Волчихина изба находилась в одной из задних улиц. Строиться здесь стали недавно, постройки торчали редко. Новенькая тесовая пятистенка Волчихи стояла совсем на отшибе, среди конопляников, без двора, без хозяйственной обстановки.
У самого входа топталась оседланная лошадь. Рябой, облеванный казак, раздетый, без оружия, с задранной на затылок папахой, качался возле. Он пьяным дыханием силился раскурить короткую трубку, поминутно сплевывал и рычал ругательства. Казак не обратил на меня внимания. Из избы неслись бесшабашные крики, визг женских голосов и дробные, плясовые удары во что-то металлическое.
— Напрасно идешь! Не выйдет дело! — вспомнились слова знакомого встречного мужика, спросившего, зачем понадобился Гараська.
Панический страх народа перед тупым, властным зверем в образе человека безотчетно вкрадывался в мозг, колыхал сердце.
— Не выйдет дело! — повторил я машинально чужую мысль и с силой распахнул тяжелую, обитую дверь.
— Кто-й-та? — встретил меня беспокойный вопрос Волчихи. — Что надо-ть?
Я очутился в задней избе Волчихиной пятистенки, служащей кухней. Шинкарка, принаряженная по-праздничному, приготовляла какие-то закуски. Из «чистой» передней половины, отделенной от кухни красной разводной занавеской, с пьяной настойчивостью продолжал доноситься гам и звон. Видимо, это была единственная изба в селе, где царило праздничное настроение.
— Мне нужно видеть стражника.
— Чьи такие будете?
— Он меня знает. Скажите ему.
— Ему, мотри-ка, неколи...
Я сделал решительный шаг к занавеске, но проворная баба предупредила мою дерзость. С ловкостью блудливой кошки она прошмыгнула к своим гостям, и те притихли.
— Спроси, кто!.. — уловил я хриплый, повелительный шепот. В этой хрипоте мне почудились старые угодливые нотки.
— Э-эх-д-размила-ашечки-и-мои!.. — Задорно запел хриплый голос, но остался один, без подголосков.
— Вы, сороки чертовы! Что замолчали? Кого испугались?
— Мои ми-иленькии-и...
С «сороками», однако, что-то стряслось: они тщательно пытались взвизгнуть в тон хрипатой песне, но тон ускользал, горло щемило.
— У-у!.. Куклы черртовы! — заключил песню голос.
После обстоятельных переговоров с Волчихой я был «принят».
— Га-а! Учитель ночной, гость дорогой!.. — приветствовал Гараська, протягивая через стол потную волосатую руку. — Пришел к нашей милости-и! Ну, сядай‚ коли так... к нашему шалашу!..
— Подвиньсь! Вы, колоды! — крикнул он на баб, развалившихся по лавкам пьяной откровенной посадкой.
Бабы шарахнулись, как овцы. Гараська хлопнул ладонью по очистившейся широкой лавке.
— Честь и место!.. Садись.
В просторной, недавно мытой и скобленной избе было вонюче‚ душно и угарно. Едкие волны табачного дыма, запах спирта и пота ударили в нос, кололи легкие и били тяжелыми ударами в виски. Гараська сидел за столом, в переднем углу, рядом со стройным усатым казаком-урядником.
По-нероновски облокотился он о низкий крашеный киот. Из-за спины, тучной, как у откормленной свиньи, скромно выглядывал застенчивый лик старичка-святого, принаряженный в тусклую дешевую фольгу. По бокам киота торчали в виде эмблемы пучки ивовых прутьев, обряженные пестрыми лоскутами цветной бумаги. Сверху, над самой щетинистой головой урядника, висела зеленая лампадка, а в ней чуть заметно мигал слабый забытый огонек. Порой он вспыхивал, как тайная угроза, как забытая совесть, и, захлебываясь в табачном дыме, тихо угасал. На задней стене избы висели шинели, шашки, а в углу, по-военному, в козлах, торчали штыками вверх винтовки.
Гараська изменился мало. Тучность и самоуверенность — вот что приобрел этот человек за время своей деятельности в качестве «сильной и близко стоящей к народу власти».
Попытка моя приступить к деловому разговору не удалась. Я вынужден был потрясти руку уряднику и бородатому казаку, сидевшему по конец стола.
— Этто... этт... мой учит-тель‚ — рекомендовал меня Гараська казакам. — Я вышши науки обучал... Прравда?
Он больно ударил меня жирной ладонью по коленке.
— Помнишь, мы воду варили?.. А?.. Парры разводили!.. Во... в этой самой руке лампочку держал... горрячо-о! А мне што?.. держу-у... наука!
— А ты соловья баснями не корми! — прервал урядник, наполняя пахучей водкой объемистые зеленые стаканы.
— Ш-што ж?.. Налей — проглотим!.. А!.. Помнишь, солену воду варили?
Бородатый казак, с ловкостью хищника, схватил стакан и лукнул водку в открытую пасть. Мы втроем чокнулись. Гараська объявил:
— Зза... науку!..
Стол был полон едой и закусками. В глиняных тарелках валялись захватанные куски студня, колбасы, жареного и вареного мяса. На облупившейся залитой клеенке вместе с шелухой, объедками и окурками краснели пасхальные яйца, крошились куски кулича.
Надо закусить, а брезгливое чувство сковало руки. К тому же на столе нет ни ножей, ни вилок.
Гараська, заметив мое смущение, захотел дойти в своем расположении до конца. Схватив жирный кусок жареного мяса, он с ловкостью зверя разорвал его ногтями на куски и кучей наложил передо мной.
— Закуси, не жалко!
Я пытался для приличия проглотить кусок, но нелепый испуг сдавил горло.
— Ты что перхаешь?.. Аль мало выпито? Наливай, Кирсаныч, учитель еще стукнет!..
Урядник потянулся к бутылке. Чтобы заглушить в себе ужас, я заговорил:
— Вот в чем дело, Герасим Семеныч...
— Дело? Ну, на пасху делов не делают!.. Так я говорю? Наливай, Кирсаныч!
Урядник налил. Я решительно отказался пить, ссылаясь на всякого рода болезни; меня действительно начало тошнить.
Гараська тупо установил на меня свои оловянные глаза.
Потная рука с полным стаканом колыхалась под самым моим носом. Водка выплескивалась, обливала меня вонью и холодными струйками.
— Не пье-ешшь?
— Не могу...
— Не-т, выпьешшь!
— Право ж, не могу...
— Вы-ыпьешшь!!
Положение обострялось. Лицо стражника тупело с каждой секундой. Под густыми короткими усами надулись рубцы, брови наползли на переносицу. Я было начал уже колебаться в своем решении, как вмешался урядник.
— Не неволь... Угости его лучше бабами.
Час от часу не легче.
Гараська стукнул стаканом о стол и заревел:
— Бабы-ы... Ну?!
Бабы все время толпились у занавески, шушукались, смеялись. Румяные от выпитого вина и духоты, в красных платках, красных юбках, потные, они напоминали мне мясную лавку, где парные, только что ободранные красные туши такой же полуживой грудой наставлены по углам. На окрик Гараськи бабы столпились еще плотнее и подвинулись к столу.
— Играйте песню! — приказал Гараська тоном восточного повелителя и облокотился на киот.
Бабы прокашлялись. Высокий гортанный дискант, по тембру напоминающий плохую трактирную скрипку, запел с смеющимся задором:
|
У бари-на Кожина-а |
Другие бабы должны были подхватить припев, но смолчали.
— Ну-уж! Полька... чаво вынесла... — уловил я шепот.
— А чаво он сделат? — отгрызнулась Полька назад и, повернувшись к столу, добавила капризным тоном:
— Оне не играю-ут!..
Урядник осклабился и погрозил Польке кулаком: Кожин был тот самый барин, у которого казак охранял имение.
Полька кокетливо сверкнула глазами, вильнула задорной полной грудью и снова взвизгнула:
|
Наши де-вушки прекра-асны, |
Бабы покрыли куплет низкими трескучими голосами:
|
Ты гыр-га, д-ты-гыр-га, |
А Полькин голос уже вырвался из этого грубого горлового припева и заливался:
|
И я де-евушка така-а, |
— Будет! — вдруг выпрямился Гараська, съедаемый ревностью.
— Пляшите!.. Ну-у!..
Бабы замялись, даже попятились к занавеске.
— Пляш-ши.. Ну-у!.. Чертовы куклы!
«Чертовы куклы» не спешили выполнять приказание. По их возбужденным лицам блуждало смущение: в Лапотном исстари считали пляску одним из тягчайших смертных грехов. Видимо, бабы не решались раздражать небо при постороннем свидетеле.
— Чай, стыдно! Божью мать ща не провожали... — соскромничала Полька.
— А-а! Вы та-ак?! — рявкнул стражник, сделав тщетную попытку вылезть из-за стола.
Бабы в притворном испуге, с визгом и хохотом, ринулись вон, в заднюю избу.
Я воспользовался моментом и стал доказывать разъяренному стражнику, что бабы стыдятся меня, и он хорошо сделает, если отпустит, разрешив свиданье с Трофимом.
Он смотрел мне в рот оловянным взглядом и ничего не понимал.
— Без пристава невозможно, — ответил казачий урядник.
Упоминание о приставе кольнуло Гараську. Он воспрянул, взглянул осмысленнее и обиделся:
— Пристав? Кирсанов, учитель... Петра!... Слушайте... Пристав — я... Кто в Лапотном пристав?.. Га?!. Я — пристав!.. Исправник — кто-о?.. Я!! Герасим Семенов... Губернато-ор кто-о-о?
— Тебе чего надо? — повернулся он ко мне довольно грубо.
— Мне надо видеть Трофима Яблокова.
— Трош-шку?.. — Гараська заскрежетал зубами и, в пьяном бессилии, опустил голову.
Противный, режущий звук скрежета здоровых зубов до боли дернул нервы.
— Вам не иначе к приставу! — повторил урядник.
Гараська по-бычачьи мотнул головой и ударил волосатым кулаком по столу. Посуда задребезжала, на пол посыпались крошки и объедки.
— Петра! Достань бумагу...
Бородатый казак снял с гвоздика шинель, вынул из-за обшлага сверток и кинул его через стол Гараське.
Гараська взмахнул руками, чтобы поймать. Почти полная бутылка свалилась. Водка потекла.
— Черт с ней... на, разверни!
Я развернул сверток. Там была сальная записная книжка, рваные пакеты и сложенные листы чистой бумаги.
Стражник взял один листок. Одеревенелые пальцы никак не могли ухватить уголок, чтобы раскрыть его.
Он протянул листок мне.
— Раскрой!.. Покажи ему пристава!..
Бумага оказалась чистым бланком пристава второго стана. Кроме печатного заголовка и стоящей в конце страницы подписи, на бланке ничего не было написано.
— Вид-ишь?!
— А я и не знал! — пришел в восхищение урядник. — Ты, стало быть, и по правилам можешь орудовать?
— То-та!.. Пиши, чего тебе надо... на! — сунул он бланк в мою сторону.
— Пиши: Кирсанова под арест!!! Хо-хо!!.
Кирсанов похлопал стражника по животу и потянул к себе бутылку.
Перо было при мне, и через минуту подпись пристава второго стана нашего уезда красовалась под таким текстом:
«Разрешается подателям сего: доктору (такому-то) и учителю (такому-то) иметь свиданье с заключенным под стражу крестьянином села Лапотного‚ Трофимом Яблоковым, и, если понадобится, оказать ему медицинскую помощь».
Гараська взял в нетвердые руки бумагу, долго смотрел на нее, уставившись в одну точку.
Мне секунды казались вечностью. В голове копошилось: «А вдруг изорвет?..»
Но деспот небрежно, наотмашь, махнул бумагой в мою сторону:
— На!
Через минуту я быстрым шагом удалялся от Волчихиной избы. Навстречу струился легкий, весенний ветерок, пропитанный запахом молодой полыни, прелого навоза и влажной истомы бархатистых конопляников, давно уже жаждущих плуга. Следом лился прежний гомон и гул: должно быть, бабы согласились плясать.