Волчихина изба находилась въ одной изъ заднихъ улицъ. Строиться здѣсь стали недавно, постройки торчали рѣдко. Новенькая тесовая пятистѣнка Волчихи стояла совсѣмъ на отшибѣ, среди коноплянниковъ, безъ двора, безъ хозяйственной обстановки.
У самаго входа топталась осѣдланная лошадь. Рябой облеванный казакъ, раздѣтый, безъ оружія, съ задранной на затылокъ папахой, качался возлѣ. Онъ пьянымъ дыханьемъ силился раскурить короткую трубку, поминутно сплевывалъ и рычалъ ругательства. Казакъ не обратилъ на меня вниманія. Изъ избы неслись безшабашные крики, визгъ женскихъ голосовъ и дробные, плясовые удары во что-то металлическое.
— Напрасно идешь! Не выйдетъ дѣло, — вспомнились слова знакомаго встрѣчнаго мужика, спросившаго зачѣмъ понадобился Гараська.
Паническій страхъ народа передъ тупымъ, властнымъ звѣремъ въ образѣ человѣка безотчетно вкрадывался въ мозгъ, колыхалъ сердце.
— Не выйдетъ дѣло! — повторилъ я машинально чужую мысль и съ силой распахнулъ тяжелую, обитую дверь.
— Кто-й-та? — встрѣтилъ меня безпокойный вопросъ Волчихи. — Что надо-ть?
Я очутился въ задней избѣ Волчихиной пятистѣнки, служащей кухней. Шинкарка, принаряженная по праздничному, приготовляла какія-то закуски. Изъ «чистой» передней половины, отдѣленной отъ кухни красной разводной занавѣской, съ пьяной настойчивостью продолжалъ доноситься гамъ и звонъ. Видимо, это была единственная изба въ селѣ, гдѣ царило праздничное настроеніе.
— Мнѣ нужно видѣть стражника.
— Чьи такіе будете?
— Онъ меня знаетъ. Скажите ему.
— Ему, мотри-ка, неколи...
Я сдѣлалъ рѣшительный шагъ къ занавѣскѣ, но проворная баба предупредила мою дерзость. Съ ловкостью блудливой кошки она прошмыгнула къ своимъ гостямъ, и тѣ притихли.
— Спроси, кто!.. — уловилъ я хриплый, повелительный шопотъ. Въ этой хрипотѣ мнѣ почудились старыя угодливыя нотки.
— Э-эхъ-д-размила-ашечки-и мои!..
Задорно запѣлъ хриплый голосъ, но остался одинъ, безъ подголосковъ.
— Вы, сороки чортовы! Что замолчали? Кого испугались?
— «Мои ми-иленькіи-и»...
Съ «сороками», однако, что-то стряслось: онѣ тщетно пытались взвизгнуть въ тонъ хрипатой пѣснѣ, но тонъ ускользалъ, горло щемило.
— У-у!.. куклы чорртовы! — заключилъ пѣсню голосъ.
Послѣ обстоятельныхъ переговоровъ съ Волчихой я былъ «принятъ».
— Га-а! Учитель ночной, гость дорогой!.. — привѣтствовалъ Гараська, протягивая черезъ столъ потную волосатую руку. — Пришелъ къ нашей милости-и! Ну, сядай, коли такъ... къ нашему шалашу!..
— Подвиньсь! Вы, колоды! — крикнулъ онъ на бабъ, развалившихся по лавкамъ пьяной откровенной посадкой.
Бабы шарахнулись, какъ овцы. Гараська хлопнулъ ладонью по очистившейся широкой лавкѣ.
— Честь и мѣсто!.. Садись.
Въ просторной, недавно мытой и скобленой избѣ было вонюче, душно и угарно. Ѣдкія волны табачнаго дыма, запахъ спирта и пота ударяли въ носъ, кололи легкія и били тяжелыми ударами въ виски. Гараська сидѣлъ за столомъ, въ переднемъ углу, рядомъ со стройнымъ усатымъ казакомъ-урядникомъ.
По-нероновски облокотился онъ о низкій крашеный кіотъ. Изъ-за спины, тучной, какъ у откормленной свиньи, скромно выглядывалъ застѣнчивый ликъ старичка-святого, принаряженный въ тусклую дешевую фольгу. По бокамъ кіота торчали въ видѣ эмблемы пучки ивовыхъ прутьевъ, обряженные пестрыми лоскутками цвѣтной бумаги. Сверху, надъ самой щетинистой головой стражника, висѣла зеленая лампадка, а въ ней чуть замѣтно мигалъ слабый забытый огонекъ. Порой онъ вспыхивалъ, какъ тайная угроза, какъ забытая совѣсть, и, захлебываясь въ табачномъ дымѣ, тихо угасалъ. На задней стѣнѣ избы висѣли шинели, шашки, a въ углу, по-военному, въ козлахъ, торчали штыками вверхъ винтовки.
Гараська измѣнился мало. Тучность и самоувѣренность — вотъ, что пріобрѣлъ этотъ человѣкъ за время своей дѣятельности въ качествѣ «сильной и близко стоящей къ народу власти».
Попытка моя приступить къ дѣловому разговору не удалась. Я вынужденъ былъ потрясти руку уряднику и бородатому казаку, сидѣвшему по конецъ стола.
— Этто... этт... мой учит-тель, — рекомендовалъ меня Гараська казакамъ. — Я вышши науки обучалъ... Прравда?
Онъ больно ударилъ меня жирной ладонью по колѣнкѣ.
— Помнишь, мы воду варили?.. А?.. Парры разводили!.. Во... въ этой самой рукѣ лампочку держалъ... горрячо-о! А мнѣ што?... Держу-у... наука!
— А ты соловья баснями не корми! — прервалъ урядникъ, наполняя пахучей водкой объемистые зеленые стаканы.
— Ш-што-жъ?.. Налей — проглотимъ!.. А!.. помнишь, солену воду варили?
Бородатый казакъ, съ ловкостью хищника, схватилъ стаканъ и лукнулъ водку въ открытую пасть. Мы втроемъ чокнулись. Гараська объявилъ:
— Зза... науку!..
Столъ былъ полонъ ѣдой и закусками. Въ глиняныхъ тарелкахъ валялись захватанные куски студня, колбасы, жаренаго и варенаго мяса. На облупившейся залитой клеенкѣ, вмѣстѣ съ шелухой, объѣдками и окурками, краснѣли пасхальныя яйца, крошились куски кулича.
Надо закусить, а брезгливое чувство сковало руки. Къ тому-же, на столѣ нѣтъ ни ножей, ни вилокъ.
Гараська, замѣтивъ мое смущеніе, захотѣлъ дойти въ своемъ расположеніи до конца. Схвативъ жирный кусокъ жаренаго мяса, онъ съ ловкостью звѣря разорвалъ его ногтями на куски и кучей наложилъ передо мной.
— Закуси, не жалко!
Я попытался для приличія проглотить кусокъ, но нелѣпый испугъ сдавилъ горло.
— Ты что перхаешь?.. Аль мало выпито? Наливай, Кирсанычъ, учитель еще стукнетъ!..
Урядникъ потянулся къ бутылкѣ. Чтобы заглушить въ себѣ ужасъ, я заговорилъ:
— Вотъ въ чемъ дѣло, Герасимъ Семенычъ...
— Дѣло? Ну, на Пасху дѣловъ не дѣлаютъ!.. Такъ я говорю?.. Наливай, Кирсановъ!
Урядникъ налилъ. Я рѣшительно отказался пить, ссылаясь на всякаго рода болѣзни: меня, дѣйствительно, начало тошнить.
Гараська тупо остановилъ на мнѣ свои оловянные глаза.
Потная рука съ полнымъ стаканомъ колыхалась подъ самымъ моимъ носомъ. Водка выплескивалась, обливала меня вонью и холодными струйками.
— He пье-ешшь?
— He могу...
— Нѣ-тъ, выпьешшь!
— Право-жъ, не могу...
— Вы-ыпьеш-шь!!.
Положеніе обострялось. Лицо стражника тупѣло съ каждой секундой. Подъ густыми короткими усами надулись рубцы, брови наползли на переносицу. Я, было, началъ ужъ колебаться въ своемъ рѣшеніи, какъ вмѣшался урядникъ.
— He неволь... Угости его лучше бабами.
Часъ отъ часу не легче.
Гараська стукнулъ стаканомъ о столъ и заревѣлъ:
— Бабы-ы... Ну?!.
Бабы все время толпились у занавѣски, шушукались, смѣялись. Румяныя отъ выпитаго вина и духоты, въ красныхъ платкахъ, красныхъ юбкахъ, потныя, — онѣ напомнили мнѣ мясную лавку, гдѣ парныя, только что ободранныя красныя туши такой-же полуживой грудой наставлены по угламъ. На окрикъ Гараськи бабы столпились еще плотнѣе и подвинулись къ столу.
— Играйте пѣсню! — приказалъ Гараська тономъ восточнаго повелителя и облокотился на кіотъ.
Бабы прокашлялись, перешепнулись. Высокій гортанный дискантъ, по тембру напоминающій плохую трактирную скрипку, запѣлъ съ смѣющимся задоромъ:
|
У бари-на Кожина-а |
Другія бабы должны были подхватить припѣвъ, но смолчали.
— Ну-ужъ! Полька... чаво вынесла... — уловилъ я шопотъ.
— А чаво онъ сдѣлатъ? — огрызнулась Полька назадъ и, повернувшись къ столу, добавила капризнымъ тономъ.
— Онѣ не играю-утъ!..
Урядникъ осклабился и погрозилъ Полькѣ кулакомъ: Кожинъ былъ тотъ самый баринъ, у котораго казакъ охранялъ имѣніе.
Полька кокетливо сверкнула глазами, вильнула задорной полной грудью и снова взвизгнула:
|
Наши дѣ-вушки прекра-асны |
Бабы покрыли куплетъ низкими трескучими голосами:
|
Ты гыр-га, д-ты-гыр-га, |
А Полькинъ голосъ ужъ вырвался изъ этого грубаго горлового припѣва и заливался:
|
И я дѣ-ѣвушка така-а, |
— Будетъ! — вдругъ выпрямился Гараська, съѣдаемый ревностью.
— Пляшите!.. Ну-у!..
Бабы замялись, даже попятились къ занавѣскѣ.
— Пляш-ши!!. Чортовы куклы!
«Чортовы куклы» не спѣшили выполнять приказаніе. По ихъ возбужденнымъ лицамъ блуждало смущеніе: въ Лапотномъ изстари считали пляску однимъ изъ тягчайшихъ смертныхъ грѣховъ. Видимо, бабы не рѣшались раздражать небо при постороннемъ свидѣтелѣ.
— Чай, стыдно! Божью мать ща не провожали... — соскромничала Полька.
— А-а! Вы та-акъ?!. — рявкнулъ стражникъ, сдѣлавъ тщетную попытку вылѣзть изъ-за стола.
Бабы въ притворномъ испугѣ, съ визгомъ и хохотомъ, ринулись вонъ, въ заднюю избу.
Я воспользовался моментомъ и сталъ доказывать разъяренному стражнику, что бабы стыдятся меня, и онъ хорошо сдѣлаетъ, если меня отпуститъ, разрѣшивъ свиданье съ Трофимомъ.
Онъ смотрѣлъ мнѣ въ ротъ оловяннымъ взглядомъ и ничего не понималъ.
— Безъ пристава не возможно, — отвѣтилъ казачій урядникъ.
Упоминаніе о приставѣ кольнуло Гараську. Онъ воспрянулъ, взглянулъ осмысленнѣе и обидѣлся:
— Приставъ? Кирсановъ, учитель... Петра!.. Слушайте... Приставъ — я... Кто въ Лапотномъ приставъ?.. Га?!. Я — приставъ!.. Исправникъ — кто-о?.. Я!! Герасимъ Семеновъ... Губернато-оръ кто-о-о?
— Тебѣ чего надо? — повернулся онъ ко мнѣ довольно грубо.
— Мнѣ надо видѣть Трофима Яблокова.
— Трош-шку?.. — Гараська заскрежеталъ зубами и, въ пьяномъ безсиліи, опустилъ голову.
Противный, рѣжущій звукъ скрежета здоровыхъ зубовъ до боли дернулъ нервы.
— Вамъ не иначе къ приставу! — повторилъ урядникъ.
Гараська по-бычачьи мотнулъ головой и ударилъ волосатымъ кулакомъ по столу. Посуда задребезжала, на полъ посыпались крошки и объѣдки.
— Петра! Достань бумагу...
Бородатый казакъ снялъ съ гвоздика шинель, вынулъ изъ за обшлага свертокъ и кинулъ его черезъ столъ Гараськѣ.
Гараська взмахнулъ руками, чтобы поймать. Почти полная бутылка свалилась. Водка потекла.
— Чортъ съ ней... на, разверни!
Я развернулъ свертокъ. Тамъ была сальная записная книжка, рваные пакеты и сложенные листы чистой бумаги.
Стражникъ взялъ одинъ листокъ. Одеревенѣлые пальцы никакъ не могли ухватить уголокъ, чтобы раскрыть его.
Онъ протянулъ листокъ мнѣ.
— Раскрой... Покажи ему пристава!..
Бумага оказалась чистымъ бланкомъ пристава второго стана. Кромѣ печатнаго заголовка и стоящей въ концѣ страницы подписи, на бланкѣ ничего не было написано.
— Вид-ишь?!.
— A я и не зналъ! — пришелъ въ восхищенье урядникъ. — Ты, стало быть, и по правиламъ можешь орудовать?
— То-та!.. Пиши, чего тебѣ надо... на! — сунулъ онъ бланкъ въ мою сторону.
— Пиши Кирсанова подъ арестъ!!. Хо-хо!!.
Кирсановъ похлопалъ стражника по животу и потянулъ къ себѣ бутылку.
Перо было при мнѣ, и черезъ минуту подпись пристава второго стана нашего уѣзда красовалась подъ такимъ текстомъ:
«Разрѣшается подателямъ сего: доктору (такому-то) и учителю (такому-то) имѣть свиданье съ заключеннымъ подъ стражу крестьяниномъ села Лапотнаго, Трофимомъ Яблоковымъ и, если понадобится, оказать ему медицинскую помощь».
Гараська взялъ въ нетвердыя руки бумагу, долго смотрѣлъ на нее, уставившись въ одну точку.
Мнѣ секунды казались вѣчностью. Въ головѣ копошилось: «а вдругъ изорветъ?»..
Но деспотъ небрежно, наотмашь, махнулъ бумагой въ мою сторону.
— На!
Черезъ минуту я быстрыми шагами удалялся отъ Волчихиной избы. Навстрѣчу струился легкій, весенній вѣтерокъ, пропитанный запахомъ молодой полыни, прѣлаго навоза и влажной истомы бархатистыхъ коноплянниковъ, давно уже жаждущихъ плуга. Слѣдомъ лился прежній гомонъ и гулъ: должно быть, бабы согласились плясать.