Мы с доктором предъявили бумагу. Писарь с напускной сонливостью прочитал ее и крикнул:
— Никандрыч! Отвори им холодную!..
Никандрыч повел нас к небольшой глиняной избушке, притулившейся в углу правленского двора. Я давно знал избушку и все время считал ее правленской баней: до того она казалась невзрачной и маловместительной. Внутри избушка была перегорожена на две половины. В одной из них содержался Трофим, другая, ради второго дня пасхи, стояла пустая.
Из обеих половин, несмотря на отсутствие арестантов, разило махоркой.
Трофим лежал на полу, покрытый дубленым полушубком. При нашем появлении он через силу встал. Рослая фигура парня под низким потолком «холодной» казалась прямо-таки богатырской. И странно было слышать стоны этого огромного человека, странно видеть его запертым на плохенький замок в избушке, которую он мог бы движением плеча опрокинуть и разрушить в щепки...
Опираясь на Никандрыча, Трофим вышел. Его голубые глаза, когда-то большие и ясные, с больным равнодушием смотрели из-под синих опухших век. Лицо было покрыто рубцами и комками засохшей крови. Через переносицу наискось тянулась багрово-синяя, пухлая полоса — след нагайки. От курчавой льняной бороды остался лишь легкий пушок.
— Вот дохтура тебе, Трошка, привезли... дохтура... — твердил сочувственно Никандрыч, — ишь, дохтур-от...
Трофим нас не узнавал.
— Ах негодяй!.. — сердился доктор. — Придется осмотреть кости: нет ли поломов! Где сильнее болит?..
— О-ох! — стонал избитый. — Все болит... уж лучше бы до смерти...
Мы повели больного в школу.
Деревня жадна до приключений. Весть о том, что к избитому Трошке «привезли» доктора, собрала толпу. Бабы, мужики, ребятишки суетились и старались помочь, чем можно. Мужики ругали крепкими словами полицию, казаков и все власти. Бабы причитали, проклинали, грозили божьим гневом. Родные Трофима плакали, мать и жена вопили, как по покойнику.
Куда-то исчез страх перед всемогуществом власти, родилась жалость к страдальцу, вскипела ненависть к палачам.
— Как еще господь по земле носит антихристов? А?! Что делают!..
— Да-й-що што!.. Спасибо батюшке!.. Батюшка с крестом приходил выручать, а то бы убил насмерть...
— Это отец Василий?
— Он. Жена-то Трошкина взмолилась ему... пришел...
— Ишь ты, а? И то пожалел..
— Убили бы!
— И убьют! Что им?.. Аль суд на них есть?
— Знамо, в бессудном селе живем! По ди-ка, тронь эдак в другом селе где!.. Та-ам, брат!
— Самого тронут...
— Да-й-що как тронут...
— А мы что терпим?.. За что вот парня изувечили?.. Ну?..
— За правду!.. От за что!..
— То-то вот и оно... Самих бы... эдак надо!
— Ш-ш-ш... полегче...
— Чаво?.. Терпеть, что ль? Сколь ни терпи, он все лютей делается...
— Прикрыть их, бабников!.. Ищи после...
— И дойдет!..
Мужики становились злей. Шумливость их возрасталала.
— Гляди, гляди! — крикнули с крыльца. — Ведь писаренок‚ не иначе, туда бежит!..
— Ах, анафема...
— До-оложит!
Все, как один человек, оглянулись на волостное правление, на убегавшего к Волчихе писаренка.
Это незначительное обстоятельство точно облило всех холодной струей. Говоруны примолкли, ребятишки навострились бежать.
Толпа заметно стала редеть. Люди уходили крадучись или прикрывая свое отступление всеоправдывающей ложью. Один шел жеребенка загонять, другому понадобилось в лавочку, третьему на гумно овец поглядеть.
— Вот они, воины-то наши! — смеялся знакомый мужик. — Ну, как этот народ не бить?.. Словно воробьи в сказке: «Постоим, постоим!»... А как до дела, так они и в кусты...
— Слабый народ... что толковать.
— До кого не доведись!
— А чего бояться-то? Он, поди, Гараська этот, без задних ног лежит.
— Там убоготворя-ят!.. Бабы вострые!
— Ты ведь был у него: чай, поди, лыка не вяжет?
— Да, хмелен, — согласился я.
— Ну вот! Видишь?.. А народ растаял.
— Тени его боятся!.. Что толковать!
— А бабы, видать, не робят?.. Льнут к нему...
— Солда-атки! Чего с ними поделаешь! Намеднись кум Мирон своей Польке вот как распи-са-ал! Ай да ну! Другая бы век помнила... а она, курва, подобрала подол да опять туда!..
— Есть-таки непутевые у нас... отказаться б от них...
— От баб-то? От бабы как отвяжешься?.. И деть некуда, закона на ее нет. Вот коли Дума закон новый напишет: «Всеобщее равное право, без различия пола»... тады можно и бабу в Сибирь...
— Шу-утник!..
Доктор осмотрел Трофима. Кости остались целы, но на всем теле не оставалось живого места: все исполосовали...
Натертый мазью, обвязанный, одетый во все чистое, Трофим попил у Марьи Васильевны чаю и немного оживился.
Никандрыч, обеспокоенный поведением писаренка‚ уверял нас, что, боже упаси, и ему попадет. Поэтому мы не решились долго держать арестованного в школе.
Принесли в холодную соломы, устроили постель, и полуживой, разбитый человек должен был опять остаться один. Мы были бессильны сделать что-нибудь большее, так как Гараська мог иногда «орудовать» и «по правилам».
При прощании Трофим подманил меня набухшей рукой и зашептал на ухо:
— Левольверы там остались... винтовки... патронов сколь-то... у Вахрушиных на гумне закрыты... Скажи ребятам. Ваське Свиненкову скажи... Може, умру здесь... им пригодятся.
Светящиеся глаза больного затуманились. Две крупные слезы сверкнули на опухших веках. Он задрожал.
— Оп... опять придет... республика... тогда уж навеки удержится...
Доктор поехал в Узлейку, а мы с Марьей Васильевной в город. Нас провожали плаксивая Власьевна, два-три смелых мужика, быстроногие ребята и широкий весенний закат, огненно-красный, радостный, многообещающий.
Все тот же звонкоголосый ямщик бодро покрикивал в глубину свежего сумрака:
— Э-эх, вы-ы!.. Соколики! Выноси на простор!