постелью и коврами; но дороже всего этого ей ничего и не могли дать, и она съ молитвой на устахъ вновь принялась за свою работу. Съ улицы доносились до Элизы оскорбительныя пѣсни насмѣхавшихся надъ нею уличныхъ мальчишекъ; ни одна живая душа не обратилась къ ней со словомъ утѣшенія и сочувствія.
Вечеромъ у рѣшетки раздался шумъ лебединыхъ крылъ,— это отыскалъ сестру самый младшій изъ братьевъ, и она громко зарыдала отъ радости, хотя и знала, что ей оставалось жить всего одну ночь; зато работа ея подходила къ концу, и братья были тутъ!
Архіепископъ пришелъ провести съ нею ея послѣднія часы,—такъ обѣщалъ онъ королю—но она покачала головой и взоромъ и знаками попросила его уйти; въ эту ночь ей, вѣдь, нужно было кончить свою работу, иначе пропали бы задаромъ всѣ ея страданія, слезы и безсонныя ночи! Архіепископъ ушелъ, понося ее бранными словами, но бѣдняжка Элиза знала свою невинность и продолжала работать.
Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки, шмыгавшія по полу, стали собирать и приносить къ ея ногамъ разбросанные стебли крапивы, а дроздъ, сидѣвшій за рѣшетчатымъ окномъ, утѣшалъ ее своею веселою пѣсенкой.
На зарѣ, незадолго до восхода солнца, у дворцовыхъ воротъ появились одиннадцать братьевъ Элизы и потребовали, чтобы ихъ впустили къ королю. Имъ отвѣчали, что этого никакъ нельзя: король еще спалъ и никто не смѣлъ его безпокоить. Они продолжали просить, потомъ стали угрожать; явилась стража, а затѣмъ и самъ король—узнать въ чемъ дѣло. Но въ эту минуту взошло солнце, и никакихъ братьевъ больше не было,—надъ дворцомъ взвились одиннадцать дикихъ лебедей.
Народъ валомъ повалилъ за городъ посмотрѣть, какъ будутъ жечь вѣдьму. Жалкая кляча везла телѣгу, въ которой сидѣла Элиза; на нее накинули плащъ изъ грубаго мѣшочнаго холста; ея чудные, длинные волосы были распущены по плечамъ, въ лицѣ не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зеленый ленъ. Даже по дорогѣ къ мѣсту казни не выпускала она изъ рукъ начатой работы; десять рубашекъ-панцырей лежали у ея ногъ совсѣмъ готовыя, одиннадцатую она плела. Чернь глумилась надъ нею.
— Посмотрите на вѣдьму! Ишь, бормочетъ! Небось, не
постелью и коврами; но дороже всего этого ей ничего и не могли дать, и она с молитвой на устах вновь принялась за свою работу. С улицы доносились до Элизы оскорбительные песни насмехавшихся над нею уличных мальчишек; ни одна живая душа не обратилась к ней со словом утешения и сочувствия.
Вечером у решётки раздался шум лебединых крыл, — это отыскал сестру самый младший из братьев, и она громко зарыдала от радости, хотя и знала, что ей оставалось жить всего одну ночь; зато работа её подходила к концу, и братья были тут!
Архиепископ пришёл провести с нею её последние часы, — так обещал он королю — но она покачала головой и взором и знаками попросила его уйти; в эту ночь ей, ведь, нужно было кончить свою работу, иначе пропали бы задаром все её страдания, слёзы и бессонные ночи! Архиепископ ушёл, понося её бранными словами, но бедняжка Элиза знала свою невинность и продолжала работать.
Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки, шмыгавшие по полу, стали собирать и приносить к её ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решётчатым окном, утешал её своею весёлою песенкой.
На заре, незадолго до восхода солнца, у дворцовых ворот появились одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к королю. Им отвечали, что этого никак нельзя: король ещё спал и никто не смел его беспокоить. Они продолжали просить, потом стали угрожать; явилась стража, а затем и сам король — узнать в чём дело. Но в эту минуту взошло солнце, и никаких братьев больше не было, — над дворцом взвились одиннадцать диких лебедей.
Народ валом повалил за город посмотреть, как будут жечь ведьму. Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза; на неё накинули плащ из грубого мешочного холста; её чудные, длинные волосы были распущены по плечам, в лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зелёный лён. Даже по дороге к месту казни не выпускала она из рук начатой работы; десять рубашек-панцирей лежали у её ног совсем готовые, одиннадцатую она плела. Чернь глумилась над нею.
— Посмотрите на ведьму! Ишь, бормочет! Небось, не
