[110]Было когда-то двадцать пять оловянныхъ солдатиковъ, родныхъ братьевъ по матери—старой оловянной ложкѣ; ружье на плечѣ, голова прямо, красный съ синимъ мундиръ—ну, прелесть
[111]что за солдаты! Первыя слова, которыя они услышали, когда открыли ихъ домикъ-коробку были: „Ахъ, оловянные солдатики!“ Это закричалъ, хлопая въ ладоши, маленькій мальчикъ, которому подарили оловянныхъ солдатиковъ въ день его рожденія. Онъ сейчасъ же принялся разставлять ихъ на столѣ. Всѣ солдатики были совершенно одинаковы, кромѣ одного, который былъ объ одной ногѣ. Его отливали послѣднимъ, и олова немножко не хватило, но онъ стоялъ на своей одной ногѣ такъ же твердо, какъ другіе на двухъ; и онъ-то какъ разъ и оказался самымъ замѣчательнымъ изъ всѣхъ.
На столѣ, гдѣ очутились солдатики, было много разныхъ игрушекъ, но больше всего бросался въ глаза чудесный дворецъ изъ картона. Сквозь маленькія окна можно было видѣть дворцовыя покои; передъ самымъ дворцомъ, вокругъ маленькаго зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца, а по озеру плавали и любовались своимъ отраженіемъ восковые лебеди. Все это было чудо, какъ мило, но милѣе всего была барышня, стоявшая на самомъ порогѣ дворца. Она была вырѣзана изъ бумаги и одѣта въ юбочку изъ тончайшаго батиста; черезъ плечо у нея шла узенькая голубая ленточка въ видѣ шарфа, а на груди сверкала розетка величиною съ лицо самой барышни. Барышня стояла на одной ножкѣ, вытянувъ руки,—она была танцовщицей—а другую ногу подняла такъ высоко, что нашъ солдатикъ совсѣмъ не могъ видѣть ея, и подумалъ, что красавица тоже одноногая, какъ онъ.
„Вотъ бы мнѣ жена!“—подумалъ онъ.—„Только она, какъ видно, изъ знатныхъ, живетъ во дворцѣ, а у меня только и есть, что коробка, да и то въ ней насъ набито двадцать пять штукъ,—ей тамъ не мѣсто! Но познакомиться все же не мѣшаетъ“.
И онъ притаился за табакеркой, которая стояла тутъ же на столѣ; отсюда ему отлично было видно прелестную танцовщицу, которая все стояла на одной ногѣ, не теряя равновѣсія.
Поздно вечеромъ всѣхъ другихъ оловянныхъ солдатиковъ уложили въ коробку, и всѣ люди въ домѣ полегли спать. Теперь игрушки сами стали играть „въ гости“, „въ войну“ и „въ балъ“. Оловянные солдатики принялись стучать въ стѣнки коробки, — они тоже хотѣли играть, да не могли приподнять крышки. Орѣшный щелкунъ кувыркался, грифель плясалъ по
[112]доскѣ; поднялся такой шумъ и гамъ, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами! Не трогались съ мѣста только танцовщица и оловянный солдатикъ: она по прежнему держалась на вытянутомъ носкѣ, простирая руки впередъ, онъ бодро стоялъ подъ ружьемъ и не сводилъ съ нея глазъ.
Пробило двѣнадцать. Щелкъ!—табакерка раскрылась.
Тамъ не было табаку, а маленькій, черный бука; вотъ такъ фокусъ!
— Оловянный солдатикъ,—сказалъ бука:—нечего тебѣ заглядываться!
Оловянный солдатикъ будто и не слыхалъ.
— Ну, постой-же!—сказалъ бука.
Утромъ дѣти встали, и оловяннаго солдатика поставили на окно.
Вдругъ—по милости-ли буки или отъ сквозняка—окно распахнулось, и нашъ солдатикъ полетѣлъ головой внизъ съ третьяго этажа,—только въ ушахъ засвистѣло! Минута—и онъ уже стоялъ на мостовой кверху ногой: голова его въ каскѣ и ружье застряли между камнями мостовой.
Мальчикъ и служанка сейчасъ же выбѣжали на поиски, но сколько ни старались, найти солдатика не могли; они чуть не наступали на него ногами, и все-таки не замѣчали его. Закричи онъ имъ: „Я тутъ!“ они, конечно, сейчасъ же нашли бы его, но онъ считалъ неприличнымъ кричать на улицѣ: онъ, вѣдь, носилъ мундиръ!
Началъ накрапывать дождикъ; сильнѣе, сильнѣе, наконецъ, пошелъ настоящій ливень. Когда опять прояснилось, пришли двое уличныхъ мальчишекъ.
— Эй!—сказалъ одинъ.—Вонъ оловянный солдатикъ! Отправимъ его въ плаваніе!
И они сдѣлали изъ газетной бумаги лодочку, посадили туда оловяннаго солдатика и пустили въ канавку. Сами мальчишки бѣжали рядомъ и хлопали въ ладоши. Эхъ-ма! Вотъ такъ волны ходили по канавкѣ! Теченіе такъ и несло,—не мудрено, послѣ такого ливня!
Лодочку бросало и вертѣло во всѣ стороны, такъ что оловянный солдатикъ весь дрожалъ, но онъ держался стойко: ружье на плечѣ, голова прямо, грудь впередъ!
Лодку понесло подъ длинные мостики: стало такъ темно, точно солдатикъ опять попалъ въ коробку.
[113]„Куда меня несетъ?“—думалъ онъ.—„Да, это все штуки гадкаго буки! Ахъ, если бы со мною въ лодкѣ сидѣла та красавица, по мнѣ будь хоть вдвое темнѣе!“
Въ эту минуту изъ-подъ мостковъ выскочила большая крыса.
— Паспортъ есть?—спросила она.—Давай паспортъ!
Но оловянный солдатикъ молчалъ и крѣпко держалъ ружье. Лодку несло, а крыса бѣжала за ней въ догонку. У! какъ она скрежетала зубами и кричала плывущимъ на встрѣчу щепкамъ и соломинкамъ:
— Держи, держи его! Онъ не внесъ пошлины, не показалъ паспорта!
Но теченіе несло лодку все быстрѣе и быстрѣе, и оловянный солдатикъ уже видѣлъ впереди свѣтъ, какъ вдругъ услышалъ такой страшный шумъ, что струсилъ бы любой храбрецъ. Представьте себѣ, у конца мостика канавка впадала въ большой каналъ! Это было для солдатика такъ же страшно, какъ для насъ нестись на лодкѣ къ большому водопаду.
Но остановиться уже было нельзя. Лодка съ солдатикомъ скользнула внизъ; бѣдняга держался по прежнему въ струнку и даже глазомъ не сморгнулъ. Лодка завертѣлась… Разъ, два—наполнилась водой до краевъ и стала тонуть. Оловянный солдатикъ очутился по горло въ водѣ; дальше, больше… вода покрыла его съ головой! Тутъ онъ подумалъ о своей красавицѣ: не видать ему ея больше. Въ ушахъ у него звучало:
Впередъ стремись, о, воинъ,
И смерть спокойно встрѣть!
Бумага разорвалась, и оловянный солдатикъ пошелъ было ко дну, но въ ту же минуту его проглотила рыба.
Какая темнота! Хуже, чѣмъ подъ мостками, да еще страхъ какъ узко! Но оловянный солдатикъ держался стойко и лежалъ во всю длину, крѣпко прижимая къ себѣ ружье.
Рыба металась туда и сюда, выдѣлывала самые удивительные скачки, но вдругъ замерла, точно въ нее ударила молнія. Блеснулъ свѣтъ, и кто-то закричалъ: „Оловянный солдатикъ!“ Дѣло въ томъ, что рыбу поймали, свезли на рынокъ, потомъ она попала на кухню, и кухарка распорола ей брюхо большимъ ножомъ. Кухарка взяла оловяннаго солдатика двумя пальцами за талію и понесла въ комнату, куда сбѣжались
[114]посмотрѣть на замѣчательнаго путешественника всѣ домашніе. Но оловянный солдатикъ не загордился. Его поставили на столъ, и—чего, чего ни бываетъ на свѣтѣ!—онъ увидалъ себя въ той же самой комнатѣ, увидалъ тѣхъ же дѣтей, тѣ же игрушки и чудесный дворецъ съ красавицей-танцовщицей! Она попрежнему стояла на одной ножкѣ, высоко поднявъ другую. Вотъ такъ стойкость! Оловянный солдатикъ былъ тронутъ и чуть не заплакалъ оловомъ, но это было бы неприлично и онъ удержался. Онъ смотрѣлъ на нее, она на него, но они не перемолвились ни словомъ.
Вдругъ одинъ изъ мальчиковъ схватилъ оловяннаго солдатика и ни съ того, ни съ сего швырнулъ его прямо въ печку. Навѣрное это все бука подстроилъ! Оловянный солдатикъ стоялъ въ полномъ освѣщеніи. Ему было ужасно жарко, отъ огня или отъ любви—онъ и самъ не зналъ. Краски съ него совсѣмъ слѣзли, онъ весь полинялъ; кто знаетъ отчего—отъ дороги или отъ горя? Онъ смотрѣлъ на танцовщицу, она на него, и онъ чувствовалъ, что таетъ, но все еще держался стойко, съ ружьемъ на плечѣ. Вдругъ дверь въ комнатѣ распахнулась, вѣтеръ подхватилъ танцовщицу, и она, какъ сильфида,[1] порхнула прямо въ печку къ оловянному солдатику, вспыхнула разомъ, и—конецъ! А оловянный солдатикъ растаялъ и сплавился въ комочекъ. На другой день горничная выбирала изъ печки золу и нашла его въ видѣ маленькаго оловяннаго сердечка; отъ танцовщицы же осталась одна розетка, да и та вся обгорѣла и почернѣла, какъ уголь.
