— He пье-ешшь?
— He могу...
— Нѣ-тъ, выпьешшь!
— Право-жъ, не могу...
— Вы-ыпьеш-шь!!.
Положеніе обострялось. Лицо стражника тупѣло съ каждой секундой. Подъ густыми короткими усами надулись рубцы, брови наползли на переносицу. Я, было, началъ ужъ колебаться въ своемъ рѣшеніи, какъ вмѣшался урядникъ.
— He неволь... Угости его лучше бабами.
Часъ отъ часу не легче.
Гараська стукнулъ стаканомъ о столъ и заревѣлъ:
— Бабы-ы... Ну?!.
Бабы все время толпились у занавѣски, шушукались, смѣялись. Румяныя отъ выпитаго вина и духоты, въ красныхъ платкахъ, красныхъ юбкахъ, потныя, — онѣ напомнили мнѣ мясную лавку, гдѣ парныя, только что ободранныя красныя туши такой-же полуживой грудой наставлены по угламъ. На окрикъ Гараськи бабы столпились еще плотнѣе и подвинулись къ столу.
— Играйте пѣсню! — приказалъ Гараська тономъ восточнаго повелителя и облокотился на кіотъ.
Бабы прокашлялись, перешепнулись. Высокій гортанный дискантъ, по тембру напоминающій плохую трактирную скрипку, запѣлъ съ смѣющимся задоромъ:
— He пьё-ёшшь?
— He могу...
— Не-т, выпьешшь!
— Право ж, не могу...
— Вы-ыпьеш-шь!!.
Положение обострялось. Лицо стражника тупело с каждой секундой. Под густыми короткими усами надулись рубцы, брови наползли на переносицу. Я, было, начал уж колебаться в своём решении, как вмешался урядник.
— He неволь... Угости его лучше бабами.
Час от часу не легче.
Гараська стукнул стаканом о стол и заревел:
— Бабы-ы... Ну?!.
Бабы всё время толпились у занавески, шушукались, смеялись. Румяные от выпитого вина и духоты, в красных платках, красных юбках, потные, — они напомнили мне мясную лавку, где парные, только что ободранные красные туши такой же полуживой грудой наставлены по углам. На окрик Гараськи бабы столпились ещё плотнее и подвинулись к столу.
— Играйте песню! — приказал Гараська тоном восточного повелителя и облокотился на киот.
Бабы прокашлялись, перешепнулись. Высокий гортанный дискант, по тембру напоминающий плохую трактирную скрипку, запел со смеющимся задором:
