церкви, гдѣ покоится наша мать. Тутъ даже кусты и деревья кажутся намъ родными; тутъ по равнинамъ попрежнему бѣгаютъ дикія лошади, которыхъ мы видѣли въ дни нашего дѣтства, а угольщики попрежнему поютъ тѣ пѣсни, подъ которыя мы плясали дѣтьми. Тутъ наша родина, сюда тянетъ насъ всѣмъ сердцемъ, и здѣсь-то мы нашли тебя, милая, дорогая сестричка! Два дня еще можемъ мы пробыть здѣсь, а затѣмъ должны улетѣть за море въ чудную, но не родную намъ страну! Какъ же намъ взять тебя съ собою? У насъ нѣтъ ни корабля, ни лодки!
— Какъ бы мнѣ освободить васъ отъ чаръ?—спросила братьевъ сестра.
Такъ они проговорили почти всю ночь и задремали только на нѣсколько часовъ.
Элиза проснулась отъ шума лебединыхъ крылъ. Братья опять стали птицами и летали въ воздухѣ большими кругами, а потомъ и совсѣмъ скрылись изъ виду. Съ Элизой остался только самый младшій изъ братьевъ; лебедь положилъ свою голову ей на колѣни, а она гладила и перебирала его перышки. Цѣлый день провели они вдвоемъ, къ вечеру же прилетѣли и остальные,
[121]и, когда солнце сѣло, всѣ вновь приняли человѣческій образъ.
— Завтра мы должны улетѣть отсюда и не смѣемъ вернуться раньше будущаго года, но тебя мы не покинемъ здѣсь! Хватитъ-ли у тебя мужества улетѣть съ нами? Моя рука довольно сильна, чтобы пронести тебя черезъ лѣсъ—неужели же всѣ наши крылья не смогутъ перенести тебя черезъ море?
— Да, возьмите меня съ собой!—сказала Элиза.
Всю ночь провели они за плетеньемъ сѣтки изъ гибкой ивовой коры и тростника; сѣтка вышла большая и прочная; въ нее положили Элизу; превратившись на восходѣ солнца въ лебедей, братья схватили сѣтку клювами и взвились съ милой, спавшей еще сладкимъ сномъ, сестрицей къ облакамъ. Лучи солнца свѣтили ей прямо въ лицо, поэтому одинъ изъ лебедей полетѣлъ надъ ея головой, защищая ее отъ солнца своими широкими крыльями.
Они были уже далеко отъ земли, когда Элиза проснулась, и ей показалось, что она видитъ сонъ на яву, такъ странно было ей летѣть по воздуху. Возлѣ нея лежала вѣтка съ чудесными спѣлыми ягодами и пучекъ вкусныхъ кореньевъ; ихъ набралъ и положилъ къ ней самый младшій изъ братьевъ, и она благодарно улыбнулась ему,—она догадалась, что это онъ летѣлъ надъ ней и защищалъ ее отъ солнца своими крыльями.
Высоко-высоко летѣли они, такъ что первый корабль, который они увидѣли въ морѣ, показался имъ плавающею по водѣ чайкой. Въ небѣ позади ихъ стояло большое облако—настоящая гора!—и на немъ Элиза увидала движущіяся исполинскія тѣни одиннадцати лебедей и свою собственную. Вотъ была картина, какихъ ей еще не приходилось видѣть! Но по мѣрѣ того, какъ солнце подымалось выше, и облако оставалось все дальше и дальше позади, воздушныя тѣневыя картины мало-по-малу исчезли.
Цѣлый день летѣли лебеди, какъ пущенная изъ лука стрѣла, но все-таки медленнѣе обыкновеннаго; теперь, вѣдь, они несли сестру. День сталъ клониться къ вечеру, поднялась непогода; Элиза со страхомъ слѣдила за тѣмъ, какъ опускалось солнце,—одинокаго морского утеса все еще не было видно. Вотъ ей показалось, что лебеди какъ-то усиленно машутъ крыльями. Ахъ, это она была виной того, что они не могли летѣть быстрѣе! Зайдетъ солнце, они станутъ людьми, упадутъ въ море и утонутъ! И она отъ всего сердца стала молиться Богу, но
[122]утесъ все не показывался. Черная туча приближалась, сильные порывы вѣтра предвѣщали бурю, облака собрались въ сплошную грозную свинцовую волну, катившуюся по небу; молнія сверкала за молніей.
Однимъ своимъ краемъ солнце почти уже касалось воды; сердце Элизы затрепетало; лебеди вдругъ полетѣли внизъ съ неимовѣрною быстротой, и дѣвушка подумала уже, что всѣ они падаютъ; но нѣтъ, они опять продолжали летѣть. Солнце наполовину скрылось подъ водой, и тогда только Элиза увидала подъ собой утесъ, величиною не больше тюленя, высунувшаго изъ воды голову. Солнце быстро угасало; теперь оно казалось только небольшою блестящею звѣздочкой; но вотъ, лебеди ступили ногой на твердую почву, и солнце погасло, какъ послѣдняя искра догорѣвшей бумаги. Элиза увидѣла вокругъ себя братьевъ, стоявшихъ рука объ руку; всѣ они едва умѣщались на крошечномъ утесѣ; море бѣшено билось объ него и окатывало ихъ цѣлымъ дождемъ брызгъ; небо пылало отъ молній, и ежеминутно грохоталъ громъ, но сестра и братья держались за руки и пѣли псаломъ, вливавшій въ ихъ сердца утѣшеніе и мужество.
На зарѣ буря улеглась, въ воздухѣ опять стало ясно и тихо; съ восходомъ солнца лебеди съ Элизой полетѣли дальше. Море еще волновалось, и они видѣли съ высоты, какъ плыла по темно-зеленой водѣ, точно милліоны лебедей, бѣлая пѣна.
Когда солнце поднялось выше, Элиза увидала передъ собой какъ бы плавающую въ воздухѣ гористую страну съ массами блестящаго льда на скалахъ; между скалами возвышался необозримый замокъ, обвитый какими-то смѣлыми воздушными галлереями изъ колоннъ; внизу подъ нимъ качались пальмовые лѣса и роскошные цвѣты, величиною съ мельничныя колеса. Элиза спросила, не это-ли та страна, куда они летятъ, но лебеди покачали головами: она видѣла передъ собой чудный, вѣчно измѣняющійся облачный замокъ Фаты-Морганы[2]; туда они не смѣли принести ни единой человѣческой души. Элиза опять устремила свой взоръ на замокъ, и вотъ, горы, лѣса и замокъ сдвинулись вмѣстѣ, и изъ нихъ образовались двадцать одинаковыхъ величественныхъ церквей съ колокольнями и остроконечными окнами. Ей показалось даже, что она слышитъ звуки
[123]органа, но это шумѣло море. Теперь церкви были совсѣмъ близко, но вдругъ превратились въ цѣлую флотилію кораблей; Элиза вглядѣлась пристальнѣе и увидѣла, что это просто морской туманъ, подымавшійся надъ водой. Да, передъ глазами у нея были вѣчно смѣняющіеся воздушные образы и картины! Но вотъ, наконецъ, показалась и настоящая земля, куда они летѣли. Тамъ возвышались чудныя горы, кедровые лѣса, города и замки. Задолго до захода солнца, Элиза сидѣла на скалѣ передъ большою пещерой, точно обвѣшанной вышитыми зелеными коврами,—такъ обросла она нѣжно-зелеными ползучими растеніями.
— Посмотримъ, что приснится тебѣ тутъ ночью!—сказалъ младшій изъ братьевъ и указалъ сестрѣ ея спальню.
— Ахъ, если бы мнѣ приснилось, какъ освободить васъ отъ чаръ!—сказала она, и эта мысль такъ и не выходила у нея изъ головы.
Элиза стала усердно молиться Богу и продолжала свою молитву даже во снѣ. И вотъ, ей пригрезилось, что она летитъ высоко-высоко, по воздуху, къ замку Фаты-Морганы, и что фея сама выходитъ къ ней на встрѣчу, такая свѣтлая и прекрасная, но въ то же время удивительно похожая на ту старушку, которая дала Элизѣ въ лѣсу ягодъ и разсказала о лебедяхъ въ золотыхъ коронахъ.
— Твоихъ братьевъ можно спасти,—сказала она:—но хватитъ-ли у тебя мужества и стойкости? Вода мягче твоихъ нѣжныхъ рукъ и все-таки шлифуетъ камни, но она не ощущаетъ боли, которую будутъ ощущать твои пальцы; у воды нѣтъ сердца, которое бы стало изнывать отъ страха и муки, какъ твое. Видишь, у меня въ рукахъ крапива? Такая крапива растетъ здѣсь возлѣ пещеры, и только она, да еще та крапива, что растетъ на кладбищахъ, можетъ тебѣ пригодиться; замѣть же ее! Ты нарвешь этой крапивы, хотя руки твои покроются волдырями отъ обжоговъ; потомъ разомнешь ее ногами, ссучишь изъ полученнаго льна длинныя нити, затѣмъ сплетешь изъ нихъ одиннадцать рубашекъ-панцырей съ длинными рукавами и набросишь ихъ на лебедей; тогда колдовство исчезнетъ. Но помни, что съ той минуты, какъ ты начнешь свою работу и до тѣхъ поръ, пока не окончишь ея, хотя бы она длилась цѣлые годы, ты не должна говорить ни слова. Первое же слово, которое сорвется у тебя съ языка, пронзитъ
[124]сердца твоихъ братьевъ, какъ кинжаломъ. Ихъ жизнь и смерть будутъ въ твоихъ рукахъ! Помни же все это!
И фея коснулась ея руки жгучею крапивой; Элиза почувствовала боль, какъ отъ обжога, и проснулась. Былъ уже свѣтлый день, и рядомъ съ ней лежалъ пучекъ крапивы, точь-въ-точь какъ та, которую она видѣла сейчасъ во снѣ. Тогда она упала на колѣни, поблагодарила Бога и вышла изъ пещеры, чтобы сейчасъ же приняться за работу.
Своими нѣжными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и руки ея покрывались крупными волдырями, но она съ радостью переносила боль: только бы удалось ей спасти милыхъ братьевъ! Потомъ она размяла крапиву голыми ногами и стала сучить зеленый ленъ.
Съ заходомъ солнца явились братья и очень испугались, видя, что она стала нѣмой. Они думали, что это новое колдовство ихъ злой мачихи, но взглянувъ на ея руки, поняли, что она стала нѣмой ради ихъ спасенія. Самый младшій изъ братьевъ заплакалъ; слезы его падали ей на руки, и тамъ, гдѣ упадетъ слезинка, исчезали и жгучіе волдыри, утихала и боль.
Ночь Элиза провела за своей работой; отдыхъ не шелъ ей на умъ; она думала только о томъ, какъ бы поскорѣе освободить своихъ милыхъ братьевъ. Весь слѣдующій день, пока лебеди летали, она оставалась одна-одинешенька, но никогда еще время не летѣло для нея съ такой быстротой. Одна рубашка-панцырь была готова, и дѣвушка принялась за слѣдующую.
Вдругъ въ горахъ послышались звуки охотничьихъ роговъ; Элиза испугалась; звуки все приближались, затѣмъ раздался лай собакъ. Дѣвушка скрылась въ пещеру, связала всю собранную ею крапиву въ пучекъ и сѣла на него.
Въ ту же минуту изъ-за кустовъ выпрыгнула большая собака, за ней другая и третья; онѣ громко лаяли и бѣгали взадъ и впередъ. Чрезъ нѣсколько минутъ у пещеры собрались всѣ охотники; самый красивый изъ нихъ былъ король той страны; онъ подошелъ къ Элизѣ,—никогда еще не встрѣчалъ онъ такой красавицы!
— Какъ ты попала сюда, прелестное дитя?—спросилъ онъ, но Элиза только покачала головой; она, вѣдь, не смѣла говорить: отъ ея молчанія зависѣла жизнь и спасеніе ея братьевъ.
[125]Руки свои Элиза спрятала подъ передникъ, чтобы король не увидалъ, какъ она страдаетъ.
— Пойдемъ со мной!—сказалъ онъ.—Здѣсь тебѣ нельзя оставаться! Если ты такъ же добра, какъ хороша, я наряжу тебя въ шелкъ и бархатъ, надѣну тебѣ на голову золотую корону, и ты будешь жить въ моемъ великолѣпномъ дворцѣ!—И онъ посадилъ ее на сѣдло передъ собой; Элиза плакала и ломала себѣ руки, но король сказалъ:—Я хочу только твоего счастья. Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня!
И повезъ ее черезъ горы, а охотники скакали слѣдомъ.
Къ вечеру передъ ними показалась великолѣпная столица короля, съ церквами и куполами, и король привелъ Элизу въ свой дворецъ, гдѣ въ высокихъ мраморныхъ покояхъ журчали фонтаны, а стѣны и потолки были изукрашены живописью. Но Элиза не смотрѣла ни на что, плакала и тосковала; безучастно отдалась она въ распоряженіе прислужницъ, и тѣ надѣли на нее королевскія одежды, вплели ей въ волосы жемчужныя нити и натянули на обожженные пальцы тонкія перчатки.
Богатые уборы такъ шли къ ней, она была въ нихъ такъ ослѣпительно хороша, что весь дворъ преклонился передъ ней еще ниже, а король провозгласилъ ее своей невѣстой, хотя архіепископъ и покачивалъ головой, нашептывая королю, что лѣсная красавица, должно быть, вѣдьма, что она отвела имъ всѣмъ глаза и околдовала сердце короля.
Король, однако, не сталъ его слушать, подалъ знакъ музыкантамъ, велѣлъ вызвать прелестнѣйшихъ танцовщицъ и подавать на столъ дорогія блюда, а самъ повелъ Элизу черезъ благоухающіе сады въ великолѣпные покои, она же оставалась попрежнему грустною и печальною. Но вотъ король открылъ дверцу въ маленькую комнатку, находившуюся какъ разъ возлѣ ея спальни. Комнатка вся была увѣшана зелеными коврами и напоминала лѣсную пещеру, гдѣ нашли Элизу; на полу лежала связка крапивнаго льна, а на потолкѣ висѣла сплетенная Элизой рубашка-панцырь; все это, какъ диковинку, захватилъ съ собой изъ лѣса одинъ изъ охотниковъ.
— Вотъ тутъ ты можешь вспоминать свое прежнее жилище!—сказалъ король.—Тутъ и работа твоя; можетъ быть, ты пожелаешь иногда поразвлечься, среди всей окружающей тебя пышности, воспоминаніями о прошломъ!
Увидавъ дорогую ея сердцу работу, Элиза улыбнулась и
[126]покраснѣла; она подумала о спасеніи братьевъ и поцѣловала у короля руку, а онъ прижалъ ее къ сердцу и велѣлъ звонить въ колокола по случаю своей свадьбы. Нѣмая лѣсная красавица стала королевой.
Архіепископъ продолжалъ нашептывать королю злыя рѣчи, но онѣ не доходили до сердца короля, и свадьба состоялась. Архіепископъ самъ долженъ былъ надѣть на невѣсту корону; съ досады онъ такъ плотно надвинулъ ей на лобъ узкій золотой обручъ, что всякому стало бы больно, но она даже не обратила на это вниманія: что значила для нея тѣлесная боль, если сердце ея изнывало отъ тоски и жалости къ милымъ братьямъ! Губы ея попрежнему были сжаты, ни единаго слова не вылетало изъ нихъ,—она знала, что отъ ея молчанія зависитъ жизнь братьевъ—зато въ глазахъ свѣтилась горячая любовь къ доброму, красивому королю, который дѣлалъ все, чтобы только порадовать ее. Съ каждымъ днемъ она привязывалась къ нему все больше и больше. О! если бы она могла довѣриться ему, высказать ему свои страданія, но увы! она должна была молчать, пока не окончитъ своей работы. По ночамъ она тихонько уходила изъ королевской спальни въ свою потаенную комнатку, похожую на пещеру, и плела тамъ одну рубашку-панцырь за другой, но когда принялась уже за седьмую, у нея вышелъ весь ленъ.
Она знала, что можетъ найти такую крапиву на кладбищѣ, но, вѣдь, она должна была рвать ее сама; какъ же быть?
„О, что значитъ тѣлесная боль въ сравненіи съ печалью, терзающею мое сердце!“—думала Элиза.—„Я должна рѣшиться! Господь не оставитъ меня!“
Сердце ея сжималось отъ страха, точно она шла на дурное дѣло, когда пробиралась лунною ночью въ садъ, а оттуда по длиннымъ аллеямъ и пустыннымъ улицамъ на кладбище. На широкихъ могильныхъ плитахъ сидѣли отвратительныя вѣдьмы; онѣ сбросили съ себя лохмотья, точно собирались купаться, разрывали своими костлявыми пальцами свѣжія могилы, вытаскивали оттуда тѣла и пожирали ихъ. Элизѣ пришлось пройти мимо нихъ, и онѣ такъ и таращили на нее свои злые глаза, но она сотворила молитву, набрала крапивы и вернулась домой.
Лишь одинъ человѣкъ не спалъ въ ту ночь и видѣлъ ее—архіепископъ; теперь онъ убѣдился, что былъ правъ,
[127]подозрѣвая королеву; и такъ, она была вѣдьмой и потому съумѣла околдовать короля и весь народъ.
Когда король пришелъ къ нему въ исповѣдальню, архіепископъ разсказалъ ему о томъ, что видѣлъ и что подозрѣвалъ; злые слова такъ и сыпались у него съ языка, а рѣзныя изображенія святыхъ качали головами, точно хотѣли сказать: „Неправда, Элиза невинна!“ Но архіепископъ перетолковалъ это по своему, говоря, что и святые свидѣтельствуютъ противъ нея, неодобрительно качая головами. Двѣ крупныя слезы покатились по щекамъ короля, сомнѣніе и отчаяніе овладѣли его сердцемъ. Ночью онъ только притворился, что спитъ, на самомъ же дѣлѣ сонъ бѣжалъ у него съ глазъ. И вотъ, онъ увидѣлъ, что Элиза встала и скрылась изъ спальни; въ слѣдующія ночи повторилось то же самое; онъ слѣдилъ за нею и видѣлъ, какъ она исчезала въ своей потаенной комнаткѣ.
Чело короля становилось все мрачнѣе и мрачнѣе; Элиза замѣчала это, но не понимала причины; сердце ея ныло отъ страха и отъ жалости къ братьямъ; на королевскій пурпуръ катились горькія слезы, блестѣвшія, какъ алмазы, а люди, видѣвшіе ея богатые уборы, желали быть на мѣстѣ королевы! Но скоро-скоро конецъ ея работѣ; недоставало всего одной рубашки, и тутъ у Элизы опять не хватило льна. Еще разъ, послѣдній разъ нужно было сходить на кладбище и нарвать нѣсколько горстей крапивы. Она съ ужасомъ подумала о пустынномъ кладбищѣ и о страшныхъ вѣдьмахъ; но рѣшимость ея спасти братьевъ была непоколебима, какъ и вѣра въ Бога.
Элиза отправилась, но король съ архіепископомъ слѣдили за ней и увидали, какъ она скрылась за кладбищенскою оградой; подойдя поближе, они увидѣли сидѣвшихъ на могильныхъ плитахъ вѣдьмъ, и король повернулъ назадъ: между этими вѣдьмами находилась, вѣдь, и та, чья голова только что покоилась на его груди!
— Пусть судитъ ее народъ!—сказалъ онъ.
И народъ присудилъ—сжечь королеву на кострѣ.
Изъ великолѣпныхъ королевскихъ покоевъ Элизу перевели въ мрачное сырое подземелье, съ желѣзными рѣшетками на окнахъ, въ которыя со свистомъ врывался вѣтеръ. Вмѣсто бархата и шелка дали бѣдняжкѣ связку набранной ею на кладбищѣ крапивы; эта жгучая связка должна была служить Элизѣ изголовьемъ, а сплетенныя ею жесткія рубашки-панцыри—
[128]постелью и коврами; но дороже всего этого ей ничего и не могли дать, и она съ молитвой на устахъ вновь принялась за свою работу. Съ улицы доносились до Элизы оскорбительныя пѣсни насмѣхавшихся надъ нею уличныхъ мальчишекъ; ни одна живая душа не обратилась къ ней со словомъ утѣшенія и сочувствія.
Вечеромъ у рѣшетки раздался шумъ лебединыхъ крылъ,— это отыскалъ сестру самый младшій изъ братьевъ, и она громко зарыдала отъ радости, хотя и знала, что ей оставалось жить всего одну ночь; зато работа ея подходила къ концу, и братья были тутъ!
Архіепископъ пришелъ провести съ нею ея послѣднія часы,—такъ обѣщалъ онъ королю—но она покачала головой и взоромъ и знаками попросила его уйти; въ эту ночь ей, вѣдь, нужно было кончить свою работу, иначе пропали бы задаромъ всѣ ея страданія, слезы и безсонныя ночи! Архіепископъ ушелъ, понося ее бранными словами, но бѣдняжка Элиза знала свою невинность и продолжала работать.
Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки, шмыгавшія по полу, стали собирать и приносить къ ея ногамъ разбросанные стебли крапивы, а дроздъ, сидѣвшій за рѣшетчатымъ окномъ, утѣшалъ ее своею веселою пѣсенкой.
На зарѣ, незадолго до восхода солнца, у дворцовыхъ воротъ появились одиннадцать братьевъ Элизы и потребовали, чтобы ихъ впустили къ королю. Имъ отвѣчали, что этого никакъ нельзя: король еще спалъ и никто не смѣлъ его безпокоить. Они продолжали просить, потомъ стали угрожать; явилась стража, а затѣмъ и самъ король—узнать въ чемъ дѣло. Но въ эту минуту взошло солнце, и никакихъ братьевъ больше не было,—надъ дворцомъ взвились одиннадцать дикихъ лебедей.
Народъ валомъ повалилъ за городъ посмотрѣть, какъ будутъ жечь вѣдьму. Жалкая кляча везла телѣгу, въ которой сидѣла Элиза; на нее накинули плащъ изъ грубаго мѣшочнаго холста; ея чудные, длинные волосы были распущены по плечамъ, въ лицѣ не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зеленый ленъ. Даже по дорогѣ къ мѣсту казни не выпускала она изъ рукъ начатой работы; десять рубашекъ-панцырей лежали у ея ногъ совсѣмъ готовыя, одиннадцатую она плела. Чернь глумилась надъ нею.
— Посмотрите на вѣдьму! Ишь, бормочетъ! Небось, не
[129]
молитвенникъ у нея въ рукахъ—нѣтъ, все возится съ своими колдовскими штуками! Вырвемъ-ка ихъ у нея, да разорвемъ въ клочки.
И они тѣснились вокругъ нея, собираясь вырвать изъ ея рукъ работу, какъ вдругъ прилетѣли одиннадцать бѣлыхъ лебедей, сѣли вокругъ нея по краямъ телѣги и шумно захлопали своими могучими крыльями. Испуганная чернь отступила.
— Это знаменіе небесное! Она невинна!—шептали многіе, но не смѣли сказать этого вслухъ.
Палачъ схватилъ Элизу за руку, но она поспѣшно набросила на лебедей одиннадцать рубашекъ, и—передъ ней стояли одиннадцать красавцевъ-принцевъ, только у самаго младшаго не хватало одной руки; вмѣсто нея было лебединое крыло: Элиза не успѣла докончить послѣдней рубашки, и въ ней недоставало одного рукава.
— Теперь я могу говорить!—сказала она.—Я невинна!
И народъ, видѣвшій все, что произошло, преклонился передъ ней, какъ передъ святой, но она безъ чувствъ упала въ объятія братьевъ, такъ подѣйствовали на нее неустанное напряженіе силъ, страхъ и боль.
— Да, она невинна!—сказалъ самый старшій братъ и разсказалъ все, какъ было, и пока онъ говорилъ, въ воздухѣ распространилось благоуханіе, точно отъ милліоновъ розъ: это каждое полѣно въ кострѣ пустило корни и ростки, и образовался высокій благоухающій кустъ, покрытый красными розами. На самой же верхушкѣ куста блестѣлъ, какъ звѣзда, ослѣпительно-бѣлый цвѣтокъ. Король сорвалъ его, положилъ на грудь Элизы, и она пришла въ себя на радость и на счастье!
Всѣ церковные колокола зазвонили сами собой, птицы слетѣлись цѣлыми стаями, и ко дворцу потянулось такое свадебное шествіе, какого не видалъ еще ни одинъ король!
